ной лимонад со  льдом.  Я  еще не поблагодарил
Смита  за место у Блэка и хотел выказать ему  свою признательность  хотя  бы
солидарностью вкусов.  Я не знал, подходящий ли сейчас момент заводить с ним
разговор о моем будущем. Но Смит спросил меня сам:
     --Как ваши дела у Блэка?
     --Хорошо. Большое спасибо. Все действительно очень хорошо.
     Смит улыбнулся.
     --Очень многоликий человек, верно?
     Я кивнул.
     --Торговец искусством. При таком ремесле без  этого  не обойтись. Он же
продает самое любимое.
     --Это  еще не худший вариант.  Другие  самое любимое теряют. Он-то хоть
деньги на этом зарабатывает.

     Липшютц говорил. От сладкого, удушливого аромата цветов на крышке гроба
мне  чуть  не сделалось дурно.  Это были туберозы. Гроб был  небогатый, куда
скромнее, чем его  предшественник,  сверкавший хромированными  прибамбасами,
что  твой  автомобиль.  Этот  же  был  сработан  из  простой  ели,  благо  и
предназначался  для сожжения. Липшютц объяснил  мне, что при домах упокоения
своих   крематориев  нету,   в  этом   смысле   они  оказались   куда  менее
фешенебельными  заведениями,  чем   немецкие   концлагеря.  После   траурной
церемонии гробы с покойниками  переправлялись в  общие крематории. Мне сразу
стало легче: присутствовать  при кремации тела я просто не смог бы.  Слишком
много всего я  знал  об этом и пытался всеми правдами и неправдами изжить  в
себе такое знание. Тем не менее оно продолжало сидеть в голове, как гвоздь.
     Народу собралось человек  двадцать-тридцать. Роберт Хирш привел Джесси.
Она  тяжело   привалилась  к  его  плечу  и  время  от  времени  принималась
всхлипывать.  Кармен сидела  прямо  за  ней  и,  похоже,  дремала. Пришли  и
несколько литераторов. Сам Теллер в Германии до Гитлера пользовался довольно
широкой  известностью. Все  было пронизано традиционной нелогичностью всякой
траурной церемонии,  когда при помощи молитв,  органа и красивых  слов  люди
пытаются превратить нечто  непредставимое, свершившееся грозно и без шума, в
нечто  представимое, то ли из  страха,  то ли из милосердия подгоняя его под
привычную  обывательскую мерку,  чтобы  самим же  с  этой  непредставимостью
справиться.
     Неожиданно  возле  постамента с  гробом возникли  двое  мужчин в черных
костюмах  и  черных  же  перчатках,  со  сноровкой  палаческих  подмастерьев
подхватили гроб за  ручки,  мгновенно и  легко  его подняли и так же  легко,
стремительно и бесшумно  вынесли  вон.  Все произошло столь молниеносно, что
окончилось  прежде,  чем  мы  успели  что-либо  осознать.  Эти  новоявленные
могильщики  прошли совсем  близко от меня. Мне даже почудилось, что вместе с
дуновением воздуха меня обдало трупным духом, и в тот же миг, к собственному
изумлению, я обнаружил, что глаза у меня увлажнились.
     Мы вышли. Странное это было чувство, ведь в эмиграции люди часто теряют
друг друга  из виду. И с  Теллером  получилось то же, иначе он не умер бы  в
таком одиночестве. Зато теперь, когда он умер, казалось,  что Теллер умер не
один, что  вместе  с ним  умерли многие,  и это  не укладывалось в голове, и
начинало грызть  чувство  вины,  и ты вдруг понимал, до чего  безразлична ко
всем  нам  окружающая нас чужбина  и сколь,  в  сущности,  мала  и затеряна,
разрознена,  случайна  и  безвольна  та  людская   общность,  к  которой  ты
принадлежишь.

     Близняшки  Даль  вывели  Джесси  и  бережно погрузили ее  в  "крайслер"
Танненбаума-Смита. Она не противилась.  На  фоне синего неба, в зыбком белом
мареве  полуденного солнца  ее красное, распухшее лицо выделялось чужеродным
пятном. Она  с  такой  беспомощностью забиралась в  машину,  что  роскошный,
блистающий черным  лаком  лимузин  тотчас  напомнил  мне  гроб с  предыдущих
похорон, в котором теперь почему-то увозят и Джесси.
     --Она взяла себя в руки, -- сказал Хирш. -- Поехала придавать последний
глянец поминальному  столу. Джесси с двойняшками  с утра над этим трудилась.
Так ей легче перенести горе. У  нее теперь одна забота: чтобы поминки прошли
как следует. Считает,  что  этим она отдаст  Теллеру последний  долг. Логика
тут, конечно, странная, но все идет от сердца, потому и понятно.
     --Она хорошо знала Теллера? -- поинтересовался Танненбаум-Смит.
     --Да  не больше, чем остальные, скорее  даже меньше. Но как раз поэтому
считает себя  обязанной сделать для  него все, что в ее силах. Она чувствует
себя в ответе  за него,  как  и за всех нас.  Вечная  еврейская  мать. Мы не
вправе лишать ее этого. Такое чувство  ответственности ей только помогает. К
тому  же мы всегда можем  на нее положиться. Когда нас некому будет оплакать
-- допустим,  мы  будем лежать вот так  же,  -- Джесси  не  подведет.  Если,
конечно, сама будет жива.
     Последним из дома упокоения вышел Липшютц.
     --Вот квитанция, господин Смит, -- обратился  он к  Танненбауму. -- Эти
мерзавцы содрали  с нас на пятьдесят долларов больше. Я с ними ничего не мог
поделать. Гроб стоял во дворе на солнцепеке. Я был, как в капкане.
     --Вы  все  правильно сделали, --  сказал  Смит, складывая квитанцию. --
Пожалуйста,  извинитесь за меня перед Джесси, -- обратился он затем к Хиршу.
-- Я не поклонник этого обычая -- прощаться с умершим  за  рюмкой. К тому же
я, к сожалению, совсем не знал Теллера.
     --Но  Джесси  специально для  вас  приготовила селедку,  под  шубой! --
попытался остановить его Хирш.
     Смит вздернул плечи.
     --Я полагаюсь на вас, господин Хирш. Уверен, вы найдете нужные слова.
     В знак приветствия  он приложил руку к своей светлой шапочке и медленно
двинулся прочь по запыленной улице.
     --Что  бы  мы  без  него  делали,  --  вздохнул  Липшютц. --  Нас  даже
похоронить  было  бы  не на  что.  Он все  оплатил.  Ума не приложу,  почему
все-таки  Теллер это  сделал?  Как  раз  сейчас?  Когда американцы и русские
побеждают и побеждают...
     --Да, -- отозвался  Хирш с горечью.  -- А немцы  все равно сражаются  и
сражаются, как будто защищают Святой Грааль. От этого ведь тоже можно прийти
в отчаяние, вам не кажется?

     --Вы уже были в музее Метрополитен? -- спросил меня Реджинальд Блэк.
     Я помотал головой. Он воззрился на меня с удивлением.
     --Еще не были?  Вот уж  не  думал! Я-то  считал,  вы его  уже  наизусть
знаете.  Для будущего торговца  искусством  пробел непростительный.  Сходите
прямо  сейчас.  Там еще открыто. И  можете не  возвращаться.  На сегодня  вы
свободны. Так что времени у вас будет достаточно.
     В музей я не пошел. Не решился.  У меня было такое чувство, будто я все
еще  живу  на  тонком льду, под  который совсем  недавно не  провалился лишь
чудом. Последний ночной кошмар донимал  мою память  дольше, чем я  ожидал, и
вновь поселил во мне проклятую неуверенность, с которой мне пришлось столько
бороться.  Ничто  не миновало, теперь я точно знал это, да и смерть  Теллера
подействовала  на меня сильнее, чем я предполагал. Спастись-то мы  спаслись,
но только не от самих себя.
     Я  очнулся от  размышлений лишь перед антикварным  магазином  Силверов.
Внутри,  между  двумя белыми  с  позолотой  креслами,  в  позе  роденовского
мыслителя сидел Арнольд Силвер, младший  компаньон фамильного дела, паршивая
овца силверовской династии, и мечтательно  глазел на улицу. Когда я постучал
по стеклу, он испуганно вздрогнул, потом пошел к двери.
     --Редкое  счастье лицезреть вас на рабочем месте,  господин Арнольд, --
пошутил я.
     Арнольд расплылся в мягкой улыбке.
     --Александра нет. Он сегодня обедает в кошерном  ресторане "Берг". Я не
пошел. Я ем по-американски!
     --Надеюсь,  в "Вуазане"?  -- предположил  я.  --  Гусиная печенка  была
просто объедение.
     Силверы,    даром    что    однояйцовые    близнецы,    были    полными
противоположностями почти во всем, хотя родились с разницей лишь в три часа.
Они напоминали мне еще более трагическую пару сиамских близнецов, из которых
один брат был беспробудный пьяница, а другой трезвенник,  на  долю которого,
по  несчастью,  выпадало  не столько хмельное  опьянение  непутевого  брата,
сколько его свирепые похмелья со  всеми радостями тошноты и  головных болей.
Это был  единственный похмельный трезвенник, о каком мне доводилось слышать.
Примерно  такими  же противоположностями  были  Арнольд и  Александр, с  той
только счастливой разницей, что они, слава Богу, не срослись.
     --Я тут бронзу  неплохую присмотрел, -- сообщил я. -- В аукционном доме
Шпанирмена,  на  Пятьдесят  девятой  улице- Это на  аукционе  ковров,  торги
послезавтра.
     Силвер-младший только отмахнулся.
     --Мне сейчас не до коммерции. Расскажите об этом моему фашисту-брату. У
меня жизнь решается! Понимаете, жизнь!
     --Еще бы! А кто вы по гороскопу? Когда родились?
     --Я? Двадцать второго июня. А что?
     --Значит, Рак, -- констатировал я. -- А Александр?
     --Двадцать первого ночью. Зачем это вам?
     --Значит, еще Близнец.
     --Близнец?  Конечно,  близнец! Разумеется,  близнец,  кто же еще?  Бред
какой-то!
     --Я имею  в виду, по  созвездию  Близнец,  он родился в последний  день
этого зодиакального знака. Это многое объясняет.
     --Что именно?

     --Ваши характеры. Они слишком разные.
     Арнольд не сводил с меня недоуменного взгляда.
     --И вы в это верите? Во всю эту чушь?
     --Я верю и в куда большую чушь, господин Арнольд.

     --А что за характер у Рака? Господи, слово-то какое мерзкое!
     --Оно не имеет ничего общего с болезнью. Только с представителем фауны,
которого с древних времен держали за  отменный деликатес.  Как  омар, только
гораздо нежнее.
     --А по характеру? -- не унимался Арнольд-жених.
     --Глубина.   Голос  чувства.  Тонкая  восприимчивость,  наклонности   к
искусству, привязанность к семье.
     Арнольд заметно оживился.
     --А в любви?
     --Раки  романтики. Даже  идеалисты! Верны до гроба  и Держатся за  свою
любовь так крепко, что оторвать их у нее можно только вместе с клешней.
     --Фу, какой жуткий образ!
     --Ну, это символически. А в переводе на язык психоанализа  это означает
примерно  вот  что: отнять у  вас  вашу любовь  можно,  только вырвав  у вас
половые органы.
     Арнольд побледнел.
     --А мой брат? С ним как?
     --Он  Близнец,  ему куда  легче жить. Он  двуликий  Янус. Сегодня один,
завтра  другой. Меняет личины шутя. Ловкий, шустрый,  остроумный, блестящий.
Арнольд понуро кивнул.
     В тот  же миг дверь распахнулась,  и на пороге  возник двойной  близнец
Александр, лоснясь от кошерной еды и попыхивая некошерной сигарой.
     Арнольд бросил на меня красноречивый взгляд, умоляющий его не выдавать.
Александр тем временем благосклонно со мной поздоровался и полез в карман за
бумажником.
     --Мы вам еще должны комиссионные за второй молитвенный ковер, -- заявил
он. -- Сто пятьдесят.
     --Разве не сто? Если  не  восемьдесят?  --  с  неожиданной деловитостью
перебил его Арнольд, этот мечтательный и глубоко ранимый Рак.
     От возмущения  я чуть  не онемел. Каков предатель! Оттяпать у  меня мои
кровные!  Не  иначе, задумал  на  эти денежки  сводить  свою  конспиративную
невесту в "Вуазан", если вообще не в "Павильон"!
     --Сто пятьдесят! -- твердо  заявил Александр. --  Заработаны  в честном
коммерческом  поединке с  вашим  другом  Розенталем!  --  Он выдал  мне  две
банкноты. -- На что будете тратить? Купите себе второй костюм?
     --Нет,  --  ответил  я,  злорадно   покосившись   на  Арнольда,   этого
астрологического  выжигу, -- на эти деньги я  приглашу одну очень элегантную
даму в "Вуазан", еще кое что потрачу на адвоката...
     --Тоже в "Вуазане"? -- поддел меня Александр.
     --Нет,  у  него  в  конторе.  А  на  остаток  выкуплю  на   аукционе  в
"Плаза-хаус"  маленькую   бронзу,   которой   господин   Арнольд  решительно
пренебрег, -- добавил я, отвешивая вероломному Раку очередную оплеуху.
     --Арнольд сейчас не  вполне вменяем, -- сухо заметил Александр. -- Если
приобретете, дадите нам опцион?
     --Разумеется! Я же ваш постоянный клиент!
     --А как ваши дела у этого оптового кровососа Блэка?
     --Превосходно. Он изо всех сил пытается привить мне философию антиквара
в буддистском  смысле: любить  искусство, но  так,  чтобы  любить и торговлю
искусством. Обладай, но не ради обладания.
     --Брехня! -- отмахнулся Александр.
     --Чтобы насладиться искусством,  так  считает  Реджинальд Блэк,  вполне
достаточно  музеев.  В  музеях  есть  все,  ты  идешь,  наслаждаешься  и  не
трясешься, что у тебя дома  картины  сгорят или их  выкрадут. Кроме того,  в
музеях  все  равно самые  лучшие  вещи,  в  частной  продаже  таких  уже  не
встретишь.
     --Вдвойне брехня!  Если  бы он сам во все это верил, интересно, чем" бы
он кормился?
     --Своей еще большей верой в жадность человеческую!
     Силвер неприязненно усмехнулся.
     --Богу  неведомо сострадание,  господин Александр, -- сказал я. -- Пока
об этом помнишь,  картина  мира не слишком  перекашивается. И справедливость
вовсе  не исконное человеческое свойство, а выдумка времен упадка. Правда --
самая прекрасная выдумка.  Если  об этом помнить, не  будешь ждать  от жизни
слишком многого и не умрешь от горечи бытия. Бытия, но не жизни.
     --Вы забываете любовь, -- пролепетал предатель Арнольд.
     --Я не забываю  ее, господин Арнольд, -- возразил  я. --  Но она должна
быть украшением  бытия, а  не  его сутью.  Иначе  и  в  жиголо  превратиться
недолго.
     Я,  конечно, с  лихвой  расквитался  с  ним  за  посягательство на  мои
полсотни комиссионных, но чувствовал себя при этом не слишком хорошо.
     --Конечно, если  человек не безнадежный романтик, как Ромео, -- добавил
я, смягчаясь. -- И не художник.

     На  площади  перед  отелем "Плаза" я  вдруг  заметил Марию  Фиолу.  Она
пересекала площадь наискосок,  по направлению к  Центральному  парку. Я даже
растерялся от  неожиданности  и только  тут сообразил,  что еще  ни разу  не
встречал ее днем, всегда только вечером или ночью. Я  двинулся за ней, решив
преподнести  Марии сюрприз. Деньги братьев Силверов  приятно похрустывали  у
меня в кармане.  Я уже несколько  дней не  видел Марию и сейчас,  в  медовом
свете ленивого  послеполуденного солнца, она казалась мне воплощением  самой
жизни.  На  ней  было белое льняное  платье,  и только сейчас, будто  громом
пораженный,  я увидел,  до  чего  же  она красива.  Прежде я, конечно,  тоже
замечал ее красоту, но как-то по частям  -- лицо, линия плеч, тяжелые волосы
в  полумраке   нашего   плюшевого   будуара,   движения,  легкий   проход  в
искусственном, слишком ярком  свете фотоателье или ночного клуба, --  но все
это  никогда не сливалось  воедино, поэтому я, занятый,  как  обычно, только
собой, никогда и не  видел  ее  по-настоящему.  Сколько  же я всего упустил,
вернее, бездумно и рассеянно принимал  как нечто само  собой разумеющееся! Я
смотрел,  как своим широким,  летящим  шагом Мария  переходит улицу напротив
отеля  "Шерри-Незерланд",  на  секунду  замерев,  чуть  подавшись  вперед  и
выжидая,  такая тоненькая  и  хрупкая в потоке  мчащихся  стальных колоссов,
чтобы потом легко, танцующей побежкой достичь тротуара.
     Залюбовавшись, я не сразу двинулся вслед за ней, а едва двинувшись, тут
же  остановился.  В просвете  между машинами я увидел, как  из  дверей отеля
навстречу Марии вышел мужчина и поцеловал ее в щечку. Он был высок, строен и
меньше всего походил на человека, у которого только два костюма; куда больше
он походил на постояльца этого роскошного отеля.
     По   другой  стороне   улицы  я  проследовал  за  ними   до  ближайшего
перекрестка. Там, в боковой улочке, я углядел уже знакомый мне "роллс-ройс".
Мария  подошла  к лимузину. Незнакомец  помог  ей  сесть.  Она  вдруг  разом
показалась мне страшно чужой. Что мне, в сущности, о ней известно? Да ничего
-- кроме того, что способен развеять любой ветер. Что я знаю о ее  жизни? Ну
а что  она  знает  о моей? "Проехали!"  -- пронеслось  у меня в голове, и  я
тотчас  же  понял, до  чего  все это  смешно.  А что проехали-то? Ничего!  Я
утратил нечто, чего не было, и тем сильнее страдал от утраты. Ведь ничего не
произошло! Просто я увидел кого-то, кого мимолетно знаю, в ситуации, которая
меня не касается, вот и все. Ничто не порвано, потому что и рвать-то нечего.
     Все в том же  медовом свете истомленного  жарою летнего  дня я поплелся
обратно к отелю "Плаза". Фонтан в  центре площади пересох. Странное  чувство
утраты не проходило. Я  миновал ювелирный  салон  "Ван  Клиф  и Арпелз". Обе
диадемы  покойной  императрицы  невозмутимо  поблескивали на  черном бархате
витрины, безразличные к судьбе своей бывшей владелицы; отсекла  гильотина ее
взбалмошную  головку или нет,  им было  совершенно все  равно. Камни выжили,
потому что они не живут. Или все-таки живут?  В яростном, застывшем экстазе?
Я  смотрел  на посверкивающие драгоценности  и вдруг,  сам  не знаю  почему,
подумал о Теллере. Воспоминание нахлынуло сразу, черной неотвратимой волной.
Липшютц ведь рассказал мне, как тот  висел на люстре душной летней  ночью, в
парадном костюме, в чистой рубашке, только без галстука. Липшютц считал, что
галстук он не стал повязывать, чтобы не помешать смерти -- или не сделать ее
еще более мучительной.  Видимо, в предсмертных конвульсиях он сучил и дрыгал
ногами, возможно,  пытался дотянуться до  стола.  Во всяком случае, гипсовый
слепок головы  Аменхотепа IV валялся  на  полу,  разбитый вдребезги. Липшютц
потом  долго еще  строил предположения  и догадки, когда Теллера  сожгут  --
сегодня или позже? Он-то надеялся,  что как можно скорее, в такую жару трупы
разлагаются очень быстро. Я непроизвольно взглянул на часы. Начало  шестого.
Я не знал, существует ли в американских крематориях такое понятие, как конец
рабочего дня. В немецких его  точно нет; тамошние печи, не стихая, гудят все
ночи напролет, управляясь с евреями, отравленными в газовых камерах.
     Я огляделся по сторонам. На мгновение все вокруг как будто покачнулось,
и  я  не очень  понимал,  где я.  Я  смотрел на людей, идущих  по улице. Мне
казалось, меня вдруг  отделили от  них, от всего  их  существования  толстым
листом  стекла, словно они живут по каким-то совсем иным  законам и  страшно
далеки от меня со своими простыми чувствами, мирскими бедами и своим детским
недоумением по поводу того, что  счастье не статуя, незыблемая и навсегда, а
волна  в текучей воде.  Какие  они  счастливцы, какие баловни  судьбы, как я
завидую их  нехитрым  успехам, их шуточками  и салонному  цинизму,  даже  их
житейским Невзгодам, среди которых  потеря денег или любви, не говоря уже  о
естественной  смерти,  оказывается едва ли  не самым  безутешным горем.  Что
ведают  они   об   орестейских   тенях,  о   долге   возмездия,   о  роковых
хитросплетениях вины и безвинности, о том,  как ты против воли  вживаешься в
шкуру  убийцы, срастаешься  с  его виной, что ведают они о  кровавых законах
примитивной, первобытной справедливости и беспощадной хватке эриний, которые
сторожат твои  воспоминания  и  ждут не дождутся,  когда же ты,  наконец, их
отпустишь? Невидящим взором смотрел я на людей вокруг, они проплывали передо
мной,  недосягаемые, как диковинные птицы иных столетий,  и  я  почувствовал
острый укол зависти и отчаяния оттого, что никогда не буду таким, как они, а
вопреки всему до конца своих  дней обречен жить по законам страны варваров и
убийц, страны, которая не отпускает меня и от которой  мне никуда не  деться
-- разве что ценой позорной капитуляции или самоубийства.

     XV

     --Пойдешь со мной на дело? -- спросил меня Роберт Хирш.
     --Когда?
     Хирш рассмеялся.
     --А ты пока что не изменился. Спрашиваешь когда, но не спрашиваешь куда
и зачем. Значит, законы Руана, Лана, Марселя и Парижа все еще действуют.
     --Да я  примерно  догадываюсь, о чем речь,  --  заметил я. -- Крестовый
поход. За обманутого Боссе.
     Хирш кивнул.
     -