же угрозу  коммунизма.  Короче, падать будет  все.
Единственное, что сохранит свою  ценность, это наличные деньги. Тут акула  с
нажимом напомнила о  тяжелом кризисе начала тридцатых. У  кого тогда имелись
наличные деньжата  --  тот был король и мог что хочешь купить за полцены, да
что там, за треть, за четверть, за десятую долю цены! В том числе и картины!
Особенно картины! И акула задумчиво добавила:
     --Предметы  роскоши -- мебель, ковры,  картины всякие  -- тогда  вообще
подешевели раз в пятьдесят.
     Блэк невозмутимо налил гостю отменного коньяку.
     --Зато  потом все эти вещи  снова поднялись  в цене, --  изрек он. -- А
деньги упали. Вы же сами прекрасно знаете: сейчас деньги стоят вдвое меньше,
чем тогда.  Они-то  снова  в  цене не поднялись, зато  картины подскочили во
много раз. --  Он издал короткий, притворный смешок. -- Да-да, инфляция! Она
началась два  тысячелетия назад и  все продолжается,  продолжается. Реальные
стоимости растут, а деньги падают, так уж устроен мир.
     --Тогда вам  вообще  ничего нельзя  продавать,  --  парировал  Купер  с
довольным хохотком.
     --О, если бы я  мог, -- отозвался Блэк, нисколько не сбитый с толку. --
Я  и  так  продаю  только  самую  малость.  Но  ведь  налоги надо платить. И
оборотный  капитал нужен. Да вы порасспросите  других моих  клиентов. Я же с
ними  просто благотворительностью  занимаюсь!  Вот недавно  одну  танцовщицу
Дега, которую лет пять назад продал, выкупил у своего же клиента обратно  за
двойную цену.
     --У кого же? -- не вытерпела акула.
     --Этого  я вам,  разумеется, не скажу. Вам ведь не  понравится, если  я
всем  раструблю, по  каким ценам вы  у  меня  покупаете?  А потом  иной  раз
перепродаете?
     --Ну почему же? -- Акула не давала себя обескуражить.
     --Зато другие  этого очень не любят. И я  вынужден с ними считаться. --
Блэк слегка подался вперед, собираясь встать. -- Жаль, что вы сегодня ничего
не подобрали, господин Купер. Что ж, может быть, в другой раз. Правда, те же
цены я вам, сами понимаете, гарантировать не могу.
     Акула тоже встала.
     --По-моему, вы хотели показать мне еще одного Дега?  -- спросил  он как
бы невзначай.
     --Это того, что в спальне у жены  висит?  -- Блэк  колебался.  Потом  я
услышал звонок. -- Господин Зоммер, моя жена у себя?
     --Она полчаса назад вышла.
     --Тогда, пожалуйста, принесите-ка нам того Дега, что висит у зеркала.
     --Боюсь, придется  немного подождать, господин Блэк,  --  сказал я.  --
Стена  там  у вас  ненадежная,  пришлось деревянный дюбель  вставить.  Ну  и
картину  к  этому дюбелю на  шурупе  прикрепить. Но  все равно  снять  ее --
минутное дело.
     --Оставьте, -- сказал Блэк.  -- Лучше мы  сами сходим туда и посмотрим.
Как вы считаете, господин Купер?
     --Я-то не против.
     Я снова притаился в своем  логове  среди картин, как  Фафнир  на золоте
Рейна(37).  Через некоторое время они вернулись,  и я  был послан в спальню,
дабы отвинтить крепежи и принести  картину вниз. Поскольку  отвинчивать было
нечего, я провел в спальне несколько минут просто так. Окно спальни выходило
во двор, и  в  противоположном окне, где кухня, я увидел  госпожу Блэк.  Она
сделала вопросительный жест. Я энергично покачал  головой: нет, пока нельзя!
Госпоже Блэк все еще надлежало оставаться на кухне.
     Я принес картину в серый плюшевый салон и  вышел. Продолжение разговора
я  уже  слышать  не  мог: Блэк  плотно  притворил за мной дверь.  А мне  так
хотелось  насладиться деликатностью, с которой  он даст понять,  что картина
эта -- его подарок жене к десятилетию их свадьбы и что, в сущности, он очень
хотел бы ее сохранить;  впрочем,  в одном я не  сомневался: Блэк сделает это
столь искусно, что акула не учует ни малейшего подвоха.
     Прошло  еще  примерно  полчаса,  после  чего Блэк сам явился  ко  мне и
вызволил меня из моего эстетического затворничества.
     --Дега можете обратно не вешать, -- сообщил он мне. -- Завтра доставите
его господину Куперу.
     --Поздравляю!
     Он скривился.
     --На что только не приходится пускаться! А ради чего? Через два года он
будет в кулачок смеяться -- так подскочат картины в цене!
     Я повторил вопрос Купера.
     --Тогда зачем вы вообще продаете?
     --Потому  что не  могу  без этого! Меня увлекает сам торг! Я по  натуре
игрок. Но в наши дни достойных  противников  уже не осталось. В  сущности, я
играю против  самого себя. Кстати, придумка насчет привинченной картины была
совсем недурна. Вы делаете успехи.

     Вечером я пошел  к Джесси Штайн.  И застал ее с заплаканными глазами, в
состоянии крайней  подавленности.  У  нее  в гостиной сидели  еще  несколько
знакомых, которые, судя по всему, пришли ее утешить.
     --Может,  я некстати? Я  и  завтра  могу  прийти,  мне  только хотелось
поблагодарить.
     --За что? -- Джесси смотрела на меня с недоумением.
     --За помощь с адвокатом, -- объяснил я. -- За то, что ты послала к нему
Бранта. Мне продлили визу еще на два месяца.
     Она вдруг залилась слезами.
     --Да что  случилось? --  спросил  я у актера Рабиновича,  который обнял
Джесси и начал ее успокаивать.
     --Вы разве не знаете? -- шепотом спросил меня Липшютц.  -- Теллер умер.
Позавчера.
     Рабинович подал  мне знак больше вопросов не задавать.  Он  препроводил
Джесси на софу, после чего вернулся.  В кино Рабинович играл маленькие  роли
злодеев-нацистов, а в жизни был очень добрый, мягкий человек.
     --Теллер повесился,  --  сообщил он  мне. -- Его нашел  Липшютц. Он уже
сутки  висел, если не двое. У себя в комнате. На люстре. Все лампы горели. В
люстре  тоже. Должно быть, не хотел  умирать  в темноте. Так что,  наверное,
ночью повесился.
     Я собрался уходить.
     --Лучше останьтесь, -- сказал Рабинович. -- Чем  больше у Джесси людей,
тем для нее лучше. Она не выносит одиночества.
     Воздух  в  комнате  был  спертый  и душный. Из  какого-то  загадочного,
первобытного суеверия Джесси не позволяла Открывать окна: дескать, скорбь об
умершем  нельзя выпускать  на свежий  воздух,  это нанесет  покойному ущерб.
Когда-то я слыхал, что  если  в доме  покойник, то,  наоборот, надо все окна
открыть, дабы  выпустить на волю  его  блуждающую душу, но  о таком странном
обычае -- закрыть  окна, чтобы сберечь в доме скорбь, когда сам усопший  уже
лежит где-то в морге, -- мне слышать не доводилось.
     --Старая я дура, --  сказала  Джесси и решительно высморкалась. -- Пора
взять себя  в  руки. --  Она  встала. -- Сейчас  я  сварю вам  кофе.  Или вы
чего-нибудь другого хотите?
     --Да ничего мы не хотим, Джесси! Оставь, пожалуйста!
     --Нет-нет, сейчас я сделаю кофе.
     В своем пышном, шуршащем платье она проследовала на кухню.
     --Известна хотя бы причина? -- спросил я у Рабиновича.
     --А разве нужна причина?
     Я вспомнил теорию  Хирша о двойных  и тройных упадках в  жизни  каждого
человека  и  о том,  что  люди без  корней,  вырванные  из  привычной жизни,
особенно подвержены опасности, когда такие упадки совпадают по времени.
     --Да нет, -- согласился я.
     --Он не был особенно беден, так что это не от бедности. И болен не был.
Недели две тому назад Липшютц его видел.
     --Но он хотя бы работал?
     --Он  все время писал. Но не  печатался. За последние лет десять у него
ни  строчки не  опубликовали, --  сказал Липшютц. -- Но это со  многими так.
Чтобы только из-за этого -- вряд ли.
     --И ничего не оставил? Ни письма, ни записки?
     --Ничего. Висел на  люстре, лицо синее, язык вывален, глаза раскрыты, и
мухи по  ним  ползают.  В общем, довольно  жуткая картина.  Эти глаза...  --
Липшютца  передернуло.  -- Самое  скверное:  Джесси обязательно хочет  с ним
попрощаться.
     --А где он сейчас?
     --В  похоронном бюро.  Их  тут  называют Funeral  Home. Дом  упокоения.
Звучит-то  как!  Трупы там  прихорашивают. Еще не бывали в этих  заведениях?
Непременно  сходите.  Американцы  народ молодой,  они  не  желают признавать
смерть.  Своих  мертвых  они  гримируют,  будто те просто  спят. А  многих и
бальзамируют.
     --Если он будет накрашен, Джесси может и не... -- он недоговорил.

     --Вот  и мы так подумали. Но  у Теллера  это  почти  невозможно скрыть.
Столько  грима просто  не  бывает.  Да и очень уж дорого.  Смерть в  Америке
ужасно дорогая штука.
     --Не только в Америке, -- проронил Липшютц.
     --Но только не в Германии, -- сказал я.
     --Во всяком случае, в Америке это очень дорого. Мы и  так выбрали самое
скромное похоронное бюро. И все равно, даже по самому дешевому разряду,  это
обойдется во много сотен долларов.
     --Будь  у  Теллера такие  деньги, он  бы,  глядишь,  и не повесился, --
мрачно заметил Липшютц.
     --Может быть.
     В комнате, где у Джесси висели фотографии,  я заметил перемены. Теллера
уже не было  среди живых, его фото  переехало  на противоположную  стену. На
нем, правда,  еще  не  было траурной рамки, но к обычной золоченой окантовке
Джесси уже прикрепила  траурную вуаль черного тюля. Теллер улыбался из этого
странного обрамления и выглядел лет на пятнадцать моложе -- фотография  была
чуть ли не юношеская. И само фото, и траурная вуаль  -- все  было нескладно.
Но даже в этой нескладности чувствовалась боль, и боль неподдельная.
     Вошла  Джесси  с подносом и из  кофейника  с цветочками стала разливать
кофе по чашкам.
     --Вот сахар и сливки, -- объявила она.
     Все принялись за кофе. Я тоже.
     --Похороны завтра, -- сказала она мне. -- Ты придешь?
     --Если смогу.
     --Все  его  знакомые  должны  прийти!  --  Голос   Джесси  взволнованно
зазвенел. --  Завтра в  половине первого.  Мы специально так выбрали  время,
чтобы мог прийти каждый.
     --Я приду, Джесси. Само собой. Это где?
     Липшютц назвал мне адрес.
     --Дом упокоения Эшера. На Четырнадцатой улице.
     --А хоронят где?
     --Его не хоронят. Его кремируют. Крематорий дешевле.
     --Как? -- переспросил я.
     --Его кремируют. Сожгут.
     --Сожгут? -- повторил я, думая о многих вещах сразу.
     --Ну да. Все это улаживает похоронное бюро.
     Тут снова вступила Джесси.

     --Он там лежит,  совсем один, среди чужих людей, -- запричитала она. --
Нет  бы положить  его здесь, среди  друзей, до самых  похорон. -- Она  снова
обратилась ко  мне.  -- Что ты  еще хочешь знать?  Кто  опять  внес  за тебя
деньги? Конечно, Танненбаум.
     --Танненбаум-Смит?
     --Ну да, кто же еще? Он же у нас капиталист.  И за похороны  Теллера он
заплатил. Так ты точно завтра придешь?
     --Точно, -- сказал я. Да и что я мог еще сказать?
     --Рабинович проводил меня до дверей.
     --Нам  придется как-то задержать  Джесси,  --  прошептал он. --  Она не
должна увидеть  Теллера. Вернее, то, что  от  него осталось. Там ведь еще  и
вскрытие делали -- из-за самоубийства. Джесси об этом  понятия не имеет.  Вы
же знаете, какая она -- своего всегда добьется. Хорошо хоть, она сейчас кофе
подала.  Липшютц подбросил  ей в чашку таблетку снотворного. Она  ничего  не
заметила: мы-то все этот кофе пили и  нахваливали. А когда ее хвалят, Джесси
не может устоять, иначе она и глотка не выпила бы. Мы ведь уже предлагали ей
успокоительное, но она --  ни в  какую. Этим, говорит, она  предаст Теллера.
Дикость,  конечно,  как  и  с  закрытыми  окнами. Но, может быть, мы сегодня
сумеем подсунуть  ей  еще одну таблетку  в  еду. А завтра утром  будет самое
трудное: ума не приложу, как ее удержать. Вы правда придете?
     --Да. В дом упокоения. А в крематорий его кто повезет? Или это там же?
     --По-моему, нет. Это все похоронное бюро делает. Почему вы спрашиваете?
     --О чем это вы там шепчетесь? -- крикнула Джесси из комнаты.
     --Она еще и недоверчивая стала, -- шепнул Рабинович. -- Спокойной ночи.
     --Спокойной ночи.
     Сквозь полумрак прихожей, на стенах которой красовались фото Романского
кафе в Берлине, он двинулся обратно в душную комнату. А я вышел на улицу и с
облегчением окунулся в ее шум и вечернюю  суету. "Крематории! __ думал я. --
В Америке тоже! Никуда от них не деться!"

     Ночью  я проснулся как от толчка. Я не сразу понял, где сон, а где явь,
и  включил свет, чтобы поскорее избавиться от  наваждения.  Это был  не  тот
обычный эмигрантский сон, какие видишь часто, -- когда  эсэсовцы  гонятся за
тобой  по пятам, потому что ты, по глупости перейдя  границу, вдруг  снова в
Германии,  и  вокруг  одни убийцы,  и  деться  некуда,  и... От  таких  снов
просыпаешься  иной раз и с криком,  но это нормальные  сны отчаяния, сны про
западню, куда ты  угодил  по недосмотру и легкомыслию. Достаточно вытянуться
на постели, увидеть в окне красноватый мрак ночного города, чтобы понять: ты
спасен.
     Этот   сон  был  совсем  другой,  невнятный,  тягучий,  склеившийся  из
нескольких кусков, какой-то гибельный, тоскливый, рыхлый  и неотвязный,  без
начала и конца. Мне снилась Сибилла, она беззвучно кричала что-то, я пытался
подойти  к ней, но уже по  колено  увяз  в липкой густой мешанине из  смолы,
грязи и кровавых сгустков, я видел ее глаза, в страхе устремленные на меня и
кричавшие  мне без слов:  "Беги!  Беги!", а потом: "Помоги!  Помоги!" -- и я
видел черный зев ее раскрытого в немом вопле рта,  к которому  подступала та
же  клейкая  жижа,  и  вдруг  это оказалась  уже не  Сибилла,  а вторая жена
Зигфрида Розенталя, и  что-то приказывал резкий голос  с корявым  саксонским
выговором,  и  черный  силуэт  на  фоне  нестерпимого  закатного  зарева,  и
сладковатый запах крови,  языки  пламени  из  топки, приторная вонь паленого
мяса,  рука  на земле с едва  шевелящимися пальцами, и чей-то наступающий на
руку сапог, и потом крик со всех сторон и дробное, на многие голоса, эхо.
     В Европе мне не так уж часто виделись сны. Слишком я был  озабочен тем,
как выжить:  погибель-то  была  совсем рядом, дышала в затылок.  Когда  ты в
опасности, тут  не  до  самокопания,  а  сны  расслабляют,  вот  примитивный
инстинкт  самосохранения  и  не дает  им  воли,  наоборот, вытесняет  их  из
подсознания.  Потом  между мной  и моими  воспоминаниями  пролег океан,  и в
повседневной суете мне казалось,  что я и от них  избавился навсегда, -- так
пригасивший  все огни корабль ускользает  от  вражеских  субмарин  бесшумной
призрачной  тенью. Были у  меня,  как и у  всякого  эмигранта,  обычные  сны
преследования и бегства, -- но теперь я знал:  ни от кого и ни  от чего я не
ускользнул, как ни старался, чтобы не подохнуть, прежде чем успею отомстить.
Теперь  я  знал, что  при  всем  желании  не  могу  держать  свою память под
контролем, воспоминания просачиваются в мой сон, в мои  сновидения, в тот не
подвластный  мне  мир,  что  каждую ночь воздвигается  по  своим  призрачным
законам, зиждясь на зыбком фундаменте, и каждый день развеивается без следа;
только воспоминания не развеиваются, они остаются.
     Я  уставился в окно. Над плоскостями крыш  взошла  луна. Где-то истошно
заорала  кошка. В мусорных бачках во дворе  что-то шуршало. В окне  напротив
зажегся свет и тут же погас. Я боялся засыпать снова. Роберту Хиршу решил не
звонить -- слишком поздний час, да и чем он мне поможет? С этим я сам должен
справиться.
     Я встал, оделся.  Решил выйти  и бродить по городу до тех  пор, пока не
устану до смерти. Хотя и это  всего лишь увертка. Я уже много раз так делал,
и в неосознанном стремлении  обрести в этих ночных прогулках какую-то опору,
создать себе из них приют и забвение, нарочно  поэтизировал их до крайности,
будто не  зная, что все эти  светящиеся  небоскребы воздвиглись  на  угрюмой
почве жадности, преступлений, эксплуатации  и людского эгоизма, будто забыв,
что помимо них  тут же рядом  ютятся убогие кварталы нищеты.  Я выпестовал в
себе этот выморочный американский урбанизм в противовес кровавым годам моего
европейского прошлого, которые хотел из себя вытравить. Но я прекрасно знал,
что  все  это  только  иллюзия:  преступление  неотъемлемо  от  этих  замков
Парсифаля, как и от всяких иных цитаделей.
     Я спустился вниз.  Мойков сегодня должен быть на месте. Я хотел взять у
него пару таблеток снотворного. Сколько бы я ни норовил справиться со своими
трудностями   самостоятельно,  глупо   пренебрегать   химическим  подспорьем
забвению, когда у тебя такой острый  приступ. В плюшевом будуаре  еще  слабо
горел свет.  -- Водки или секонала? -- тотчас спросил Мойков восседавший под
пальмами  в обществе графини. -- Или приятной беседы? Дабы потеребить основы
существования? Стряхнуть с себя животный страх?
     Графиня сегодня спустилась вниз, закутанная в несколько шалей.
     --Если  б  это знать,  --  протянула она. --  По-моему,  сперва  хочешь
общества,  потом  водки,  потом секонала, потом всего  прочего -- а в  итоге
носишься, как курица с отрубленной головой, и себя не помнишь.
     Мойков раскрыл свои глаза мудрого попугая.
     --А потом все начинается сначала, -- проронил он. -- Все идет по кругу,
графиня.
     --Вы так полагаете? И деньги тоже?
     На стойке портье раздался звонок.
     --Наверное,   Рауль,  --  вздохнул  Мойков.   --  Что-то  ночь  сегодня
беспокойная.
     Он поднялся и пошел выяснять, в чем дело. Графиня обратила ко  мне свое
птичье лицо,  на  котором,  как сапфиры  в мятом  шелку, мерцали  ее голубые
глаза.
     --Деньги не возвращаются, -- прошептала она. -- Текут и текут. Надеюсь,
я умру прежде, чем они кончатся совсем. Не хочется подыхать в богадельне. --
Она жалко улыбнулась. -- Я и так стараюсь не затягивать. -- Из-под ее  шалей
без всякого видимого участия рук на секунду вынырнула бутылка водки и тут же
исчезла. -- Вы плакать  не пробовали? --  спросила она затем. -- Если уметь,
это  успокаивает.  Выматывает.  Потом наступает  безутешный покой. Только не
всегда  это получается. Время  плача  быстро проходит. Лишь потом понимаешь,
какое  это  хорошее  было  время.  Затем приходит  страх,  и  оцепенение,  и
отчаяние.  И  тогда единственное,  что  держит  человека  в  жизни,  это его
воспоминания.
     Я поднял глаза на бледно-восковое  лицо  ветхого шелка.  О чем она? Все
как раз наоборот, по крайней мере, для меня.
     --Что  вы  имеете  в  виду?  --  переспросил  я.  Лицо  графини  слегка
оживилось. -- Воспоминания, -- повторила она. -- Они живые, них тепло, в них
блеск, в них юность и жизнь.
     --Даже если вспоминаете о мертвых?
     --Да,--  ответила  хрупкая  старушка  после  паузы.  --  Какие  же  это
воспоминания, если о живых?
     Я больше не спрашивал.
     --Воспоминания держат человека в жизни, -- повторила она тихо. --  Пока
ты жив, живы и твои воспоминания. Иначе что? Но к ночи они выходят из тени и
умоляют: "Не уходи! Не убивай нас! У нас же никого нет, кроме  тебя!" И хоть
сам ты в отчаянье, и устал до смерти,  и хочется бросить  все, но они-то еще
больше тебя устали и больше тебя отчаялись, а все молят  и молят: "Не убивай
нас! Вызови нас к себе снова,  и мы придем под  бой курантов!" -- и зазвенит
мелодичный  хрустальный смех, и  оживут фигуры, и совершат свои механические
поклоны и книксены, и поплывут перед  тобой любимые лица, воскресшие, только
чуть бледней, чем прежде, вот они перед тобой и все молят, молят: "Не убивай
нас! Мы живы только в  тебе!" Как же им отказать? И как их  выдержать? Ах...
--  На  секунду графиня жалобно умолкла.  -- Но я  не хочу в богадельню,  со
всеми в одну кучу, в эти людские отбросы, которые едва копошатся...
     Снова появился Мойков.
     --Где они, нынешние герои? -- пробурчал  он. --  Куда  они  пропали? --
процитировал он песенку Марлен Дитрих. -- Их могил и ветер не знает, и трава
над ними не растет. -- Он поднял свою рюмку. -- А ты? -- спросил он меня.
     --Я нет.
     --У него горе все еще комом в горле стоит, -- пояснил Мойков, обращаясь
к графине.  --  У нас-то  оно давно  песком в ноги  ушло  и теперь к  сердцу
поднимается,  пока совсем не засыплет,  -- это как долгие похороны. Но и без
сердца жить можно, ве