,  конечно  же,  был
еврейским банком. В итоге многим  евреям  не удалось покинуть страну, и  они
потом    оказались    обречены   на   гибель   в   концлагерях.   В   высших
национал-социалистских  кругах все  происшедшее  считалось  одной  из  самых
удачных шуток всемирной истории.
     В тридцать третьем Танненбауму  быстро дали понять, что происходит. Для
начала  его облыжно  обвинили в мошенничестве.  Потом к нему заявилась  мать
ученицы продавца  и  стала  уличать в изнасиловании своей несовершеннолетней
дочери, хотя  Танненбаум  девчонку даже в глаза  не  видал. Уповая  на руины
немецкой  юстиции,  он  предоставил   матери  подать  в  суд,  отвергнув  ее
вымогательские  притязания  на  пятьдесят  тысяч  марок.  Однако его  быстро
научили  уму-разуму. Вторичному требованию шантажистки  Танненбаум  вынужден
был уступить. Однажды вечером важный чин из криминальной полиции, за которым
стоял еще  более  важный  партийный чин, посетил его  на дому  и растолковал
по-хорошему, что ждет  Танненбаума, если он сам вовремя не одумается. На сей
раз  речь шла о существенно большей сумме. Но за эти  деньги  Танненбауму  и
семье  была  обещана  возможность   бежать  --  через  голландскую  границу.
Танненбаум обещаниям не поверил, однако  другого выхода все равно не было. В
конце концов  подписал все, что от него требовалось. А  затем случилось  то,
чего  он никак не ожидал: его семью действительно переправили через границу.
Два  дня спустя, получив  от  жены  открытку из Голландии. Танненбаум вручил
вымогателям  последний остаток своих немецких акций А  три  дня спустя и сам
оказался в Голландии.  Ему повезло -- он  наткнулся на честных  мерзавцев. В
Голландии начался  второй  акт трагикомедии.  Пока  Танненбаум  хлопотал  об
американской  визе, истек срок его  паспорта. Пришлось хлопотать о продлении
паспорта в немецком посольстве Но в Голландии  у него почти не было денег. А
вклады в Америке хранились на таких условиях, что  снимать с них  деньги мог
только он  лично. Короче, в Амстердаме  Танненбаум оказался миллионером  без
гроша за  душой. Он был  вынужден  просить деньги в долг. По счастью, ему их
легко дали. Потом ему  чудом продлили немецкий  паспорт, и  он  даже получил
американскую визу. В Нью-Йорке, вынув из  банковского  сейфа  толстую  пачку
принадлежавших  ему акций, Танненбаум поцеловал верхнюю и твердо решил стать
американцем, поменять фамилию и забыть Германию навсегда. Последнее  удалось
ему не вполне: он помогал новоприбывшим соотечественникам.

     Это  был тихий,  скромный  человек с изысканными манерами -- совсем  не
такой, каким я его себе представлял. Мою благодарность за его поручительство
Танненбаум решительно отверг, с улыбкой заметив:
     --Помилуйте, мне же это ничего не стоило.
     Он провел  нас  в  салон,  плавно переходивший  в несусветных  размеров
столовую. На пороге я остолбенел, только и сумев вымолвить:
     --Бог ты мой!
     Три  огромных  стола  принимали  гостя  радушным  полукругом. Они  были
заставлены блюдами,  тарелками  и  подносами так плотно,  что не видно  было
скатерти.  Левый являл  собою царство всевозможных  сладостей, среди которых
величиной и статью выделялись  два торта, один мрачных тонов, шоколадный,  с
надписью  кремом  "Танненбаум",   второй  марципановый,  розовый,  в  центре
которого, в ободке из марципановых розанчиков, розовым кремом было выдавлено
имя "Смит".
     --Идея  нашей  кухарки,   --  пояснил  Танненбаум.  --  не   смогли  ее
отговорить.  Торт  "Танненбаум"  будет  разрезан и съеден сегодня.  А "Смит"
завтра, когда мы вернемся с  церемонии вручения гражданства. Кухарка видит в
этом нечто вроде символического акта.
     --С какой стати вы  выбрали именно  фамилию  Смит?  -- спросил Хирш. --
Майер ничуть не менее распространенная. Зато более еврейская.
     Танненбаум смутился.
     --С нашей национальностью и верой это никак не связано,  -- пояснил он.
-- Мы ведь не отрекаемся ни от того, ни от  другого.  Но кому же  охота  всю
жизнь быть ходячим напоминанием о рождественской елке?
     --На Яве люди по  нескольку  раз в жизни меняют имена. В зависимости от
самочувствия. По-моему,  очень  разумный  обычай,  --  заметил я, не в силах
отвести глаз от стоявшей прямо передо мной курицы в портвейном соусе.
     Танненбаум  все  еще переживал, уж не задел ли он ненароком религиозные
чувства Роберта. Он что-то слышал о маккавейских подвигах Хирша во Франции и
очень его за это уважал.
     --Что вы будете пить? -- спросил он.
     Хирш хохотнул.
     --По такому случаю -- только отборное шампанское: "Периньон".
     Танненбаум покачал головой.
     --Этого  у нас нет. Сегодня  нет.  Сегодня вообще не  будет французских
вин.  Не  хотим  никаких  напоминаний  о прошлом. Была  возможность  достать
геневер  --  это  голландская можжевеловая  водка -- и  мозельские  вина. Мы
отказались: слишком много в этих  странах пережито.  Америка нас  приняла --
значит, будем пить сегодня только американские вина и американское спиртное.
Вы ведь нас понимаете, не так ли?
     Хирш, похоже, понимал не вполне.
     --Франция-то чем вам не угодила? -- изумился он.
     --Нас туда не пропустили на границе.
     --И теперь  в отместку вы объявили единоличную блокаду! Войну напиткам!
Очень остроумно!
     --Никакой  отместки,  -- кротко  объяснил  Танненбаум.  -- Просто  знак
благодарности   стране,  которая   нас  приняла  и  приютила.  У   нас  есть
калифорнийское  шампанское,  нью-йоркское  и  чилийское  белое  вино,  виски
бурбон.  Мы хотим забыть, господин Хирш!  Хотя бы сегодня! Иначе как  вообще
дальше жить? Мы хотим все  позабыть.  В том числе и нашу  треклятую  фамилию
Хотим все начать с начала!
     Я  смотрел  на  этого  маленького,  трогательного  человечка,  на   его
благородные седины, "Забыть, -- думал  я, -- какое блаженнее  слово, и какое
наивное!" Но наверное, каждый понимает под забвением что-то свое.
     --Какая восхитительная выставка яств, господин Танненбаум, --  вмешался
я. -- Тут еды на целый полк. Неужели все будет сметено за один вечер?
     Танненбаум с явным облегчением улыбнулся.
     --Наши  гости  никогда  не жалуются  на отсутствие аппетита. Прошу вас,
угощайтесь.  Не  ждите  особого  приглашения.  Тут  каждый  берет,  что  ему
нравится.
     Я немедленно цапнул себе заливную куриную ножку в портвейном соусе.
     --За  что  ты взъелся  на Танненбаума? Какие  у  тебя  с ним счеты?  --
спросил я Хирша, покуда мы неспешно обходили невероятное изобилие блюд.
     --Да ни за что, -- ответил он. -- У меня с собой счеты.
     --У кого же их нет?
     Хирш взглянул на меня.
     --Забыть!  --  проговорил он запальчиво. --  Как будто это так  просто!
Просто забыть, чтобы  ничто  не  нарушало  уюта! Да только тот может забыть,
кому забывать нечего!
     --Может,  с Танненбаумом как раз так и есть, --  заметил я  миролюбиво,
подгребая  к себе  еще и  куриную грудку. --  Может, ему нужно забыть только
утраченные деньги. Не мертвых.
     Хирш опять посмотрел на меня.
     --У  каждого  еврея  есть  свои  мертвые!  И  каждому есть что  забыть!
Каждому!
     Я как бы между прочим обвел глазами столовую.
     --Кто  же  это  все   будет  есть,  Роберт?   --   спросил  я.  --Такое
расточительство!
     --Съедят, не волнуйся,  -- ответил Хирш уже  спокойней. -- Да еще двумя
партиями. Сегодня вечером угощаю  первую  волну.  Это эмигранты, которые уже
чего-то здесь достигли, или врачи,  адвокаты и прочие  представители деловых
сословий, которые еще ничего не успели достигнуть, а также актеры, писатели,
ученые,  которые  либо  еще  толком  не  говорят  по-английски, либо  просто
поленились выучить,  короче, эмигрантский  пролетариат в белых  воротничках,
который в большинстве своем потихоньку здесь голодает.
     --А завтра? -- спросил я.
     --Завтра  остатки   будут   переправлены  благотворительным  обществам,
которые  помогают  беженцам  победнее. Помощь,  конечно, действенная, хотя и
примитивная.
     --Что в этом плохого, Роберт?
     --Да ничего, -- проронил он.
     --Вот и я о том же! И все это готовится здесь, в доме?
     --Все,  --  подтвердил  Хирш. -- А вкуснотища  -- пальчики оближешь!  У
Танненбаума  в  Германии была  кухарка,  венгерка.  Ей  потому  и  разрешили
остаться в еврейской семье, что она не арийка. И когда Танненбаумы вынуждены
были  покинуть родину, она  сохранила им верность.  Два месяца спустя, тихо,
без  шума,  выехала  в  Голландию,  провезя  у  себя  в  желудке   фамильные
драгоценности госпожи Танненбаум,  все  самые дорогие камни, которые хозяйка
догадалась освободить от оправ и доверить ей. Перед  самой  границей Роза их
заглотила, запив двумя чашками кофе и заев двумя кусками легкого бисквита со
взбитыми  сливками.  Самое смешное --  эти  предосторожности даже  оказались
излишними. Толстая голубоглазая  блондинка с венгерским паспортом не вызвала
вообще  никаких  подозрений  -- ее  никто  и  проверять-то  не  стал. Теперь
стряпает здесь. Одна, без всякой посторонней помощи. Никто не знает, как она
со  всем этим справляется. Настоящее  сокровище. Последний островок  великой
венской и будапештской традиции.

     Я зачерпнул полную, с  горкой, ложку жареной  куриной печенки. Она была
приготовлена с луком. Хирш засопел.
     --Не могу устоять, -- заявил он, накладывая солидную порцию печени себе
на тарелку. -- В последний раз куриная печенка спасла меня от самоубийства.
     --С шампиньонами или без? -- деловито поинтересовался я.
     --Без.  Зато  было  много  лука.  Ты  же  знаешь  из  нашего  "Ланского
катехизиса": жизнь  --  штука многослойная, и  в  каждом слое  свои прорехи.
Обычно  прорехи  не  совпадают,  поэтому  одни слои  как бы  поддерживают  и
затыкают  другие.  И только когда  прорехи совпадают  во всех  слоях  сразу,
возникает   настоящая   угроза   жизни.  Тогда  наступает  час  беспричинных
самоубийств. И у меня однажды  такой час был.  Но спас запах жареной куриной
печенки.  Я решил  сперва ее съесть,  а уж  потом покончить  счеты с жизнью.
Пришлось немного подождать пока печенка зажарилась. Потом выпил кружку пива.
Пиво  оказалось недостаточно  холодным.  Пришлось подождать,  пока  принесут
холодного. А тем временем завязался разговор. Я был жутко голоден  и заказал
еще одну порцию. Вот так, одно на одно, и пошло-поехало дальше: я снова жил.
Это не анекдот.
     --Охотно верю. -- Я уже  взялся за ложку, торопясь положить себе вторую
порцию  печенки. -- Для профилактики! -- объяснил я Хиршу.  --  Про запас на
случай самоубийства.
     --Я  расскажу тебе другую историю.  Она  вспоминается мне  всякий  раз,
когда я слышу тот ломаный косноязычный английский, на котором говорят многие
эмигранты.  Так  вот,  жила тут одна  старая эмигрантка,  бедная,  больная и
беспомощная.  Она надумала покончить  счеты с жизнью и уже открыла  на кухне
газ,  но  как  раз в  этот момент  подумала  о  том, как тяжело  ей  давался
английский,  а  в  последние  дни  она  почувствовала,  что  вроде бы начала
понимать  окружающих. И ей стало жаль затраченных усилий  -- не пропадать же
им теперь! Начатки английского -- вот все, что  у нее было, но она уцепилась
за них, не желая терять, и так выкарабкалась. С тех пор я всякий раз думаю о
ней, едва заслышу тяжелый тевтонский акцент наших эмигрантов, даже когда они
вполне сносно и бегло говорят по-английски.  Меня  от этого акцента воротит,
но он и трогает до слез.  Смешное спасает от трагического, а вот трагическое
от смешного не спасает. Посмотри на эти шеренги бедолаг! Вот они стоят перед
блюдами с  салатами,  селедкой  и ростбифами, трогательные  в своей  кроткой
благодарности, побитые жизнью, но еще  полные стойкого  бедняцкого мужества.
Они думают, все худшее у них уже позади. Потому и стараются изо  всех сил уж
как-нибудь перебиться, перетерпеть, переголодать. Но самое  худшее их только
ждет.
     --Что же это? -- спросил я.
     --Сейчас у них  есть какая-то надежда. Но по возвращении... Они об этом
мечтают, грезят во сне.  Ждут, что им все возместится. Хотя ни за что в этом
не признаются  -- все равно ждут. Ожидание придает им  сил. Но  это иллюзия!
Они сами по-настоящему ни во что такое не верят. А когда вернутся, никому до
них не будет дела. Даже так называемым хорошим  немцам.  Одни, как и раньше,
будут  ненавидеть их  открыто,  другие,  чувствуя угрызения  совести,  будут
ненавидеть исподтишка. Прежняя родина окажется им  куда худшей чужбиной, чем
здешняя жизнь, которую они терпеливо выносят в  надежде на возвращение домой
в ореоле мучеников.
     Хирш оглядел ряды гостей, столпившихся вокруг столов.
     --Мне их так жалко, -- тихо проговорил он. -- Они такие паиньки. Мне их
жаль,  но они же приводят меня в ярость -- такие они паиньки. Пойдем отсюда!
Мне всякий раз не по себе, когда я это вижу.
     Однако далеко уйти мы  не успели. По дороге мне попалось на глаза блюдо
с венскими шницелями, вкус которых я, признаться, уже почти позабыл.
     --Роберт, --  остановил я Хирша. --  Ты должен помнить первую  заповедь
"Ланского  катехизиса":  "Не дай  эмоциям  возобладать  над  аппетитом.  При
некотором  навыке  одно  совершенно не  мешает другому". Это только  кажется
цинизмом,  на самом же деле  тут высшая мудрость.  Позволь мне отведать этих
шницелей.
     --Давай!  Только  быстро! --  расхохотался Хирш.  -- А то  вон  госпожа
Танненбаум к нам идет.
     Только   тут  я  увидел  надвигающийся  на  нас  фрегат  --  величавый,
стремительный, шуршащий  алыми  парусами.  Полная, крупная и  очень радушная
дама спешила к нам, на ходу расплываясь в доброй улыбке.
     --Господин  Хирш! Господин  Зоммер! -- пропыхтела -  Пойдемте со  мной!
Надо взрезать торт! Шоколадный! Вы мне поможете.
     Я  с  сожалением глянул на шницель на моей вилке.  Хирш  перехватил мой
взгляд.
     --"Ланский катехизис", параграф  десятый,  -- провозгласил он. --  Есть
можно  все,  в любом сочетании и в любое время! Значит, и венский  шницель с
шоколадным тортом.

     Шоколадный торт был уничтожен довольно скоро Мне показалось, Танненбаум
после этого даже слегка приободрился.
     --Чем вы сейчас живете, господин Зоммер?  -- застенчиво поинтересовался
он.
     Я рассказал ему про свою работу у братьев Силвер.
     --Это долговременная работа?
     --Нет. Может, еще недели две, и я закончу.
     --Вы в живописи разбираетесь?
     --Не настолько, чтобы ею торговать. Но вообще да. А что?
     --Я кое-кого знаю, кому нужен в этом деле помощник.  Работа примерно на
таких же условиях, как у  вас сейчас.  Без уведомления властей.  Как раз то,
что вам нужно. Это не  к спеху. Позвоните,  когда будете знать, с какого дня
вы освободитесь.
     Я смотрел на него, не веря себе. Уже много дней я ломал себе голову над
тем, как буду жить, когда работа у  Силверов кончится. Ведь  работать я  мог
только  по-черному, нелегально.  Такую работу было трудно найти, и она плохо
оплачивалась.
     --Я уже свободен, -- выпалил я. -- У Силверов я  могу закончить в любой
день.
     Танненбаум замахал руками.
     --К чему такая спешка? Если позвоните мне через неделю, это будет более
чем заблаговременно. Мне надо еще раз все обсудить.
     --Я бы очень не хотел упустить эту возможность, господин Танненбаум.
     --Я тоже не хотел бы, чтобы вы ее упустили, -- ответил он с улыбкой. --
Я ведь за вас поручился. -- Он встал. -- Вы танцуете, господин Зоммер?
     --Только  когда  лавирую  между  трудностями  жизни. А так нет.  Честно
говоря, даже не думал, что еще представится такой случай.
     --Мы пригласили  и  молодежь. Хотя в такое время веселиться вроде  даже
как-то  неловко. Почему-то  сразу  чувствуешь  себя  виноватым.  Но  я хотел
устроить  настоящий  праздник своим домочадцам. Особенно  моей дочке Рут. Не
дожидаться же, пока каждый будет считать веселье уместным, верно?
     --Конечно.  К   тому  же   ведь  это   нечто  вроде  благотворительного
увеселения. Во время войны такое не редкость. В Нью-Йорке они бывают чуть ли
не каждую неделю.
     Лицо Танненбаума осветилось, утратив на миг выражение озабоченности.
     --Вы правда так считаете? Значит, наверное, так оно и есть. Угощайтесь,
прошу вас. Это так радует  мою жену. И  Розу, нашу кухарку. В одиннадцать  у
нас еще ужин. Гуляш как раз поспеет. Роза сегодня весь день над ним колдует.
Два сорта. Рекомендую сегедский.

     --Он пригласил тебя на гуляш? -- спросил Хирш.
     Я кивнул.
     --Гуляш здесь готовится в огромных котлах, -- пояснил он. -- И подается
только в узком кругу. А друзья  дома еще получают по полному судку на вынос.
Это лучший  гуляш  во  всей  Америке. -- Он внезапно умолк. -- Видишь вон ту
особу,  что  уплетает яблочный штрудель  со сливками  так,  будто  от  этого
зависит ее жизнь?
     Я посмотрел.
     --И  вовсе  это  не особа, -- возразил  я.  -- Это  невероятно красивая
молодая  женщина. Боже мой, какое лицо! -- Я еще раз взглянул на  прекрасную
незнакомку. -- Какими судьбами ее забросило сюда? В эту  юдоль  эмигрантской
скорби? Может, у нее скрытые  изъяны? Слоновость  лодыжек или таз, жестяной,
как литавры?
     --Ничего подобного! Вот погоди, она еще встанет! Это само совершенство.
Лодыжки газели. Колени Дианы.  Беломраморные  груди.  По отношению к ней  не
будет преувеличением любая, самая затасканная банальность. И  даже ни единой
мозоли на ногах!
     Я воззрился на Хирша  с изумлением. К  таким дифирамбам из его уст я не
привык.
     --Ну что ты на меня уставился? Я знаю, что говорю!  И в довершение всех
банальностей ее зовут Кармен.
     --И что же? -- спросил я. -- Что с ней не так?
     --Она глупа! Это  прекрасное  создание -- дура набитая! Она  не  просто
глупа, она глупа фантастически! Даже поедание  штруделя для  нее  немыслимый
интеллектуальный  подвиг,  после  которого  вообще-то   ей   полагалось   бы
хорошенько отдохнуть.
     --Жаль, -- вздохнул я.
     --Совсем напротив! -- возразил Хирш. -- Это увлекательно!
     --Почему?
     --Потому что так неожиданно.
     --Статуя еще глупей.
     --Статуя не разговаривает. А эта разговаривает.
     --Но о чем, Роберт? И вообще, откуда ты ее знаешь?
     --По Франции.  Случилось  однажды ее выручать.  Ей  нужно  было  срочно
исчезнуть. Я приехал ее забрать. На машине с дипломатическим номером. Но она
заявила, что сперва ей надо принять ванну и одеться. Потом  стала собирать и
паковать  все свои платья. Гестапо могло пожаловать в любую минуту! Я  бы не
удивился, если бы  она  потребовала отвезти  ее  к парикмахеру. По  счастью,
парикмахера поблизости не было. Но уезжать без завтрака она не захотела ни в
какую.  Дескать,  отъезд  без  завтрака  --  плохая  примета.  Я  был  готов
расплющить  эти  круассаны  об  ее ангельское  личико.  Но  свой завтрак она
получила. Затем потребовала забрать остатки круассана  и джем в дорогу. Меня
всего трясло. Наконец она без всякой спешки соизволила  сесть в машину, и мы
уехали -- за четверть часа до гестаповского патруля.
     --Ну нет, это не  вульгарная глупость, -- заметил я уважительно. -- Это
волшебный плащ спасительного и блаженного неведения. Божий дар!
     Хирш кивнул.
     --Мне и потом случалось время от времени о ней слышать.  Как прекрасная
яхта, лениво и величественно проходила она между всеми Сциллами и Харибдами.
Попадала в самые невероятные переделки. И всякий раз выходила из них живой и
невредимой.   Неописуемая   ее   наивность   обезоруживала   самых   отпетых
уголовников.  Ее  даже  ни  разу не  изнасиловали.  А  сюда  она  прибыла из
Лиссабона -- разумеется, последним самолетом.
     --Чем же она занимается теперь?
     --С   везучестью  дурехи   эта   Кармен   мгновенно  получила   работу.
Манекенщицы. Не  нашла  --  это было бы для  нее  слишком затруднительно,  а
именно получила. Ей предложили работу.
     --Почему бы ей не сниматься в кино? Хирш пожал плечами.
     --Ей неохота.  Слишком  утомительно. У  нее никаких амбиций