, верно? Меня
теперь Ирвин зовут. -- Он положил ковер рядом с собой на диванчик. -- У Лины
в Цинциннати родственники  были. Теперь вот я на них и работаю. Разъезжаю по
ковровым делам.  --  Он посмотрел на меня долгим взглядом. -- Не мог я  один
оставаться, --  сказал он. --  Просто  не мог,  и все.  Понимаешь?  Я  с ума
сходил. А полгода назад женился снова. На женщине,  которая ничего обо  всем
этом не знает.  Тебе  это понятно? Мне  лично  нет.  Иной раз возвращаюсь из
поездки  и ловлю себя на мысли: откуда  здесь  эта  чужая женщина? Только  в
первую секунду,  едва порог переступлю. А  так она милая, тихая.  Не могу  я
один жить. Стены давят. Ты понимаешь меня?
     Я кивнул.
     --А твоя нынешняя жена ничего этого не чувствует?
     Не знаю. У меня такое ощущение, что  она ни о чем  не догадывается. Сны
вот только часто снятся. Жуткие. Все время глаза Лины вижу. Две черные дыры,
которые, кажется, вот-вот  закричат. Что они закричат? Что я ее бросил? Ну и
что ж, что давно умерла. Я знаю. А все равно  жутко. Как  ты думаешь, к чему
такие сны? Тебе не снятся?
     --Снятся. Часто.
     --Что они значат? Это они нас к себе зовут?
     --Нет. Только то, что ты сам кого-то зовешь.
     --Думаешь? И что же получается? Что не надо было жениться? Так, что ли?
     --Нет,  не так.  Тебе  бы все равно  снились  кошмары.  Может,  даже  и
похлеще, чем сейчас.
     --А мне иногда кажется, будто я этой женитьбой Лину предал. Но мне было
так худо! И потом, это же совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?

     --Бедная женщина, -- вздохнул я.
     --Кто? Лина?
     --Да нет. Твоя нынешняя жена.

     --Она не жалуется. Она вообще тихая. Сорок лет. И тоже, по-моему, рада,
что  больше не  одна  на свете. Хотя не знаю. --  Розенталь посмотрел мне  в
глаза.  --  Ты  думаешь, это  предательство?  Ночью  иной раз  мысли  так  и
одолевают. Эти глаза! И лицо. Белое, как полотно,  и только глаза  кричат. И
спрашивают. А может, не спрашивают? Ты-то как думаешь? Мне же тут об  этом и
поговорить не с  кем. Вот тебя встретил -- тебя и спрашиваю. Только не жалей
меня. Скажи честно, что ты об этом думаешь?
     Не знаю, --  проговорил я. -- Одно с другим никак не  связано. В  жизни
чего только не случается. Все ужасно перепутано.
     Розенталь  ненароком  опрокинул свою рюмку.  Он  тут же подхватил ее  и
поставил  на место. Тяжелая, чуть маслянистая жидкость лужицей растеклась по
столу. Я думал о своей жизни, о многих вещах сразу.
     --Так что ты думаешь? -- наседал Розенталь.
     --Не знаю.  Одно другому  никак  не поможет. Лину  у тебя жизнь отняла.
Смотри, как бы тебе не потерять и ту женщину, с которой ты сейчас живешь.
     --То есть как? Ты  о  чем?  С какой  стати я должен ее  потерять? У нас
вообще не бывает скандалов. Никогда.
     Под его неотступным взглядом я отвел глаза. Я не знал, что ему сказать.
     --Человек --  это всего  лишь человек, -- промямлил я  наконец. -- Даже
если ты его не любишь. -- Я  ненавидел самого себя,  произнося эту фразу. Но
другой у меня не было,-- и,  наверное, женщина только тогда счастлива, когда
чувствует,  что она тебе  небезразлична, -- сказал  я, ненавидя себя за  эту
банальную фразу еще больше.
     --Что  значит "счастлива"? При  чем тут  счастье? -- Розенталь меня  не
понимал.
     Я сдался.
     --Хорошо, что у тебя кто-то есть, -- сказал я.
     --Ты думаешь?
     --Да.
     --И это не предательство?
     --Нет.
     --Ну ладно.
     Розенталь встал. Подошла Мицци.
     --Позволь мне заплатить, -- сказал он. -- Прошу тебя.
     Он расплатился и подхватил ковер под мышку.
     --Такси здесь можно взять?
     --На углу.
     Мы вышли на улицу.
     --Будь здоров, Людвиг! -- сказал Розенталь, снова  надевая свои золотые
очки. -- Даже не знаю, рад ли я, что тебя встретил. Наверно. Наверно, да. Но
не уверен, захочу ли повстречать тебя снова. Ты меня понимаешь?
     Я кивнул.
     --Я и сам не особенно рассчитываю когда-нибудь попасть в Цинциннати.

     --Мойкова нет, -- сообщила мне Мария Фиола.

     --А холодильник он не запер? -- спросил я.
     --Она покачала головой.
     --Но я пока что водку не крала. Сегодня.
     --А мне срочно  требуется  рюмка,  --  заявил  я.  --  Причем настоящей
русской водки. Которую прислала мне в подарок одна шпионка.  Кое-что там еще
осталось. На нас обоих.
     Я полез в мойковский холодильник.
     --Там нет, -- сказала Мария. -- Я уже смотрела.
     --Да вот она. -- Я  извлек  бутыль с наклеенной этикеткой "Осторожно --
касторовое масло!".  --  Цела!  А  этикетка  -- простейшее  средство,  чтобы
отпугнуть Феликса О'Брайена.
     Я извлек из холодильника две рюмки. В теплом воздухе каморки их  стенки
сразу запотели.

     --Ледяная1 сказал я Как и положено.
     --Ваше здоровье! сказала Мария Фиола.
     --И ваше! Хорош напиток, правда?
     --Даже  не знаю. Какой-то  привкус маслянистый. Вроде касторкой отдает,
нет?
     Я ошарашенно посмотрел на Марию. "Ну и фантазия!" -- пронеслось у  меня
в голове. Боже упаси меня на старости лет!
     --Нет, -- сказал я твердо. -- Нет никакого маслянистого привкуса.
     --Если хотя бы один  из нас в этом  уверен, уже  хорошо,  -- философски
заметила она. -- Можно не  опасаться беды.  А что  там внизу в этой шикарной
посудине?
     --Гуляш, --  сообщил я.  --  Крышка  заклеена  скотчем.  Опять-таки  от
прожорливого Феликса  О'Брайена.  Я не смог  придумать этикетку, которая его
удержала бы.  Он ест все без разбора, даже  если написано, что это  крысиный
яд. Поэтому пришлось прибегнуть к скотчу. -- Я сорвал клейкую ленту и поднял
крышку. --  Настоящая венгерская кухарка  готовила.  Подарок  сочувствующего
мецената.
     Мария Фиола рассмеялась.
     --Вас,  я  смотрю,  просто  осыпают  подарками.  А эта  кухарка  -- она
хорошенькая?
     --Она  неотразима, как всякий тяжеловоз, и весит под центнер. Мария, вы
сегодня обедали?
     Глаза ее кокетливо сверкнули.
     --Что  бы вам  хотелось  услышать, Людвиг? Манекенщицы питаются  только
кофе и грейпфрутовым соком. Ну, и галетами.
     --Отлично, -- ответил я. г- Значит, они всегда голодны.
     --Они вечно голодны и никогда не могут есть то, что  им хочется. Однако
изредка они делают исключения. Например, сегодня. Когда видят гуляш.
     --Вот черт!  -- вырвалось у меня. -- У меня  же  нет бойлера, чтобы это
согреть. И я не знаю, есть ли бойлер у Мойкова.
     --А холодным его есть нельзя?
     --Боже упаси! Можно схватить туберкулез и сухотку мозга. Но у меня есть
друг, у которого целый арсенал электроприборов. Сейчас  я ему  позвоню. И он
одолжит нам бойлер.  А пока что вот маринованные огурчики. Идеальная закуска
ко второй рюмке.
     Я подал огурчики и позвонил Хиршу.
     --Роберт, ты можешь одолжить мне бойлер? Я хочу подогреть гуляш.
     --Конечно. Какой масти?
     --Гуляш или бойлер?
     --Дама, с которой ты собрался  есть гуляш. Я подберу ей бойлер под цвет
волос.
     --Гуляш  я буду есть с Мойковым, -- сказал  я сухо. --  Так  что бойлер
подбери лысый.
     --Мойков был у меня две минуты назад, принес  водку  и сказал, что едет
дальше в Бруклин. Ну да ладно уж, приходи, врун несчастный.

     Я положил трубку на рычаг.
     --Будет  у  нас  бойлер,  --  возвестил я. --  Сейчас  я за  ним схожу.
Подождете здесь?
     --С кем? С Феликсом О'Брайеном?
     Я рассмеялся.
     --Ладно. Тогда пойдем вместе. Или такси возьмем?
     --Не в такой вечер. Не настолько я пока что голодна.
     А вечер и вправду  выдался дивный, какой-то медовый, тягуче разнеженный
от остывающего  летнего  тепла.  На  ступеньках перед домами  смирно  сидели
убегавшиеся за  день  дети. Мусорные  бачки подванивали лишь  слегка,  ровно
настолько,  чтобы  можно  было  перепутать  их  с  бочонками  недобродившего
дешевого  вина. Владелец овоще-цветочной  лавки  Эмилио не иначе как  нагрел
руки  на  массовой кремации.  Из  кущ белых  лилий и  банановых  гроздьев он
призывно махал мне цветком белой орхидеи. Должно  быть,  отхватил  очередную
партию по очень выгодным ценам.
     --Как красиво  отражается солнце  в окнах  напротив, -- отвлек я Марию,
указывая на противоположную сторону улицы. -- Как старинное золото.
     Она кивнула. На Эмилио она не глядела.
     --Воздух такой, будто плывешь,  -- сказала она.  --  И  себя  почти  не
чувствуешь.
     Мы добрели до магазина Роберта Хирша. Я вошел.
     --Привет. Ну, где бойлер?
     --Неужели ты заставишь даму ждать на улице?  -- ехиднo  поинтересовался
Хирш.  -- Да  еще такую красивую.  Почему бы тебе не пригласить ее сюда? Или
боишься?
     Я обернулся. Мария стояла на тротуаре среди  снующих  прохожих. Это был
час матерей-домохозяек,  возвращающихся  с  партии  в  бридж  или просто  от
кумушки-соседки. Мария  стояла среди них, словно юная амазонка, отчеканенная
на  металле.  Витрина, разделявшая  нас,  сообщала  ей  странную  чуждость и
далекость. Я едва узнавал  ее. И вдруг  понял,  что имел в виду Хирш,  когда
спросил, не боюсь ли я.
     --Да я-то, вообще говоря, только бойлер хотел забрать.
     --Сразу ты  его все равно не  получишь. Я сам уже час  разогреваю гуляш
Танненбаума-Смита. Понимаешь,  я ждал на  ужин Кармен. Так эта  мерзавка уже
почти на час опаздывает.  Кроме  того, сегодня вечером  по  телевизору бокс,
финальные бои.  Почему  бы тебе  не  остаться? Еды на всех хватит. И  Кармен
придет. Надо надеяться.
     Я колебался  лишь секунду. А потом  вспомнил  плюшевый  будуар,  пустую
комнату покойника Заля, сонную физиономию О'Брайена.
     --Замечательно! -- сказал я.
     И направился в  долгий,  чуть  ли не километровый  путь  к недоступной,
безмерно  далекой  амазонке,  что  застыла  в  световом пятне от  витрины  в
переливах  серого  и  серебристого  тонов. Когда я наконец дошел до нее, она
вдруг показалась мне ближе и роднее, чем когда-либо прежде. Что за  странные
игры света и тени, подумал я.
     --Мы приглашены на ужин, -- сообщил я. -- И на бокс.
     --А как же мой гуляш?
     --Уже готов. Стоит на столе.
     Амазонка вытаращила на меня глаза.
     --Здесь? У вас что, по всему городу лохани с гуляшем расставлены?
     --Нет, только в опорных стратегических пунктах.
     Тут я заметил приближающуюся Кармен. Она была в светлом плаще без шляпы
и шла по улице столь отрешенно, будто вокруг вообще никого не было. Я так  и
не понял, с  какой стати  она  в  плаще.  Было  тепло, на  вечернем небе  ни
облачка; вероятно, впрочем, ей до всего этого не было никакого дела.
     --Я  немножко опоздала, --  объявила  она.  --  Но для  гуляша  это  не
страшно. Его чем дольше греть,  тем он вкусней. Роберт,  а вишневый штрудель
ты принес тоже?
     --Имеется и вишневый штрудель, и яблочный, и  творожный. Все доставлено
сегодня утром из неисчерпаемых кухонных припасов семейства Смитов.
     --И даже водка с маринованными огурчиками! -- изумилась Мария Фиола. --
Водка  из  мойковских  погребов.  Вот  уж  кто  поистине  вездесущий  маг  и
волшебник.

     Экраны  телевизоров  опустели,  засветились  белым,  после  чего  пошла
реклама. Бокс кончился.  Вид  у  Хирша  был слегка измотанный. Кармен спала,
сладко и самозабвенно. Видно, непонятные боксерские страсти были ей скучны.
     --Ну, что я тебе говорил! -- сказал мне Хирш, отводя от Кармен ошалелые
от восторга глаза.
     --Дайте  ей поспать, --  прошептала  Мария Фиола. ---  А мне пора идти.
Спасибо  за все.  По-моему, я  впервые  в жизни  наелась  досыта.  По-царски
наелась! Спокойной ночи!
     Мы вышли на улицу.
     --Он явно хотел остаться со своей подружкой наедине, -- сказала Мария.
     --Я не слишком в этом уверен. С ним все не так просто.
     --Она очень красива. Мне нравятся красивые люди. Но иногда  я из-за них
огорчаюсь.
     --Почему?
     --Потому что они не остаются такими навсегда. Ничто не остается.
     --Остается,  -- возразил я. -- Злоба  людская  остается. И потом, разве
это не ужасно, если все будет оставаться таким, как есть? Однообразие! Жизнь
без перемен. А значит, и без надежды.
     --А  смерть?  --  спросила  Мария.  -- Вот уж  что  никак  в  голове не
укладывается. Разве вы ее не боитесь?
     Я покосился на нее. Какие трогательные, наивные вопросы!
     --Не знаю, -- проговорил я. --  Самой смерти, наверное, не боюсь. А вот
умирания  --  да. Хотя  даже  не знаю точно, страх это  или  что-то  еще. Но
умиранию я сопротивлялся бы всеми силами, какие у меня есть.
     --Вот и я так думаю, -- сказала она. -- Я этого  ужасно боюсь. Этого, а
еще старости и одиночества. Вы нет?
     Я покачал головой. "Ничего себе разговорчик!" -- подумал я. О смерти не
разглагольствуют. Это предмет для светской беседы  прошлого столетия,  когда
смерть, как правило, была следствием болезни, а не  бомбежек, артобстрелов и
политической морали уничтожения.
     --Какое у вас красивое платье, -- заметил я.
     --Это летний костюм. От  Манбоше. Взяла напрокат на сегодняшний  вечер,
на пробу. Завтра надо отдавать. -- Мария засмеялась. -- Тоже  взаймы, как  и
все в моей жизни.
     --Но тем интереснее жить! Кому же охота  вечно  оставаться только самим
собой? А тому, кто живет взаймы, открыт весь мир.
     Она бросила на меня быстрый взгляд.
     --Тому, кто крадет, тоже?
     --Уже меньше. Значит, он хочет владеть. Собственность стесняет свободу.
     --А мы этого не хотим, верно?
     --Верно, -- сказал я. -- Мы оба этого не хотим.
     Мы  дошли  до  Второй  авеню.  Променад  гомосексуалистов  был в полном
разгаре. Пудели всех мастей тужились над сточной канавой.  Золотые браслетки
поблескивали на запястьях их владельцев.
     --А  что,  когда все  безразлично,  страх  меньше? --  спросила  Мария,
уворачиваясь от двух тявкающих такс.
     --Больше, --  возразил  я.  -- Потому что тогда, кроме страха,  у  тебя
ничего нет.
     --И надежды тоже?
     --Ну  нет.  Надежда есть. Пока дышишь. Надежда умирает тяжелее, чем сам
человек.
     Мы  подошли  к дому, в  котором она жила. Тоненькая,  хрупкая, но,  как
казалось мне, почему-то неуязвимая, она застыла в проеме парадного. Блики от
автомобильных фар скользили по ее лицу.
     --Тебе ведь не страшно? -- спросила она.
     --Сейчас нет, -- ответил я, притягивая ее к себе.

     В   гостинице  я   застукал  Феликса   О'Брайена  на   корточках  перед
холодильником. Я  вошел очень тихо, и он меня не  услышал.  Поставив супницу
перед собой и вооружившись большой поварешкой,  О'Брайен  самозабвенно жрал.
Его  набитый рот  был перемазан соусом,  рядом  на полу стояла бутылка  пива
"Будвайзер".
     --Приятного аппетита, Феликс, -- сказал я.
     --Вот черт! -- проговорил  он,  роняя поварешку. -- Вот невезуха!  -- И
тут же приступил к объяснениям. -- Видите ли, господин Зоммер, человек слаб,
особенно ночью, когда он совсем один...
     Я  углядел,   что  русскую  водку   он  не  тронул.  Все-таки  этикетка
подействовала!
     --Ешьте спокойно, Феликс! --  сказал  я ему.  --  Там еще и торт  есть.
Огурчики вы уже смели?
     Он сокрушенно кивнул.
     --Вот и хорошо.  Доедайте все остальное, -- сказал  я. Водянистые глаза
Феликса пробежались по полкам открытого холодильника.
     --Мне  этого  не  осилить.  Но если вы  разрешите, я бы взял  домой для
своих. Тут еще полно еды.
     --Ради Бога. Только супницу обратно принесите. Не разбитую. Она чужая.
     --Ну конечно,  не  разбитую.  Вы истинный христианин,  господин Зоммер,
хотя и еврей.
     Я  пошел к себе в комнату. "Страх, --  думал я. --  Есть столько разных
видов страха". Я вспомнил Розенталя с его извращенными понятиями о верности.
Впрочем, сейчас, ночью, они уже не казались  мне такими извращенными. И даже
казались  не очень чуждыми. Ночью все совсем  по-другому, ночью правят  иные
законы, чем средь бела дня.
     Я  повесил старый,  зоммеровский костюм  в шкаф, предварительно вытащив
все из карманов. На глаза мне попалось письмо эмигранта Заля, которое я  так
и  не отправил: "...и откуда  мне было знать,  что они даже женщин  и  детей
отправляют в лагерь! Надо было мне с вами  остаться. Я так раскаиваюсь. Рут,
любимая, я столь часто вижу тебя во сне. И ты все время плачешь..."
     Я  бережно  отложил  письмо  в  сторонку.  Внизу  тягуче   запел  негр,
выносивший мусор.

XII

     Если у Силвера я трудился  в  катакомбах  под землей, то у  Реджинальда
Блэка меня перевели под крышу. Мне надлежало,  сидя в мансарде, а по сути на
чердаке,  каталогизировать  все,  что Блэк  успел купить  и продать за  свою
жизнь, снабдив  фотографии картин подписями об их  происхождении с указанием
источников  информации. Это была легкая работа. Я сидел в  большом,  светлом
чердачном помещении с выходом на террасу, откуда открывался вид на Нью-Йорк.
Окружив  себя ворохом фотографий, я погружался в работу, иногда ловя себя на
странном ощущении, будто сижу  в Париже, над Сеной, где-нибудь на набережной
Августина.
     Реджинальд Блэк  время  от времени приходил  меня  навещать,  принося с
собой облако ароматов дорогой туалетной воды "Кнайз" и гаванской сигары.
     --Разумеется,  ваша работа останется незаконченной,  --  рассуждал  он,
ласково  поглаживая  себя по  ассирийской  бородке. -- Тут недостает  многих
фотографий,  которые были  сняты торговцами в Париже при  покупке  картин  у
художников. Но это уже ненадолго. Вы слыхали,  что союзники прорвали фронт в
Нормандии?
     --Нет. Я сегодня еще не слушал радио.
     Блэк кивнул.
     --Франция открыта! Идем на Париж!
     Я ужаснулся, даже не сразу поняв, почему. И только потом сообразил: это
же давний, многовековой тевтонский боевой  клич -- от Блюхера и  Бисмарка до
Вильгельма  и  Гитлера.  Только теперь  все  наоборот:  мы  идем  на  Париж,
оккупированный гестаповцами и нацистами.
     --Боже милосердный! --  вздохнул  я.  --  Вы  представляете,  что немцы
сделают с Парижем, прежде чем оставить?
     --То  же самое, что  и  с Римом,  -- заявил Блэк. -- Они его сдадут без
боя.
     Я не согласился.
     --Рим они сдали, не подвергнув город опустошению только потому, что это
резиденция папы, а папа  заключил с ними позорный  конкордат.  Папа  для них
почти  союзник,  Это  он  позволил  ловить евреев  чуть  ли  не под  стенами
Ватикана, лишь бы защитить католиков в Германии. И ни  разу по-настоящему не
протестовал, хотя лучше, чем кто бы  то еще,  был осведомлен о преступлениях
нацизма,  гораздо лучше, чем  большинство немцев. Немцы сдали  Рим без  боя,
потому  что  если  бы  они  его  разрушили, на  них  ополчились  бы немецкие
католики. К  Парижу  все  это не  относится.  Франция для немцев -- заклятый
враг. Реджинальд Блэк смотрел на меня озадаченно.
     --Вы считаете, город будут бомбить?
     --Не  знаю.  Может,  у  немцев  не хватит  на это  самолетов. А  может,
американцы будут их сбивать и к городу не подпустят.
     --Но вы считает, они отважатся бомбить Лувр? -- спросил Блэк в ужасе от
собственных слов.

     --Если они  будут бомбить Париж, вряд ли  они сумеют сделать исключение
для Лувра, -- предположил я.
     --Бомбить Лувр?! Со всеми его  бесценными, невосполнимыми  сокровищами?
Да все человечество возопит!

     --Человечество не возопило, когда бомбили Лондон, господин Блэк.
     --Но чтобы Лувр?! И музей Же-де-Пом со всеми шедеврами импрессионистов!
Невозможно! -- От волнения Блэк не сумел сразу подобрать слова. -- Бог этого
не допустит! -- выдохнул он наконец.
     Я промолчал. Бог уже столько всего допустил. Реджинальд Блэк, вероятно,
знал об этом лишь то, что писали в газетах. Когда видишь своими глазами, все
выглядит иначе. В газете можно прочесть --  двадцать тысяч  убитых; прочитав
это,  обыватель,  как правило, испытывает легкий бумажный шок, и все. Совсем
другое дело, когда человека мучают  у тебя на глазах, убивают долгой пыткой,
а  ты видишь это -- и бессилен помочь. Единственного  человека,  которого ты
любил, а не абстрактные двадцать тысяч.
     --Ради чего мы тогда