Как
и Равичу. В Америке им обоим тоже предстояло все начинать с самого начала.
     Вид у Бранта был  утомленный. Видимо,  он работал  в больнице  даже без
жалованья и жил впроголодь. Он перехватил мой взгляд.
     --Нас  кормят  в  госпитале,  --  сказал  он с  улыбкой.  --  И  чаевые
перепадают. Так что не беспокойтесь.
     Вдруг  раздалось пенье  канарейки. Я оглянулся --  птичку я  как-то  не
заметил.
     --Похоже, этот Левин большой любитель животных,  -- сказал я. -- Рыбки,
судя по всему, тоже должны скрашивать посетителям ожидание.
     Желтенькая  птаха  голосисто заливалась в полутемной приемной, где весь
воздух  был пропитан  тоской  ожидания, страхом и бедой. Беззаботные  птичьи
трели  звучали  здесь неуместно,  почти  непристойно.  Мальтийский  шпиц  на
кушетке сначала занервничал, а потом принялся яростно, истерично тявкать.
     Дверь  кабинета  Левина  открылась,  и на пороге возникла  хорошенькая,
изящная, как фарфоровая статуэтка, секретарша.
     --Собаке  здесь лаять нельзя,  -- заявила  она. -- Даже вашей,  госпожа
Лормер.
     --А этой чертовой птице петь можно? -- взъярилась  в  ответ  женщина на
кушетке. -- Мой песик был спокоен! Птица первая начала! Скажите птице, пусть
перестанет!
     --Птице я ничего сказать не могу, -- терпеливо объяснила секретарша. --
Птица  просто  щебечет  и  все. А  собаке  вы  можете приказать,  чтобы  она
прекратила лаять. Собака знает команды. Или она у вас не дрессированная?
     --А зачем тут вообще эта канарейка? --  не отступала госпожа Лормер. --
Уберите ее к чертям!
     --А ваша собака! -- воскликнула фарфоровая секретарша, начиная злиться.
-- У нас тут, между прочим, не ветеринарная лечебница!
     Атмосфера в приемной мгновенно и  разительно  переменилась. Вокруг были
уже  не  робкие  тени, жавшиеся  по  стенам,  а живые люди, в глазах которых
загорелся неугасимый блеск.  Пока что они, правда, еще не осмеливались взять
чью-либо сторону  в  этой  перепалке, но молча уже  участвовали в ней  всеми
фибрами души.
     Шпиц теперь тявкал  и на секретаршу тоже. Та шипела на  него гусыней. В
этот миг в дверь просунулась голова Левина.
     --Что  тут за шум? --  Его белоснежные, сильные  зубы  озарили полумрак
приемной  радужным  оскалом.  Он мгновенно оценил ситуацию  и  разрядил ее с
поистине соломоновой мудростью. -- Проходите, госпожа Лормер, -- сказал  он,
распахивая дверь.
     Толстая  дама  в шляпке  с  голубой вуалью  схватила шпица в  охапку и,
величественно  шурша  платьем,  продефилировала  мимо всех  присутствующих в
кабинет. Секретарша юркнула за ней. Всех вдруг  обдало ароматом ландышей  --
он  волнами  расходился  от  кушетки,  на  которой  сидела  дама.  Канарейка
испуганно умолкла.
     --В  следующий  раз  я  тоже  приведу собаку, --  усмехнулся Брант.  --
Отличный способ пройти без очереди. У нас в госпитале есть овчарка.
     Я рассмеялся.
     --При овчарке канарейка петь не будет. Она испугается.
     Брант кивнул.
     --Или  собака  укусит  секретаршу,  и  Левин нас  выставит.  Вы  правы:
эмигрантское  счастье надо  предоставлять  только  воле случая.  От  всякого
расчета оно бежит, как от огня.

     Я  положил  на  стол  сто  долларов. Большая,  костистая ладонь  Левина
скользнула по банкноте, даже не сжимаясь  в кулак, и поверхность стола снова
опустела.
     --Вы работаете? -- спросил он.
     Я покачал головой.
     --Мне же запрещено работать, -- заметил я осторожно.
     --На что же вы тогда живете?
     --Подбираю  деньги на  улице,  выигрываю в  лотерею,  позволяю  древним
старушенциям меня  содержать, --  ответил  я невозмутимо, удивляясь глупости
его расспросов. Должен же он понимать -- я не могу сказать ему правду.
     Он  рассмеялся  своим  странным,  резким  смехом,  столь же  резко  его
оборвав.
     --Вы правы.  Меня это не должно касаться.  Официально. Только  в личном
плане, по-человечески.
     --За  человеческие  ответы в  личном плане я  неоднократно оказывался в
тюрьме, -- заметил я. --  Так что у меня по этой части многочисленные травмы
и солидные комплексы. И я только начинаю их здесь, в Америке, изживать.
     --Ну, как хотите. Мы можем общаться и так. Только что у меня был доктор
Брант. Он за вас поручился.
     Я опешил от изумления.
     --Бедняга Брант! У него же совсем нет денег!
     --Он   за  вас  поручился   морально.   Сказал,   что  вы  подвергались
преследованиям и что он вас знает.
     --Это помогает? -- спросил я.
     --Птичка по зернышку  клюет, --  ответил Левин. --  Одно  к одному,  по
мелочи. Ваша приятельница Джесси Штайн о вас заботится. Это она прислала  ко
мне Бранта.
     --И он специально из-за меня к вам пришел?
     --Не только. Но, по-видимому, он не рискнул бы снова показаться  Джесси
Штайн на глаза, не дав вам рекомендацию.
     Я рассмеялся.
     --Вообще-то на Бранта это не похоже.
     Левин блеяньем подхватил мой смех.
     --Зато еще  как похоже на Джесси Штайн. Это  не женщина, а  тайфун! Она
уже  добрую  дюжину людей с нашей помощью выручила. У  нее что, других забот
нет? Нет своей жизни?
     --Вся  ее  жизнь -- в заботах  о других. Она всегда была такой. Доброй,
мягкой и неумолимой. Еще во Франции.
     За спиной  у  меня  вдруг громко, ясно и мелодично закуковала  кукушка.
Вздрогнув от неожиданности, я  обернулся. Из  маленького оконца в деревянных
шварцвальдских ходиках  бодро  выскакивала пестрая деревянная  птица; оконце
распахивалось и закрывалось, птица куковала.
     --Одиннадцать, -- сказал Левин со вздохом, сосчитав птичье кукованье.
     --Да у  вас  тут настоящий  зоопарк, -- заметил  я после  одиннадцатого
ку-ку. --  Канарейки, шавки, рыбки, а теперь вот еще и этот  немецкий символ
домашнего уюта.
     --Вам не нравится?
     --Да нет, просто напугался, -- ответил я. -- Меня однажды под бой таких
вот ходиков допрашивали. С каждым ку-ку я получал удар в морду. К сожалению,
допрос был в полдень.
     --И где же это было? -- спросил Левин.
     --Во Франции. На немецком контрольно-пропускном пункте. Допрашивал меня
старший преподаватель  немецкой школы  в мундире фельдфебеля.  И всякий раз,
когда кукушка начинала  кричать, мне полагалось кричать вместе с ней: ку-ку,
ку-ку.
     Левин изменился в лице.
     --Я  не  знал, -- пробормотал он.  Потом  встал  и  пошел останавливать
ходики.
     Я его удержал.
     --Зачем? -- сказал я. -- Одно с  другим  никак не связано. Да  и кто бы
смог выжить с такой  чувствительностью? К тому  же  у меня все это больше из
области  приятных  воспоминаний.  Вскоре  после  допроса  меня  отпустили. А
старший  преподаватель даже подарил  на  прощанье антологию немецкой лирики.
Эта  антология была  со  мной до самого  острова  Эллис. Там,  правда,  я ее
потерял.
     Я  не  стал рассказывать  Левину,  что из-под ареста  меня  день спустя
освободил Хирш в роли  испанского консула. Он страшно наорал на  фельдфебеля
за то, что тот посмел задержать  друга  Испании, доверенного человека самого
Франко. Все  это чудовищное недоразумение! Старший  преподаватель так трясся
за свои погоны, что в знак раскаяния  подарил мне тот  самый томик стихов. А
Хирш тут же сунул меня в машину и укатил.
     Левин все еще смотрел на меня.
     --Это произошло с вами, потому что вы еврей?
     Я покачал головой.
     --Это произошло  потому, что я  был беспомощен. Нет ничего хуже, чем  в
абсолютно  беспомощном состоянии попасться в руки  культурным и образованным
немецким варварам. Трусость, жестокость и полная безнаказанность -- вот  три
вещи,  которые работают тут заодно, поощряя и  усугубляя  друг  друга.  Этот
старший  преподаватель   вообще-то  оказался  вполне   безобидным.  Даже  не
эсэсовец.
     Я умолчал о  том, что фельдфебель несколько  смешался уже вечером после
допроса  с   кукушкой,   когда  решил  продемонстрировать  своим   гогочущим
подчиненным, что такое обрезанный еврей. Пришлось мне раздеться.  Вот тут-то
он с испугом и вынужден был  признать,  что я не  обрезан. Так что  когда на
следующий день  приехал  Хирш  и потребовал меня  выпустить, фельдфебель был
даже рад поводу от меня избавиться.
     Левин опять посмотрел на ходики. Ходики тикали.
     --В наследство достались, -- пробормотал он извиняющимся тоном.
     --В  следующий  раз  они  пробьют только  через  сорок пять  минут,  --
успокоил я его.
     Он встал, обогнул свой письменный стол и подошел ко мне вплотную.
     --Как вы себя чувствуете в Америке? -- спросил он.
     Я знал, каждый американец считает, что в Америке можно себя чувствовать
только прекрасно. Трогательное в своей наивности заблуждение.
     --Прекрасно, -- ответил я.
     Лицо его просияло.
     --Как я рад! А о  визе особенно не беспокойтесь. Того, кто уже въехал в
страну, выдворяют  редко. Для вас это, должно быть, совсем особое чувство --
не подвергаться больше преследованиям! Тут у нас ни гестапо, ни жандармов!
     Чего нет, того  нет, подумал я. А сны? Куда деться от снов и  призраков
прошлого, которые приходят к тебе незваными гостями?

     К полудню я уже вернулся к себе в гостиницу.
     --Тебя тут спрашивали, -- сообщил мне Мойков. -- Особа женского пола, с
голубыми глазами и румяными щечками.
     --Женщина или дама?
     --Женщина. Да она еще здесь. Сидит в нашей пальмовой роще.
     Я поспешил в салон с цветочными горшками и рахитичной пальмой.
     --Роза! -- изумился я.
     Кухарка Танненбаумов легко поднялась из гущи вечнозеленой листвы.
     --Я вам  тут  принесла кое-что, -- сказала она. --  Ваш  гуляш!  Вы его
вчера забыли. -- Она раскрыла большую клетчатую сумку, внутри которой что-то
звякнуло. --  Но ничего  страшного. Гуляш не  портится. А  на второй, третий
день  он даже вкуснее. -- Она извлекла из сумки  большую фарфоровую супницу,
закрытую крышкой, и водрузила на стол.
     --Это сегедский? -- только и спросил я.
     --Нет,  другой.  Этот лучше  хранится.  Тут еще  маринованные огурчики,
прибор и  тарелка. -- Она  развернула  салфетку с ложкой и вилкой. --  У вас
есть спиртовка?
     Я кивнул:
     --Маленькая.
     --Это  неважно.  Чем  дольше   гуляш  на  огне,  тем  он  вкуснее.  Это
огнеупорный фарфор. Так  что  можете  прямо в нем и  греть. А через неделю я
посуду заберу.
     --Да это  просто не  жизнь, а рай, -- сказал я  растроганно. -- Большое
спасибо, Роза! И передайте от меня спасибо господину Танненбауму!
     --Смиту! --  поправила  меня  Роза.  --  С сегодняшнего  утра  это  уже
официально. Вот вам по такому случаю еще кусок праздничного торта.
     --Да это не кусок, а кусище! Марципановый?
     Роза кивнула.
     --Вчерашний был шоколадный. Может, вам больше того хотелось? Так у меня
еще кусочек остался. Припрятан.
     --Нет-нет. Останемся лучше в будущем. При марципане.
     --Тут еще для  вас  письмо. От господина Смита.  А теперь --  приятного
аппетита!
     Я нащупал в кармане доллар. Роза замахала руками.
     --Бог с вами,  это исключено! Мне запрещено что бы то ни было принимать
от эмигрантов. Иначе я  сразу лишусь места.  Это строжайший приказ господина
Смита.
     --Только от эмигрантов?
     Она кивнула.
     --От банкиров всегда пожалуйста; только они почти ничего не дают.
     --А эмигранты?
     --Эти последний  цент  норовят  всучить. Бедность  учит  благодарности,
господин Зоммер.
     Я  с  благодарностью  смотрел  ей  вслед.  Потом  с  супницей  в  руках
торжественно направился мимо Мойкова к себе в номер.
     --Гуляш! -- объявил я ему. -- От венгерской поварихи! Ты уже обедал?
     --К сожалению. Съел гамбургер в аптеке  на углу.  С  томатным соусом. И
кусок яблочного пирога. Сугубо американский обед.
     --Вот и я пообедал, -- вздохнул я. -- Порцию разваренных спагетти. Тоже
с томатным соусом. И кусок яблочного пирога на десерт.
     Мойков приподнял крышку и потянул ноздрями.
     --Да тут на целую роту! А аромат какой!  Что там твои розы! Этот пряный
дух!
     --Приглашаю тебя на ужин, Владимир.
     --Тогда зачем ты несешь это к себе в номер? Поставь в холодильник рядом
с моей водкой. У тебя в номере слишком тепло.
     --Хорошо.
     Прихватив с собой только письмо, я двинулся по лестнице к себе в номер.
Окна  у  меня в  комнате  были  распахнуты.  Со  двора  и  из  окон напротив
доносилась  разноголосица шумов  и  радио. Шторы в  апартаментах  Рауля были
задернуты,   хрипловатый  граммофон  там  приглушенно  наигрывал   вальс  из
"Кавалера  роз". Я  раскрыл  письмо  Танненбаума-Смита.  Письмо  было  очень
короткое. Мне надо было  позвонить антиквару Реджинальду Блэку. Танненбаум с
ним переговорил.  Тот ждет моего звонка послезавтра.  Танненбаум желает  мне
удачи.
     Я медленно сложил  письмо. Мне казалось, обшарпанное подворье гостиницы
вдруг  разомкнулось,  и  передо  мной  раскрылась  аллея. Впереди забрезжило
что-то  вроде будущего. Передо мной  был  путь, а не  вечно запертые ворота.
Путь,  вполне  доступный в  своей будничности  и потому  казавшийся  вдвойне
непостижимым.  Я  спустился вниз  и  позвонил тотчас же.  Я  не  мог  иначе.
Антиквар Реджинальд Блэк подошел к аппарату лично.  Голос  у  него  оказался
низкий,  но слегка нерешительный.  Пока  мы с ним говорили, из трубки слабым
фоном все время доносилась музыка. Я сперва решил, что у меня  галлюцинации,
и только потом догадался, что у  Блэка тоже играет граммофон. Это был тот же
вальс из "Кавалера  роз", который только что звучал  из номера Рауля. Я счел
это добрым предзнаменованием. Блэк попросил меня прийти через три дня, тогда
и познакомимся. В пять часов. Я положил трубку, но музыка загадочным образом
не оборвалась. Я обернулся  и посмотрел во  двор. Окна в  апартаментах Рауля
тем  временем  распахнулись.  Теперь  его  граммофон  заглушал  все джазовые
мелодии во дворе,  долетая  даже до темного  угла  за стойкой портье, где  я
пристроился у телефона. Это был все тот же вездесущий "Кавалер роз".
     --Что с тобой? -- спросил  Мойков. -- У тебя такая физиономия, будто ты
повстречался с призраком.
     Я кивнул.
     --С призраком величайшего приключения, какое есть на  свете: мещанского
уюта и устроенного будущего.
     --Постыдился бы говорить такое. Значит, работа?
     --Может быть, --  ответил я. -- Подпольная, само  собой. Но пока что не
будем об этом говорить. А то вдруг эта синяя птица упорхнет.
     --Хорошо. Тогда как насчет рюмашки за молчаливую надежду?
     --Всегда пожалуйста, Владимир!
     Он принес бутылку. Я тем временем оглядел себя с головы  до ног. Костюм
я ношу уже лет восемь, и он сильно обтрепался; я унаследовал его от Зоммера,
а  Зоммер тоже успел прилично им  попользоваться.  Впрочем,  до сих  пор мой
гардероб  меня не слишком  заботил;  какое-то время, правда, недолго, у меня
даже был второй костюм, но потом его украли.
     От Мойкова мой критический взгляд не укрылся. Он усмехнулся.
     --Ты похож на озабоченную мамашу. Первые признаки мещанства уже налицо.
С чего вдруг тебе твой костюм разонравился?
     --Да уж больно заношенный!
     Мойков отмахнулся.
     --Подожди, пока не получишь работу наверняка. Тогда и будешь думать.
     --Сколько может стоить новый костюм?
     --В "Броунинг Кинге"  долларов семьдесят. Ну, чуть больше, чуть меньше.
Они у тебя есть?
     --Если по-обывательски рассудить -- нету. А по-игроцки -- есть. Остаток
от китайской бронзы.
     --Так просади,  -- посоветовал  Мойков. -- Это хотя бы  отчасти  снимет
налет благополучия с твоей новой мещанской личины.
     Мы выпили. Водка была холодная и какая-то терпкая на вкус.
     --Ничего  не почувствовал?  --  ревниво поинтересовался  Мойков. --  Ну
конечно, нет. А это зубровка. Водка на травах.
     --Откуда у тебя травы? Из России?
     --Это  секрет!  --  сказал  Мойков  таинственно, налив еще  по одной  и
закупоривая  бутылку.  -- А  теперь  -- за  светозарное  будущее  маленького
бухгалтера или скромного продавца! Как у Хирша!
     --Как у Хирша? Но почему?
     --Он  приехал  этаким вождем Маккавеев, а теперь  продает  репродукторы
домохозяйкам. Тоже мне герои выискались!

     Я позабыл о  словах Мойкова,  едва  вышел  на  улицу.  Перед  цветочным
магазинчиком на углу я остановился. Хозяином здесь был итальянец, и наряду с
цветами он продавал  еще фрукты-овощи. Цветы  у  него были  отнюдь не всегда
первой свежести, зато дешевые.
     Сейчас  он  стоял  в дверях.  Тридцать  лет назад  он приехал  сюда  из
Каннобио(28), а меня однажды выдворили в этот городишко из Швейцарии. Теперь
это нас связывало. Благодаря чему я покупал у него овощи за полцены.
     --Как дела, Эмилио? -- поинтересовался я.
     Он пожал плечами.
     --В  Каннобио  сейчас,  наверно,   хорошо.  Самое   время   купаться  в
Лаго-Маджоре(29). Если бы только не эти проклятые немцы!
     --Ничего, недолго им там оставаться.
     Эмилио с озабоченным лицом теребил усы.
     --Боюсь,  как бы  они  все не разрушили, когда будут уходить. И  Рим, и
Флоренцию, и мой прекрасный Каннобио.
     Мне нечем было его утешить: я тоже ничего  другого от соотечественников
не ждал. Поэтому сказал только:
     --Красивые цветы!
     --Орхидеи, --  ответил он, мгновенно оживившись. --  Совсем свежие. Ну,
довольно свежие.  И  дешевые!  Только  кто  в  нашем  районе станет покупать
орхидеи.
     --Я, -- сказал я. -- Если, конечно, очень дешевые.
     Эмилио снова потеребил усы. Они у  него были щеточкой, как у Гитлера, и
придавали ему сходство с брачным аферистом.
     --Доллар за штуку. Здесь две. Это уже со скидкой.
     Я  лелеял  смутное подозрение, что Эмилио связан с похоронной  фирмой и
нередко делает у нее  оптовые закупки.  В крематории родственники  оставляли
груды  цветов на  гробах  своих усопших;  перед  самой  кремацией специально
приставленный  к этому делу человек отсортировывал  цветы и годные пускал  в
дело. Венки, разумеется, сжигали вместе с покойниками.  Я давно заметил, что
у  Эмилио часто  бывают в продаже белые розы и лилии. Даже слишком часто. Но
предпочитал не придавать этому значения.
     --А вы можете ее послать?
     --Далеко?
     --На Пятьдесят седьмую улицу.
     --Почему нет, -- сказал Эмилио. -- Даже в пергаментной бумаге.
     Я написал  адрес  Марии  Фиолы и  заклеил  конверт. Эмилио радостно мне
подмигнул.
     --Наконец-то! -- заявил он. -- Давно пора!
     --Глупости! --  невозмутимо  ответил я.  -- Это цветы для  моей больной
тетушки.
     Я  направился  в  магазин  готового  платья. Располагался он правда, на
Пятой  авеню, но  Мойков  объяснил  мне,  что там дешевле  всего. Густой дух
самоуверенной, сытой буржуазности обдавал меня со всех сторон, пока я бродил
между бесконечными шеренгами костюмов. Пусть Мойков зубоскалит, сколько душе
угодно: для того, кто не видел ничего подобного прежде, этот поход в магазин
был  поистине захватывающим  приключением.  Здесь было все,  чего никогда не
допускала жизнь беглеца с его скудным походным багажом: стабильность, покой,
расслабленность,  жилье,  тишина  за рабочим  столом,  книги --  осознанное,
созидательное существование, культура, будущее.
     --Я бы предложил вам легкий  летний костюм, -- посоветовал продавец. --
В Нью-Йорке в ближайшие два месяца будет страшная жара. И духота.
     Он показал мне светло-серый костюм без жилетки. Я пощупал материю.
     --Материал не мнется, -- объяснил продавец. -- Его можно сколько угодно
складывать, и он почти не занимает места в чемодане.
     Я невольно пригляделся к материалу чуть  пристальнее; вот что  идеально
подходило бы для  эмигрантских скитаний, подумал я.  Но тут  же отбросил эту
мысль: хватит жить и думать по-походному.
     --Только не серый, --- сказал я. -- Синий. Темно-синий.
     --На лето? -- усомнился продавец.
     --На лето, -- ответил я. -- Легкий летний костюм. Но темно-синий.
     Вообще-то я  предпочел бы серый, однако остатки  вековых традиций моего
воспитания  не  позволяли  мне  на  это   решиться.  Синий  костюм  выглядит
серьезней.