. И  никаких
комплексов. Чудо, а не женщина!
     Я  ухватил кусок сырного штруделя. Вообще-то я понимал, чем  Кармен так
восхищает Хирша. Все,  чего он добился силой мужества и безоглядной отвагой,
этой женщине  давалось просто  так,  от  природы.  На него это  должно  было
оказывать поистине магическое воздействие. Я посмотрел на него внимательно.
     --Понятно, -- сказал я  наконец.  --  Но как  долго  можно  выдерживать
столько глупости?
     --Долго, Людвиг, очень долго! Одно  из  самых увлекательных  занятий на
свете.  Это  ум  --  скучная  вещь.  Тут  все  ходы  известны,  их  нетрудно
предвидеть. Зато  такую великолепную глупость постичь невозможно. Она всякий
раз нова, непредсказуема и потому таинственна. Что может быть лучше этого?

     Я не ответил. Я не знал, пытается он меня подначить или говорит все это
хотя бы наполовину всерьез. Тут нас внезапно  взяли  в  клещи  близняшки, за
которыми  тянулся целый  шлейф знакомых из  компании Джесси  Штайн. Все были
преисполнены какой-то натужной веселости, при виде которой у любого защемило
бы сердце. Тут  были  безработные  актеры, которые  день-деньской  торговали
чулками-носками  вразнос,  а  по  утрам с  тревогой  смотрелись  в  зеркало,
спрашивая  себя,  не  слишком  ли глубоко  прорезались  морщины  для  амплуа
героя-любовника,  в котором  они  лет десять назад  вынужденно расстались  с
немецкой  сценой.  Они  вспоминали о  своих ролях  и  тогдашней публике так,
словно  играли  только вчера, и под  сверкающими  хрусталями  танненбаумской
люстры  на  пару  часов самозабвенно  предавались иллюзиям  своего,  как  им
мнилось, триумфального возвращения на родину. Был здесь и печально известный
составитель  "кровавого списка",  особо  мстительный и  желчный  безработный
прожигатель жизни по фамилии Коллер. С мрачным видом он стоял у всех на виду
рядом с Равичем, уперев тяжелый взгляд в остатки закусок.
     --Ну что, пополнился ваш кровавый список? -- спросил Хирш насмешливо.
     Келлер энергично и угрюмо закивал.
     --Еще шестерых к расстрелу. Немедленно по возвращении!
     --Кто расстреливать-то будет? Вы?
     --Найдется кому. Об этом суды позаботятся.
     --Суды!  -- воскликнул Хирш презрительно. -- Уж не немецкие ли, которые
десять  лет штемпелевали преступные приговоры?  Тогда уж лучше сразу отдайте
ваш кровавый список в театр, господин Коллер, отличная будет комедия!
     Коллер побелел от ярости.
     --А по-вашему, пусть все эти убийцы разгуливают на свободе?
     --Нет.  Только вы  их не  найдете. Едва  война кончится, в  Германии не
останется ни одного  нациста.  Лишь бравые  честные немцы, которые,  все как
один, пытались помочь евреям.  И даже если вы какого-нибудь нациста случайно
обнаружите, вы его не вздернете, господин Коллер! Кто угодно, только не вы с
вашим дурацким кровавым  списком!  Вместо этого вы попытаетесь его понять. И
даже простить.
     --Это как вы, что ли?
     --Нет,  не как я.  Но  как  некоторые из нас.  Это вечная  беда евреев.
Единственное, что  мы умеем, это  понимать  и прощать. Что угодно, только не
мстить. Потому-то и остаемся вечными жертвами!
     Хирш огляделся вокруг, будто приходя в себя.
     --Что я несу? -- пробормотал  он. -- Что, черт возьми, я несу! Простите
меня, --  обратился  он к Коллеру. -- Я  не вас лично имел в  виду.  Приступ
эмигрантского бешенства. Здесь это с каждым случается.
     Коллер испепелил его надменным взором. Я потянул Хирша за рукав.
     --Пойдем, -- сказал я. --  Танненбаум  уже ждет на кухне,  он же обещал
нам сегедский гуляш!
     Хирш покорно дал себя увести.
     --Извини, Роберт,  но  у меня не  было сил слушать,  как  этот  гнусный
комедиант еще стал бы тебя прощать, -- сказал я.
     --Сам  не  знаю, что  на меня нашло, -- бормотал  Хирш. --  Меня просто
сводит с ума  все это словоблудие: что надо  забыть, чего  нельзя забывать и
как надо начать сначала. Людвиг, они же все истреплют своей болтовней!
     Опять появились близняшки Даль. Одна предлагала миндальный торт, другая
несла поднос  с кофейником и чашками.  Я  непроизвольно оглянулся, отыскивая
глазами Лео Баха. Он и вправду оказался тут как тут: похотливыми глазами Лео
буквально пожирал грациозно пританцовывавших двойняшек.
     --Ну что,  удалось вам выяснить, которая из  них праведница,  а которая
Мессалина? -- полюбопытствовал я.
     Он покачал головой.
     --Нет  еще. Зато  я выяснил кое-что другое. Сразу по прибытии в Америку
они  обе  прямо  с причала  поехали  в клинику пластической  хирургии  и  на
последние деньги сделали себе  операции на  носах.  Обе-две сразу.  Так  они
отметили начало новой жизни. Что вы на это скажете?
     --Браво! -- сказал я. -- Новые жизни, похоже,  носятся тут в атмосфере,
как  весенние грозы. Танненбаум-Смит,  двойняшки Даль. Я лично целиком "за".
Да здравствуют авантюры второго существования!
     Бах смотрел на меня непонимающим взглядом.
     --Если бы хоть какое-нибудь видимое различие! -- простонал он жалобно.
     --А вы попытайтесь выведать адрес клиники, -- посоветовал я.
     --Я? -- изумился он. -- С какой стати? Со мной все в полном порядке!
     --Золотые слова, господин Бах. Хотел бы я и о себе сказать такое.
     Близняшки уже  стояли  перед нами,  предлагая  торт,  кофе  и покачивая
своими очаровательными задиками.
     --Смелее! -- ободрил я Баха.
     Он одарил меня яростным  взглядом, жадно потянулся за тортом и  ущипнул
одну из двойняшек.
     --Ничего,  вас  когда-нибудь  тоже  прищучит,  козел  вы  фригидный! --
прошипел он мне.
     Я  оглянулся на Хирша. Его как раз собиралась  взять  в оборот  госпожа
Танненбаум. Но тут подоспел ее супруг.
     --Эти господа не танцуют, Ютта, -- сказал он своей величавой каравелле.
--  У них не  было  времени  научиться. Это как с детьми, выросшими во время
войны: они не знают вкуса шоколада. -- Танненбаум застенчиво улыбнулся. -- А
для танцев мы ведь пригласили американских солдат. Они все танцуют.
     Шурша платьем, госпожа Танненбаум величественно удалилась.
     --Это для дочки, --  столь же робко пояснил Танненбаум. --  У нее  было
так мало возможностей потанцевать.
     Я проследил  за направлением  его  взгляда.  Рут танцевала с  Коллером,
составителем кровавого  списка. Похоже, он и  в танце был неумолим: с  лютой
свирепостью тащил тоненькую девушку через весь зал, будто хищник добычу. Мне
показалось, что у нее одна нога чуть короче другой. Танненбаум вздохнул.
     --Слава  Богу, завтра в это время мы уже будем  американцами, -- сказал
он Хиршу. -- И тогда я наконец-то избавлюсь от бремени трех своих имен.
     --Трех? -- переспросил Хирш.
     Танненбаум кивнул.
     --У  меня  двойное  имя, --  пояснил  он.  --  Адольф-Вильгельм.  Ну, с
Вильгельмом я своего патриота-деда еще как-то понимаю, все же  была империя.
Но Адольф! Как он мог знать! Какое предчувствие!
     --Я  знавал в  Германии  одного  врача,  так  его  вообще  звали Адольф
Дойчланд, -- сказал я. -- И конечно же, он был евреем.
     --Бог ты мой, -- заинтересованно посочувствовал Танненбаум. -- Это даже
похлеще, чем у меня. И что с ним сталось?
     --Его вынудили поменять и то, и другое. И фамилию, и имя.
     --И больше ничего?
     --Больше ничего. То есть врачебную практику, конечно, отобрали,  но сам
он  сумел спастись,  уехал в Швейцарию. Это, правда,  еще в тридцать третьем
было.
     --И как же теперь его зовут?
     --Немо. По латыни, если помните, это означает "никто". Доктор Немо.
     Танненбаум  на секунду замер. Видно,  обдумьвал не дал  ли он маху:  уж
больно заманчиво звучало это Немо. Еще более анонимно, чем Смит. Но  тут его
внимание привлекли некие  сигналы от кухонной двери: там стояла кухарка Роза
и размахивала  большой  деревянной поварешкой. Танненбаум сразу  как-то весь
подобрался.
     --Гуляш    готов,    господа,    --    торжественно    объявил   бывший
Адольф-Вильгельм. -- Предлагаю отведать  его прямо на  кухне. Там он вкусней
всего.
     Танненбаум  прошествовал вперед. Я  хотел было  последовать за  ним, но
Хирш меня удержал.
     --Посмотри, Кармен танцует, -- сказал он.
     --Это ты посмотри: вон уходит человек, от которого зависит мое будущее,
-- возразил я.
     --Будущее может  подождать,  -- Хирш  продолжал меня удерживать.  --  А
красота  никогда.   "Ланский  катехизис",   параграф  восемьдесят   седьмой,
нью-йоркское издание, расширенное и дополненное.
     Я перевел взгляд  на Кармен. Отрешенно, живым воплощением забытых грез,
мечтательной тенью  вселенской  меланхолии  она  покоилась  в  орангутановых
волосатых лапах здоровенного  рыжеволосого детины, американского сержанта  с
ножищами колосса.
     --Вероятно,  она  думает  сейчас  о  рецепте  картофельных  оладий,  --
вздохнул  Хирш.  -- Хотя даже об этом -- вряд ли! А я на  эту чертову  куклу
молюсь!
     --Что ты ноешь, ты  действуй! -- возмутился  я.  -- Не понимаю, чего ты
ждал раньше.
     --Я  начисто  потерял  ее  из  виду. Это волшебное создание вдобавок ко
всему обладает  еще и удивительным свойством  бесследно  исчезать  на долгие
годы.
     Я рассмеялся.
     --Вот  уж поистине свойство,  редкостное даже  среди королей.  А  среди
женщин и подавно. Забудь свое жалкое прошлое, и смелее в бой!
     Хирш смотрел на меня, все еще колеблясь.
     --А я тем временем  пойду вкушать  гуляш, -- заявил я.  -- Сегедский! И
вместе  с  Адольфом-Вильгельмом  Смитом  буду  обдумывать  мое   безотрадное
будущее.

     В  гостиницу  "Мираж"  я  вернулся  около  полуночи.  К  немалому моему
изумлению, я  еще застал  там в плюшевом будуаре Марию  Фиолу с  Мойковым за
партией в шахматы.
     --У вас сегодня ночной сеанс фотосъемки? -- поинтересовался я у Марии.
     Она покачала головой.
     --Вечные  расспросы!  --  отозвался вместо  нее  Мойков.  --  Тоже  мне
невротик! Не успел прийти -- и тут же пристает с вопросами. Все счастье  нам
разрушил. Счастье -- это когда тишина и никаких вопросов.
     --Это  счастье благоглупости,  -- возразил я. -- Я наблюдал его сегодня
весь  вечер  и  во  всем блеске. Женская красота, так сказать,  в  полнейшей
интеллектуальной расслабленности -- и никаких вопросов.
     Мария Фиола подняла на меня глаза.
     --Правда? -- спросила она.
     Я кивнул.
     --Просто принцесса с единорогом.
     --Тогда ему  нужно срочно дать  водки,  --  заявил  Мойков. --  Мы люди
простые, тихо наслаждаемся тут покоем  и меланхолией. Поклонникам единорогов
этого не понять. Они страшатся простой грусти, как темной стороны луны.
     Он поставил на стол еще одну рюмку и налил.
     --Это истинная, русская мировая скорбь, -- проговорила Мария  Фиола. --
Не чета немецкой.
     --Немецкую вытравил Гитлер, -- заметил я.
     За стойкой пронзительно зазвенел звонок. Мойков, покряхтывая, встал.
     --Графиня, -- сказал он, бросив взгляд на табло с  номерами комнат.  --
Наверно,  опять нехорошие  сны про Царское  Село. Возьму-ка я сразу для  нее
бутылочку.
     --Так по какому случаю у вас мировая скорбь? -- спросил я.
     --Сегодня не у меня. Сегодня  это у Владимира, потому что он снова стал
русским. Когда-то коммунисты  расстреляли его родителей. А два дня назад они
освободили его родной городок от немцев.
     --Я знаю. Но разве он не стал давным-давно американцем?
     --А разве можно им стать?
     --Почему нет? По-моему, это легче, чем стать кем-то еще.
     --Может быть. О  чем вы еще хотите спросить, раз уж пришли  спрашивать?
Что  мне  тут надо в  столь поздний час?  В  столь унылом месте?  Об этом не
хотите спросить?
     Я помотал головой.
     --А почему бы вам не  быть здесь?  Вы  мне  однажды сами все объяснили.
Гостиница "Мираж"  весьма удачно  расположена -- как раз  по  пути от вашего
дома к вашей работе,  то  бишь к ателье  Никки. Это ваш  последний привал  и
последняя рюмашка до и после битвы. А водка  у Владимира Ивановича и  впрямь
отменная. Кроме  того, время от времени вы здесь просто жили. Так почему  бы
вам тут не быть?
     Она кивнула, но смотрела на меня пристально.
     --Вы еще кое-что забыли, -- сказала она. -- Когда кому-то все более или
менее безразлично, ему безразлично и где быть. Разве я не права?
     --Ничуть!  Все не  может быть безразлично. Я, например,  предпочту быть
богатым, здоровым,  молодым и отчаявшимся, чем бедным, старым, больным и без
всякой надежды.
     Мария  Фиола вдруг рассмеялась.  Я  уже  не  раз  замечал  за ней  этот
внезапный переход от одного  настроения  к прямо противоположному. Он всякий
раз поражал  меня -- сам я так не  умею.  В следующую же секунду передо мной
сидела молодая, красивая и совершенно беззаботная женщина.
     --Так и  быть, я вам откроюсь,  -- сказала она.  -- Когда мне  плохо, я
всегда прихожу сюда, потому что здесь мне бывало гораздо хуже. По-своему это
тоже  утешение.  А  кроме  того  --  для  меня  это  крохотный кусочек  моей
переменчивой родины. Другой у меня все равно нет.
     Мойков  оставил бутылку в  нашем распоряжении. Я налил  Марии и себе по
рюмке. После сегедского гуляша, приготовленного кухаркой Розой, водка пилась
как  эликсир  жизни. Мария выпила свою рюмку залпом,  запрокинув голову, как
пони, -- это ее движение запомнилось мне с первого раза.
     --Счастье, несчастье, -- продолжила она, -- это все громкие, напыщенные
понятия минувшего столетия. Даже не знаю, чем бы я хотела их заменить. Может
-- одиночество и иллюзия неодиночества? Не знаю. А чем еще?
     И я не  знал. У нас с ней  разные взгляды на счастье и несчастье: у нее
эстетический,  у  меня  сугубо  житейский. К тому же это  во  многом  вопрос
личного  опыта, а не  умозрительных  спекуляций.  Умозрительность  искажает,
обманывает,  морочит  голову.  Да и вообще я  не слишком верил  Марии --  уж
больно она переменчива.
     Вернулся Мойков.
     --Графиня опять переживает штурм Зимнего,  -- сообщил он.  --  Пришлось
оставить ей четвертинку.
     --Мне пора идти, --  заявила  Мария Фиола, бросая прощальный  взгляд на
доску. -- Тем более что положение мое все равно безнадежное.
     --Оно  у  всех нас  такое, --  заметил  Мойков. -- Но это еще  не повод
сдаваться. Даже наоборот -- возникает чувство небывалой свободы.
     Мария Фиола  ласково усмехнулась. Она  всегда относилась  к  Мойкову  с
удивительной нежностью, будто он ее дальний родственник.
     --В мои  годы еще рано сдаваться, Владимир Иванович, -- сказала она. --
Я, может, и в отчаянии, но еще  не утратила веры ни  в Бога, ни  в черта. Вы
проводите меня  домой? -- обратилась она ко  мне. -- Не на такси. Пешком. Вы
ведь тоже любите гулять по ночам?
     --С удовольствием.
     --Пока,  Владимир  Иванович!  -- Она  аккуратно  поцеловала  Мойкова  в
краешек бакенбарда. -- Адье, мой "Мираж".

     --Я теперь  живу на Пятьдесят  седьмой  улице, -- сказала она, когда мы
вышли. -- Между  Первой и  Второй авеню. Временное пристанище, жилье взаймы,
как и все в моей жизни. Квартира друзей, которые отправились путешествовать.
Вам это не слишком далеко?
     --Нет. Я часто гуляю по ночам.
     Она остановилась перед  обувным  магазином.  Он весь был ярко  освещен.
Внутри  никого.  Магазин был закрыт,  но  свет старательно лился  на обувные
натюрморты, на витринные пирамиды из кожи и шелков. Мария пристально изучила
их все подряд, с целеустремленной сосредоточенностью охотника в  засаде: шея
чуть  вытянута,  губы  полураскрыты, словно вот-вот  заговорит.  Но  она  не
заговорила.  Только  задышала  чуть  глубже,  словно хотела  вздохнуть и  не
смогла, потом отвернулась, улыбнулась отсутствующей улыбкой и пошла  дальше.
Я молча следовал за ней.
     Мы шли мимо длинной шеренги витрин, освещенных просто  так, без видимой
цели.  Мария останавливалась только перед витринами с обувью, зато  уж перед
каждой,  надолго  и  обстоятельно.  Это  было какое-то  странное, молчаливое
блуждание с  одной  стороны  улицы  на другую, меж сияющих витринных гротов,
вслед за молодой женщиной, которая, судя по всему, о моем присутствии вообще
забыла  и подчинялась каким-то своим  тихим законам, о которых я  понятия не
имел.
     Наконец она остановилась.
     --Вы один обувной пропустили, -- сообщил я.  -- Вон там, слева,  на той
стороне. Он освещен меньше остальных.
     Мария Фиола рассмеялась.
     --Это у меня вроде мании. Очень скучали?
     Я покачал головой.
     --Это было упоительно. И весьма романтично.

     --Неужели? Что может быть романтичного в обувных магазинах?
     --Продуктовые витрины между ними. Они завораживают меня  снова и снова.
На этой улице  их  полно. Больше, чем  обувных. Что-нибудь  выбрали  себе по
вкусу?
     Она рассмеялась.
     --Не так-то это просто. Мне кажется, я их даже не хочу.
     --В туфлях хорошо убегать. Может, ваша мания с этим связана?
     Она глянула на меня с изумлением.
     --Да, может быть. Только убегать -- от чего?
     --От чего угодно. Может, и от самой себя.
     --Нет. И это не так просто. Чтобы  от  себя убегать, надо знать, кто ты
такой. А так  получается только  бег по кругу. Мы дошли до Пятьдесят седьмой
улицы. По Второй  авеню гомосексуалисты  прогуливали своих пуделей. Примерно
полдюжины  королевских  пуделей  пристроились рядком  над сточной канавой  и
справляли  свои  нужды.  Со  стороны  они   напоминали  аллею  сфинксов.  Их
владельцы, взволнованные и гордые, стояли поодаль.
     --Вот  тут  я   пока  что  и  живу,  --  сказала  Мария  Фиола.  Она  в
нерешительности остановилась перед дверью. -- Как приятно, что вы не задаете
всех  тех вопросов, которые в таких  случаях обычно задают другие. Вы совсем
не любопытны?
     --Нет, -- ответил я и притянул ее к себе. -- Я принимаю все как есть.
     Она не противилась.
     --Может, мы на этом и порешим? -- спросила она. -- Будем принимать  все
как есть? Все, что дарит нам случай? И не больше того?
     --И не больше, --  ответил я  и поцеловал ее.  -- Со всем,  что больше,
приходит ложь и боль. Кому это надо?
     Ее глаза были широко раскрыты. В них отражались огоньки фонарей.
     --Хорошо,  -- отозвалась она. --  Если бы это было возможно! Хорошо, --
повторила она. -- D'accordo!(27)

     X

     Я  ждал в приемной адвоката  Левина. Было  раннее  утро,  но  народу  в
приемной было уже  полно. Между кактусами и цветами в  горшках, вернее, даже
не цветами, а какой-то зеленью вроде той,  что в витринах мясников  украшает
тушку убиенного поросенка с  лимоном  в  пасти, на неудобных  стульях сидело
человек пятнадцать. Небольшую  кушетку целиком оккупировала дама  с  золотой
цепью и  в шляпке  с вуалью: расселась самоуверенно и неподвижно, как  жаба,
подле нее -- мальтийский шпиц. Никто не отваживался сесть рядом.  Сразу было
видно, что она не эмигрантка. В отличие от всех остальных  -- эти, напротив,
старались занимать как можно меньше места.
     Я решил все-таки последовать совету Роберта Хирша, выплатить Левину сто
долларов в счет моего долга и посмотреть, что он сможет для меня сделать.
     Неожиданно в дальнем углу за  дверью я  завидел  доктора Бранта. Он уже
махал  мне, и я  сел рядом с ним. Оказалось, он пристроился возле небольшого
аквариума, в котором плавали маленькие, сверкающие рыбки-неонки.

     --Вы-то что  здесь делаете? --  спросил я.  --  Разве у вас  ненадежная
виза? Я думал, вы работаете в больнице.
     --Работаю.   Но   не   гинекологом,   --   ответил   он.   --   Сменным
врачом-ассистентом.  И  то  допущен в порядке исключения. Мне  еще предстоит
сдавать экзамены.
     --Значит, по-черному, -- сказал я. -- Так же, как в Париже, да?
     --Примерно. Хотя  все-таки  не совсем по-черному. Скорее по-серому. Как
Равич.
     Брант  был одним из  лучших женских  врачей во всем Берлине.  Однако по
французским  законам его врачебный диплом  был недействителен; к  тому  же у
него не  было  и разрешения на работу. Пришлось  ему работать по-черному  на
одного французского врача, своего приятеля, делая операции вместо  него.