л я. -- Так далеко вперед я тоже не могу загадывать.
     За  окном  опускалась душная летняя ночь; здесь, в  магазине,  работало
воздушное охлаждение. Компрессор тихо жужжал, и от этого почему-то казалось,
что  мы  с  Хиршем  на  корабле.  Некоторое время мы молчали.  В прохладном,
искусственном  воздухе  и коньяк  пился  не  так  вкусно.  В  нем  почти  не
чувствовалось аромата.
     --Тебе сны снятся? -- спросил наконец Хирш. -- О прошлом?
     Я кивнул.
     --Чаще, чем в Европе?
     Я снова кивнул.
     --Остерегайся  воспоминаний, --  сказал  Хирш. --  Здесь  они  опасней.
Гораздо опаснее, чем там.
     --Знаю, -- согласился я. -- Только снам разве прикажешь?
     Хирш встал.
     --Опасны  как раз потому, что здесь мы  в  относительной  безопасности.
Там-то  мы постоянно  были  начеку  и не  давали себе расслабиться. А  здесь
появляется беспечность.
     --А Бэр в Париже? А Рут? А Гутман в Ницце? Здесь нет закономерности, --
возразил я. -- Но следить за собой надо.
     --Вот  и  я о  том  же. -- Хирш зажег  свет.  -- В  субботу наш меценат
Танненбаум устраивает скромный прием. Спросил, не могу ли я привести тебя. К
восьми.
     --Хорошо, -- согласился  я.  -- У него в  квартире  такое же  воздушное
охлаждение, как здесь у тебя?
     Хирш рассмеялся.
     --У него в квартире  все есть. Что, в  Нью-Йорке жарче,  чем в  Париже,
верно?
     --Тропики! И душно, как в парилке.
     --Зато  зимой стужа, как  на Аляске. А наш брат, разнесчастный торговец
электротоварами, только за счет этих перепадов и выживает.
     --Я представлял себе тропики совсем иначе.
     Хирш внимательно посмотрел на меня.
     --А  вдруг,  --  проговорил он,  -- вдруг эти  наши  с  тобой посиделки
когда-нибудь покажутся нам лучшими минутами всей нашей горемычной жизни?

     У  себя  в  гостинице  я  застал необычную картину. Плюшевый будуар был
празднично  освещен. В углу возле пальмы и  цветов  в горшках стоял  большой
стол, за которым  собралось весьма пестрое и оживленное общество  Верховодил
всем  Рауль.  В  бежевом  костюме он  огромной,  влажно поблескивающей жабой
восседал во главе стола! К немалому  моему изумлению, стол был  даже  накрыт
белой скатертью, а  гостей  обслуживал официант, которого  я прежде  никогда
здесь не видел. Рядом с Раулем сидел Мойков, напротив них Лахман возле своей
пассии  пуэрториканки.  Разумеется,  и мексиканец был  здесь же -- в розовом
галстуке,  с неустанно шныряющими глазами и каменным лицом.  Помимо  них две
девицы  неопределенного возраста,  от  тридцати до сорока, испанского  вида,
темноволосые,  смуглые,  яркие,  молодой  человек  с  завитыми  локонами   и
неожиданно  низким басом,  хотя  напрашивалось  скорее  сопрано,  графиня  в
неизменных серых кружевах и, по другую руку от Мойкова, Мария Фиола.
     --Господин Зоммер! -- вскричал Рауль. -- Окажите нам честь!
     --По какому случаю торжество? -- спросил я. -- День рожденья? Получение
гражданства? Выигрыш в лотерею?
     --Ничего подобного.  Просто праздник  человечности!  Посидите  с  нами,
господин Зоммер!  --  воззвал ко мне Рауль, уже не без труда ворочая языком.
-- Это один  из  моих спасителей, -- объяснил он белокурому обладателю баса,
указывая на меня. -- Пожмите друг другу руки. Это Джон Болтон.
     Вместо ожидаемого энергичного рукопожатия я ощутил в ладони нечто вроде
тухлой форели.
     --Что  желаете выпить? --  наседал  Рауль. -- У  нас есть все, что душе
угодно.  Скотч, бурбон, водка  хлебная, кока-кола и  даже шампанское. Как вы
тут сказали, когда сердце  мое исходило печалью?  Все течет! Ничто  не вечно
под  луной, стареет и  еврей младой! И любовь  стареет.  Все течет. Как  это
верно  сказано! Так что вам  угодно  выпить? -- Рауль  императорским  жестом
подозвал официанта. -- Альфонс!
     Я подсел к Марии Фиоле.
     --А что пьете вы?
     --Водку - ответила она радостно.
     --Хорошо,  мне  тоже  водки, -- сказал я  Альфонсу, чье крысиное личико
выжидательно смотрело на меня мутными, усталыми глазками.
     --Двойную!  --  гаркнул Рауль,  слегка  покачнувшись.  --  Сегодня  все
вдвойне!
     Я посмотрел на Мойкова.
     --Его  снова осенило вечное таинство человеческого сердца? -- спросил я
-- Неземная сила любви?
     Мойков с ухмылкой кивнул.
     --Она  самая. С тем  же успехом  можно назвать это таинство и иллюзией:
субъект ошибочно полагает, что объект страсти всецело пленен им и только им.
     --Быстро же его скрутило.
     --Le coup de foudre(26), -- деловито  пояснила Мария. -- И, как всегда,
поразило только одну из сторон. Другая об этом даже не догадывается.
     --Когда вы  вернулись? --  спросил я  и  посмотрел на  нее. На всеобщем
испанском фоне и в ней вдруг тоже появилось что-то испанское.
     --Позавчера.
     --И снова идете на съемки?
     --Сегодня нет. А что? Хотели пойти со мной?
     --Да.
     --Наконец-то  хоть  одно  внятное  слово   в   этом  царстве   всеобщей
умиленности. Ваше здоровье!
     --И ваше!
     --Всеобщее  здоровье! Salute! Salve!  -- заорал  Рауль со своего места,
чокаясь со всеми подряд. -- Твое здоровье, Джон!
     Он  попытался  встать,  но  его  качнуло  назад  и  бросило  обратно  в
троноподобное,  кособокое  кресло,  которое  угрожающе  затрещало.  Наряду с
другими своими уродствами будуар был  частично обставлен такими вот чудищами
в новоготическом стиле.
     --Сегодня вечером! -- шепнул мне Лахман. -- Я подпою мексиканца!  Он-то
думает, что я пью текилу наравне с ним, но я подкупил Альфонса, официанта, и
он подает мне только воду.
     --А твоя пассия?
     --Она ничего не знает. Все получится само.
     --На твоем месте я бы спаивал ее. Ведь это она  не хочет. Мексиканец-то
вроде не против, ты же сам говорил
     На секунду Лахман задумался.
     --Неважно! --  заявил он затем, отметая  все  сомнения.  --  Как-нибудь
получится! Нельзя все до мелочей рассчитывать заранее, этак точно  ничего не
выйдет. Случаю тоже надо дать шанс.
     Я  смотрел на него почти с  завистью. Он склонился  к  моему уху.  Меня
обдало его жарким, влажным дыханием.
     --Надо  только страстно желать,  тогда ни одна не устоит, -- засипел он
мне в ухо. -- Это как закон сообщающихся сосудов. Чувство передается другому
постепенно,  как медленный удар молнии. Своего  рода перетекание космической
энергии. Но природе надо немножко пособить. Ибо она безлична и капризна.
     На секунду я просто обомлел. Это  тоже было  как  удар  молнии,  причем
отнюдь  не медленный: слишком уж  грандиозен был  масштаб  его  заблуждений.
Потом я отвесил ему  почтительный поклон. Эта надежда, почерпнутая из  бездн
безнадежности, эта беззаботная  наивная вера  в чудеса черной и белой  магии
заслуживали отдельного тоста.
     --В твоем  лице я пью  за  звездные  грезы  любви! -- сказал я.  --  За
управляемый удар молнии! За зрячий удар, а ни в коем случае не за слепой!
     --Брось  ты  свои  шуточки! -- простонал Лахман. -- Мне-то совсем не до
шуток. Это вопрос жизни! По крайней мере на сегодня.
     --Браво! -- одобрил я. -- Особенно похвальна оговорка.
     Лахман замахал официанту, требуя себе новую рюмку чистейшей воды.
     --Еще  один удар  молнии, -- сказала мне Мария  Фиола. --  Похоже, мы с
вами  попали под обстрел  молний,  как в  летнюю  грозу. Вас,  случайно,  не
задело?
     --Нет. К сожалению. А вас?
     --Меня-то уже  давно. --  Она со смехом потянулась за своей рюмкой.  --
Только на меня эти молнии недолго действуют, вот что грустно.
     --Что же тут грустного. Как-никак все-таки разнообразие в жизни.
     --Самое  грустное  как  раз  в том, что они  повторяются, --  вздохнула
девушка. --  Они неоднократны.  И  с каждым разом делаются все смешней и все
болезненней. Разве это не парадокс? Чудо не должно иметь повторений.
     --Это почему же?
     --От повторений чудо ослабевает.
     --Лучше ослабленное чудо,  чем совсем никакое. К тому же кто заставляет
нас видеть в ослабленности нечто недостойное?
     Мария глянула на меня искоса.
     --А вы еще и учитель жизни? -- спросила она с иронией в голосе.
     Я покачал головой.
     --Выражение-то  какое  жуткое -- учитель  жизни,  -- сказал я. -- И это
вместо простой благодарности.
     Она вдруг с изумлением уставилась на свою рюмку.
     --Кто это мне вместо водки воды налил?
     --Это мог быть только Альфонс, наш официант. -- Я посмотрел на Лахмана.
-- Как тебе твой напиток? Ты ничего особенного не заметил?
     --Какой-то странный.  Вроде не вода. Не знаю, что это, но на воду точно
не похоже. Я алкоголя в жизни не пил. Какой-то вкус острый. Что это?
     --Все, хитрец великий, считай, что  ты пропал, -- объявил я ему. -- Это
водка. Альфонс по ошибке перепутал рюмки. Скоро сам почувствуешь.
     --А как она действует? -- спросил Лахман, бледнея от ужаса. -- Я же всю
рюмку  залпом опрокинул.  С мексиканцем чокнулся  и выпил.  Боже мой! Я  так
хотел, чтобы он свою текилу выпил до дна!
     --Вот сам себя и обдурил. Но ничего, может, это еще к счастью!
     --Ну почему всегда  страдают безвинные? -- прошептал Лахман в отчаянии.
-- О каком таком счастье ты говоришь?
     --Может, ты твоей пуэрториканочке больше понравишься, когда будешь  под
хмельком. Не такой целеустремленный. Неуклюжий, но милый.
     Рауль тем временем сумел-таки подняться на ноги.
     --Господа! -- вещал он. -- Как подумаю, что еще совсем  недавно я  чуть
было  не  лишил  себя  жизни  из-за  этого  паскуды Кики,  я  готов сам себя
отхлестать  по  мордасам Какими же мы бываем идиотами, причем как  раз тогда
когда мним себя на вершине благородства!
     В  широком  жесте  недоумения он развел руками,  не замедлив опрокинуть
большой бокал зеленого ментоловогс  ликера, стоявший перед одной из испанок.
Липкий напиток вялым ручейком пробежал по скатерти и  выплеснулся на платье.
В ту же секунду все  мы словно  оказались в первобытных джунглях, где только
что вспугнули  стаю попугаев. Обе  испанки заорали на Рауля  пронзительными,
металлическими голосами. Их руки, сверкая дешевой бижутерией, так и мелькали
в воздухе.
     --Я куплю новое!  -- в панике  вопил Рауль. -- Лучше этого!  Завтра же!
Помогите! Графиня!
     Новый  взрыв  негодования. Разъяренные глаза и  хищные  зубы  прямо над
потной лысиной Рауля.
     --Я ни во что не вмешиваюсь, -- невозмутимо заявила графиня. -- Научена
горьким опытом. Когда в семнадцатом в Петербурге...
     Крики, впрочем, мгновенно  стихли,  едва только Рауль извлек из кармана
бумажник. Он медленно и с достоинством раскрыл его.
     --Мисс Фиола, -- обратился он к Марии.  --  Вы профессионал. Я хотел бы
проявить  щедрость, но  не хочу,  чтобы меня ограбили.  Сколько,  по-вашему,
стоит это платье?
     --Его можно отдать в чистку, -- невозмутимо заявила Мария.
     Опять поднялся невообразимый шум.
     --Осторожно!  -- крикнул  я,  успевая парировать летящую  прямо в Марию
тарелочку со взбитыми  сливками. Испанки,  забыв  про Рауля, готовы были уже
вцепиться  в  Марию  зубами и когтями,  то бишь ногтями.  Одним движением  я
затолкал девушку под стол.
     --Они уже бросаются бокалами с  красным вином, -- сказал я, указывая на
большое пятно, расплывающееся  по краю скатерти. -- Насколько  я знаю, такие
пятна в чистке не выводятся. Или я не прав?
     Мария тщетно пыталась высвободиться.
     --Уж  не намерены ли вы  драться  с этими гиенами, урезонивал я ее.  --
Сидите тихо!
     --Я забросаю их цветами в горшках! Да пустите же меня!
     Я не отпускал.
     --Похоже, не слишком вы любите ваших сестер по разуму? -- спросил я.
     Мария  снова  начала  вырываться.  Она  была   куда  сильней,   чем   я
предполагал. И вовсе не такой худышкой, как мне казалось.
     --Я  вообще  никого не люблю,  --  процедила она.  -- От  этого все мои
несчастья. Да отпустите же меня!
     Тарелка с  сервелатом приземлилась  на пол рядом  с  нами. Потом  стало
тише. Я по-прежнему удерживал Марию.
     --Потерпите  еще  немного,   --   увещевал  я.  --  Последний  всплеск.
Представьте  на минуту,  что вы императрица Евгения,  чьи  бриллианты вы так
бесподобно носите.
     Мария вдруг начала хохотать.
     --Императрица  Евгения велела  бы  расстрелять  этих дур на  месте!  --
сказала она.
     Я выпустил ее из-под скатерти, аккуратно  отводя в  сторону  заляпанную
вином кайму.
     --Осторожно! -- предупредил я. -- Калифорнийское бургундское.
     Рауль положил конец сражению с величием  истинного полководца. Вынув из
бумажника  несколько купюр, он  швырнул  их в самый дальний  угол  плюшевого
будуара,  где  испанки,  словно  две разгневанные индюшки, уже торопливо  их
подбирали.
     --А теперь, милые дамы, -- заявил  он, -- нам  пора прощаться.  Примите
искренние извинения за мою неловкость, но на этом мы и расстанемся.
     Он  махнул  Альфонсу. Мойков тоже привстал. Но оказалось,  мы  напрасно
ожидали  новой  свары.  Разразившись на  прощанье  короткой  тирадой  пылких
проклятий и гордо колыхнув юбками, испанки удалились.
     --Откуда они вообще взялись? -- поинтересовался Рауль.
     Как выяснилось,  этого  никто  не  знал. Каждый  считал  приятельницами
кого-то из присутствующих.
     --Впрочем,   неважно,  --   рассудил   Рауль,   вновь  обретая  прежнее
великодушие.  --  Откуда  что вообще  появляется  в жизни? Но  теперь-то  вы
понимаете,   почему  мне   так  чужды  женщины?  С  ними  как-то  все  время
оказываешься  смешным. --  Он обратился  к Марии: -- Вы  не пострадали  мисс
Фиола?
     --Разве  что морально.  Тарелку  с  салями успел  перехватить  господин
Зоммер.
     --А вы, графиня?
     Старая дама отмахнулась.
     --Какие пустяки! Даже пальбы не было.
     --Хорошо. Альфонс! В таком случае всем еще по одной на прощанье!
     И тут пуэрториканка вдруг запела. У нее был глубокий, сильный голос,  и
пока она пела, она не сводила глаз с мексиканца. Это была песнь безудержного
и неприкрытого желания,  даже не песня, а почти жалоба, настолько далекая от
всякой мысли, всякой цивилизации, настолько близкая к непреложности  смерти,
что  казалось, возникла она задолго до того, как  человечество  обрело юмор,
смех  и  вообще  человеческий  облик,  --  это  была  песня-призыв,  прямая,
бесстыдная  и  невинная одновременно.  Ни один мускул  не  дрогнул  на  лице
мексиканца.  И в женщине тоже все было неподвижно  -- за  исключением глаз и
губ. Эти двое смотрели друг на друга, не моргая, а песня звучала все громче,
все сильней, все неодолимей. Хотя они  не притронулись друг к другу, то было
соитие,  и каждый понял это,  и каждый  почувствовал. Все молчали,  в глазах
Марии я увидел слезы, а песня лилась и лилась, и все внимали ей, глядя прямо
перед собой, --  и Рауль, и Джон, и Мойков,  даже Лахман  и  графиня, --  на
короткий  миг песня захватила их  всех и всех заставила забыться,  благодаря
невероятному чувству этой женщины, которая  никого не  желала  знать,  кроме
своего мексиканца, только в нем, в его заурядном лице типичного жиголо, была
вся ее жизнь, и это даже не казалось ни странным, ни смешным.

IX

     Направляясь на прием к моему благодетелю Танненбауму, я зашел за Хиршем
заранее.
     --Сегодня там не обычная ежемесячная кормежка для бедных эмигрантов, --
объяснял мне Хирш.  --  Сегодня нечто большее! Торжество!  Прощание, смерть,
рождение,  новая  жизнь  --   все   вместе.   Завтра   Танненбаумы  получают
гражданство. По этому случаю и праздник.
     --Они так долго здесь живут?
     --Пять лет. Без обмана. Да и въехали сюда по настоящей номерной квоте.
     --Как им это удалось? Квота на много лет вперед расписана.
     --Не знаю.  Может, они уже раньше здесь  бывали.  Или у них влиятельная
американская родня. А может, просто повезло.
     --Повезло? -- усомнился я.
     --Ну да, повезло, случай помог. Чему ты удивляешься? Разве  мы не живем
все эти годы только за счет везения?
     Я кивнул.
     --Хорошо бы еще то и дело не забывать об этом. Проще было бы жить.
     Хирш рассмеялся.
     --Уж кому-кому,  а тебе  грех жаловаться.  Не  ты ли говорил, что из-за
твоего  английского   переживаешь  тут  вторую  молодость.  Так  наслаждайся
прелестями возраста и не сетуй на жизнь.
     --Хорошо.
     --Сегодня   вечером  мы  отдадим  последние  почести  и  самой  фамилии
Танненбаум, --  сообщил  Хирш.  -- С  завтрашнего  утра она  прекратит  свое
существование. В  Америке при  получении  гражданства  разрешается  поменять
фамилию. Танненбаум, разумеется, этим правом воспользуется.
     --Его трудно за это осуждать. И как же он хочет назваться?
     Хирш усмехнулся.
     --Танненбаум  долго над  этим  размышлял.  Он  так  со  своей  фамилией
намучился,  что теперь, в качестве компенсации, его  даже самая красивая  не
устраивает.  Хочет, чтобы было  как можно ближе  к  великим  именам истории.
Вообще-то он человек довольно  сдержанный, но  видно,  прорвалась обида всей
жизни. Домашние предлагали ему и  Баум, и  Танн,  и  Небау, --  сокращения и
производные  от прежней  фамилии. Куда  там! Он  выходил  из себя будто  его
склоняли к содомии Тебе-то этого не понять.
     --Почему же? И оставь антисемитские шуточки, которые вертятся у тебя на
языке.
     --С фамилией Зоммер  жить куда проше, --  рассуждал Хирш. -- Тебе-то  с
твоим еврейским  двойником  сильно подфартило.  С такой фамилией и  христиан
полным-полно. С  Хиршем уже  потяжелее будет.  Ну,  а с фамилией  Танненбаум
всякий  раз  нужны  поистине  героические  усилия, прежде  чем  тебя  вообще
соизволят заметить. И так всю жизнь.

     --На какой же фамилии он в итоге остановился?
     --Поначалу он вообще хотел  сменить  только имя. Ведь  его вдобавок  ко
всему  еще и  Адольфом  назвали.  Адольф Танненбаум. Адольф  --  как  Адольф
Гитлер. Но мало-помалу, припомнив все хамские выходки, которые ему  пришлось
вытерпеть в  Германии, он  решил заодно обзавестись и  какой-нибудь красивой
английской фамилией. Потом эта фаза тоже прошла, а Танненбаум  вдруг захотел
максимально  приблизиться к полной анонимности. Он стал  изучать  телефонные
книги,  пытаясь понять,  какая фамилия в Америке  самая распространенная.  И
выбрал себе  в итоге фамилию Смит. Смитов  здесь  десятки тысяч.  Теперь  он
станет  одним из  них: Фредом Смитом. Для него  это почти  то  же самое, что
носить  фамилию Никто. Теперь он счастлив,  что  наконец-то сможет до полной
неразличимости раствориться в море других Смитов. Завтра это свершится.

     Танненбаум  родился  в Германии, там и  жил,  но ни  немцам, ни  вообще
европейцам никогда до конца не верил. Немецкую  инфляцию с восемнадцатого по
двадцать третий он хотя и пережил, но вышел из нее банкротом.
     Как и многие евреи при  Вильгельме I, когда антисемитизм в Германии еще
считался  проявлением   невоспитанности,  а  евреям  был  открыт   доступ  в
аристократические круги, он  был страстным патриотом. В четырнадцати чуть ли
не на все свои деньги  подписался на военный  заем. Когда в двадцать третьем
инфляция  вдруг кончилась миллиард превратился  в четыре марки, ему пришлось
объявить себя банкротом. Он об  этом никогда не забывал и с тех пор все, что
ему удавалось сберечь на  черный день, доверял  только  американским банкам.
Наученный  горьким  опытом, он  внимательно следил  за  событиями  в  Европе
поэтому французская и австрийская инфляции его капиталов уже не затронули. К
тридцать  первому,  за два  года до нацистов, когда была  объявлена  блокада
немецкой марки, Танненбаум большую часть своего состояния успел благополучно
переправить  за границу.  Но свое дело в  Германии тем не  менее  не закрыл.
Блокаду  с марки  так и не  сняли.  Это была настоящая катастрофа для  тысяч
евреев, которые не могли теперь перевести свои средства за рубеж и вынуждены
были оставаться в Германии. Трагическая ирония судьбы состояла в том, что до
блокады   этой   страна   дошла   при   демократическом   правительстве,   а
"покачнувшийся"  банк,  из-за которого  блокада началась