го списка  зловеще  что-то про  себя  подсчитывал.
Когда  пришла  медсестра  проверить  повязки и измерить температуру,  Коллер
откланялся  первым. Утонченная  натура, он был  способен выносить  вид крови
только в своих кровавых фантазиях. Поднялся и Хирш.
     --По-моему,  нас  выставляют, Джесси.  Но  я скоро  снова  приду. Хотя,
может, ты еще скорее окажешься дома.
     --Ах, Роберт! Кто тебе это сказал?

     --Как кто? Равич и Боссе, твои врачи.
     --А ты не врешь, Роберт?
     --Нет, Джесси. А что, разве они тебе сами не говорили?
     --Все врачи лгут, Роберт. Из милосердия.
     Хирш рассмеялся.

     --Тебе милосердие ни к чему, Джесси. Ты у нас отважная маркитантка.
     --И ты веришь, что я отсюда  выберусь?  -- В глазах Джесси вдруг застыл
страх.
     --А ты сама разве не веришь?
     --Днем я пытаюсь верить. А ночью все равно не получается.
     Сестра  сделала запись  в  температурном  листе, что  висел  в  изножье
кровати.
     --Сколько у меня там, Людвиг? -- спросила Джесси Я в этой их цифири  по
Фаренгейту ни черта не смыслю
     --Что-то около тридцати восьми, по-моему, -- твердо сказал я. Я понятия
не имел,  как переводят с Фаренгейта на Реомюра,  но одно  я знал точно: для
больного самый лучший ответ -- быстрый.
     --Вы слыхали, что Берлин бомбили? -- прошептала Джесси.
     Хирш кивнул.
     --Как в свое время и Лондон, Джесси.
     --Но Париж не бомбили, -- заметила она.
     --Нет, американцы нет, -- терпеливо согласился Роберт. -- А немцам и не
понадобилось, с лета сорокового Париж и так принадлежал им.
     Джесси чуть  виновато  кивнула. В  ответе Роберта она  расслышала нотку
легкой укоризны.
     --Англичане  и Баварскую площадь в Берлине разбомбили,  -- сказала  она
тихо. -- Мы там жили.
     --Твоей вины в этом нет, Джесси.
     --Я не о том, Роберт.
     --Я знаю, о  чем  ты, Джесси.  Но вспомни "Ланский катехизис", параграф
второй: "Никогда не  делай  несколько дел одновременно, нельзя забивать себе
мозги, когда за  тобой охотится гестапо". Твое дело сейчас выздоравливать. И
как можно скорее. Ты нам всем нужна, Джесси.
     --Здесь-то для чего? Кофе вас угощать? Здесь я никому уже не нужна.
     --Люди,  полагающие, что они никому не нужны, на самом деле часто самые
нужные. Мне, например, ты очень нужна.
     --Брось, Роберт, -- возразила Джесси с неожиданным кокетством в голосе.
-- Тебе никто не нужен.
     --Ты нужна мне больше всех, Джесси. Так что уж храни мне верность.
     Странный  это был  диалог --  почти как  общение  гипнотизера со  своим
медиумом, но было в нем и что-то  еще, нечто вроде ласкового, бескорыстного,
тихого  объяснения  в любви новоявленного волшебника  Роберта к этой старой,
покорно  внимающей ему  женщине,  над  которой, казалось,  каждое его  слово
простирает покров утешения и спасительной дремоты.
     --Вам пора идти, -- сказала сестра.
     Двойняшки, которые тоже еще оставались в палате, Мгновенно вскочили.  В
сиянии холодного неонового  света они  казались  призрачно  бледными и почти
бесплотными, хотя на обеих были ладные, в  обтяжку, темно-синие джинсы.  Они
все  еще  терпеливо  надеялись,  что  их  возьмут  в  кино Мы  двинулись  по
пустынному в  этот час больничному коридору. Двойняшки  танцующим  шагом шли
перед нами. "Ах, какое зрелище для обожателя задиков Баха!" -- подумал я.
     --Странно, --  сказал  я, -- что они  до сих пор  никого  себе здесь не
подцепили.
     --Так они не хотят никого, --  объяснил Хирш. -- Живут у Джесси и  ждут
своего шанса выступить где-нибудь вдвоем, именно как сестры-близнецы. Потому
так судорожно  друг за  дружку  и держатся. Ведь  их  порознь  не встретишь.
Каждая думает, что без другой пропадет.
     Мы вышли на улицу и сразу окунулись в ее все еще теплую вечернюю суету.
Мимо торопливо сновали люди, не желающие ничего знать о смерти.
     --Так  что  с  Джесси,  Роберт? --  спросил  я.  -- Ее правда так скоро
выпишут?
     Хирш кивнул.
     --Они ее  вскрыли,  Людвиг, и  тут  же снова заштопали. Джесси ничем не
спасти.  Я  спрашивал Равича.  Метастазы повсюду. Когда помочь уже нельзя, в
Америке  не  мучат людей бессмысленными операциями. Им просто дают  спокойно
умереть, если, конечно,  можно назвать спокойной смертью, когда человек орет
от боли весь  день и даже морфий ему не помогает. Но Равич надеется, что  ей
еще  осталось  несколько месяцев  более или  менее  сносной  жизни. --  Хирш
остановился  и посмотрел на меня с  выражением бессильной ярости во взгляде.
-- Еще  год  назад ее  можно было  спасти.  Но она ни на что  не жаловалась,
думала, так, болячки от возраста, что-то  другое всегда было  важней. Вокруг
же  полно  несчастных,  о  которых ей нужно было  позаботиться.  Вечно  этот
идиотский  героизм самопожертвования! А  теперь  вот валяется, и ее никакими
силами не спасти.
     --Она догадывается?
     --Конечно,  догадывается.  Как все  эмигранты, она  ни в какой  хороший
конец вообще никогда не верит. Почему, думаешь, я весь этот театр устраивал?
Ах, Людвиг! Давай-ка зайдем ко мне, выпьем по рюмке. Не ожидал, что  на меня
это так подействует.
     Мы молча  шли по вечерним улицам, на мостовых которых мягкий, меркнущий
сентябрьский  свет  смешивался  с  разгорающимися  огнями  тысяч  витрин.  Я
наблюдал  за Хиршем во время его разговора с Джесси. Не только ее, но и  его
лицо при  этом  изменилось,  и  мне  почудилось,  что не  одни глаза  Джесси
подернулись мечтательной дымкой воспоминаний -- суровые черты маккавея Хирша
тоже. Я-то знал: воспоминания, если уж хочешь ими пользоваться, надо держать
под  неусыпным  контролем,  как  яд, иначе  они  могут  и убить. Украдкой  я
взглянул  на  Хирша.  Лицо  его  приняло  свое   обычное  выражение,  слегка
напряженное и замкнутое.
     --А  что будет,  когда  Джесси уже  не  сможет переносить  мучения?  --
спросил я.
     --По-моему, Равич  не  даст  ей  страдать  и не  станет  держать  ее  в
концлагере Господа Бога  распятой  на больничной  койке,  -- мрачно  ответил
Хирш. --  Он,  конечно,  подождет, пока  Джесси сама этого не захочет. Пусть
даже  она  ему  об этом  не  скажет. Равич сам за  нее  все почувствует. Как
почувствовал за Джоан Маду. Только  не верю я, что Джесси этого захочет. Она
будет бороться за каждый час жизни.
     Роберт Хирш открыл дверь  своего магазина. Нас с порога обдало холодным
дыханием кондиционера.
     --Как  из  могилы  Лазаря,  --  буркнул Хирш и отключил  охлаждение. --
По-моему, он  нам  сейчас  уже ни  к  чему, -- добавил он.  -- Ненавижу этот
отвратительный, искусственный воздух!  Лет через сто люди вообще  будут жить
под  землей  из страха перед достижениями человечества. Поверь, Людвиг,  эта
война не  последняя. --  Он принес бутылку  коньяка.  -- Ты-то,  наверно,  у
твоего  господина Блэка теперь  не таким коньяком угощаешься, -- пробормотал
он   с   кривой   усмешкой.  --  У  антикваров   всегда   коньяк   отличный.
Профессиональная необходимость.
     --Покойный Зоммер, мой учитель и крестный, коньяка вообще не держал, --
возразил  я. -- И я  предпочту  выпить  стакан  воды с  тобой, чем с  Блэком
смаковать его "Наполеон". Как поживает Кармен?
     --По-моему, ей со мной скучно.
     --Что за бред! Скорее я могу предположить, что тебе с ней скучно...
     Он покачал головой.
     --Это исключено. Я же тебе объяснял.  Мне никогда не понять ее, поэтому
и  ей меня никогда не  понять. Она для меня -- совершенно непроницаемый мир,
царство   поразительной  и   непостижимой   наивности.  В  сочетании   с  ее
умопомрачительной красотой это уже не  глупость, а тайна. Я же для нее всего
лишь продавец электротоваров, слегка тронутый, но в общем-то скорее скучный.
И продавец-то даже так себе.
     Я взглянул на него. Он горько улыбнулся.
     --Все остальное в прошлом, быльем поросло и годится только на то, чтобы
потешить  общими воспоминаниями  умирающую  боевую подругу.  Да, Людвиг,  мы
спасены,  но  даже  чувство  радостной  благодарности  за это  спасение  уже
померкло. Его недостаточно, чтобы заполнить мою жизнь. Ты только посмотри на
них, на наших с тобой знакомых. С тонущего корабля их выбросило на берег, на
котором  они  теперь  валяются,  не  в  силах  отдышаться:  вроде уже  и  не
выживание, но  это и  не жизнь.  Кто-то, возможно, еще оклемается, придет  в
себя,  обживется.  Но  только  не  я,  да,  по-моему,  и   не  ты.  Великое,
полуобморочное счастье  спасения уже позади.  Снова, и уже  давно, наступили
будни -- будни без цели и смысла.
     Только не для меня, Роберт. Для меня пока  что нет. Да и  для  тебя еще
нет.
     Он сокрушенно покачал головой.
     --Для меня раньше, чем для кого бы то ни было.
     Я знал, о чем он. Для него время во Франции было порой охоты. Он, почти
единственный  из  нас, был не беззащитной жертвой,  он  сам стал  охотником,
рискнув  противопоставить  тупому  варварству  немецких каннибалов-эсэсовцев
хитрость и ум, сметку и  отвагу, -- и сумел выйти победителем.  Для него, но
почти исключительно  и только для него одного, оккупация Франции  стала  его
личной войной, его личной победой, а не убойной облавой для загнанных жертв.
Зато теперь, похоже, наступила  неминуемая  расплата, ибо  всякая  пережитая
смертельная опасность постепенно  приобретает  в  нашей  памяти сомнительный
ореол  кровавой   романтики,  если  человек  вышел  из  этого  испытания  не
покалечившись, целым и невредимым. А Хирш, по крайней мере внешне, был цел и
невредим.
     Я попытался его отвлечь.
     --Так Боссе получил свои деньги?
     Он кивнул.
     --Это было проще простого. И все равно мне это не по душе. Не хочу быть
карающей  Немезидой  для  жуликоватых  евреев.  Не  верю  я,  что  несчастье
облагораживает,  а уж счастье и подавно.  Так что  совсем не все евреи стали
ангелами. -- Он встал.  --  Что  ты делаешь сегодня вечером?  Может,  сходим
поужинать в "Дары моря"?
     Я видел: сегодня я ему нужен. И сам чувствовал себя  предателем,  когда
ответил:
     --Я сегодня  встречаюсь с Марией.  Забираю  ее  после  съемок.  Хочешь,
пойдем вместе.
     Он покачал головой.
     --Иди уж. Держи и не упускай. Это я так, на всякий случай.
     Я знал,  что  он откажется.  Он хотел  побыть со  мной  вдвоем, выпить,
поговорить.
     --Пойдем! -- предложил я еще раз.
     --Нет,  Людвиг. Как-нибудь  в  другой раз.  Компаньон  из  меня сегодня
никудышный.  Черт  его  знает,  почему с тех  пор, как я  здесь, смерть  так
действует   мне   на   нервы.  Особенно   когда   она  этак  вот   незаметно
подкрадывается, я имею в виду Джесси. Надо было мне стать врачом, как Равич.
Тогда  я  хоть  как-то  мог бы  с  этим бороться.  А  может, просто  мы  все
перевидали многовато смертей на своем веку?

     Было уже довольно поздно, когда я подошел к дому фотографа. На улицу из
окон  верхнего этажа  падал  яркий,  слепящий свет юпитеров. Белые  портьеры
ателье  были   задернуты,  и  на  их  фоне  двигались  тени.  На  освещенном
прямоугольнике  мостовой  стоял  желтый  "роллс-ройс".  Это  был  тот  самый
лимузин, на  котором  Мария  однажды прокатила меня до  кафе "Гинденбург" на
Восемьдесят шестой улице.
     Я остановился в нерешительности, раздумывая, не  вернуться ли к Хиршу в
унылую холостяцкую пустоту его магазина. Но,  вспомнив, сколько я совершил в
жизни  промахов из-за таких вот скоропалительных решений, вошел  в подъезд и
направился вверх по лестнице.
     Марию я увидел сразу же. В белом, с золотыми цветами, платье она стояла
на подиуме под  кустом искусственной белой сирени  Я заметил, что и она меня
тотчас же увидела, хотя и не шелохнулась, потому что ее как раз снимали. Она
стояла  очень  прямо,  почти летела  как  фигура на корабельном носу, и этой
позой напомнила  мне неудержимую, победоносную Нику Самофракийскую из Лувра.
Мария была очень красива, и на миг я даже  усомнился, вправду ли эта женщина
имеет   ко  мне  какое-то  отношение,  столько   гордости  и   неприступного
одиночества было во всей ее осанке. И тут я почувствовал, как кто-то теребит
меня за рукав.
     Это  был  лионский  шелковый фабрикант.  Крупные капли пота выступили у
него  по всей  лысине. Я смотрел на него со смесью изумления и интереса: мне
всегда казалось, что лысые почти не потеют.
     --Красота,  верно? -- прошептал он.  --  И в  основном лионские  ткани.
Доставлены на бомбардировщиках. А уж теперь, когда Париж снова наш, мы будем
получать еще больше  шелка. Так  что  к  весне все опять  наладится. И слава
Богу, верно?
     --Конечно. То есть вы считаете, что к весне война кончится?
     --Для Франции-то гораздо раньше. И вообще, теперь это уже дело месяцев,
скоро все будет позади.
     --Вы уверены?
     --Совершенно. Я только что как раз о  том же самом говорил с господином
Мартином из Государственного департамента.
     "Дело месяцев, -- подумал  я.  -- Несколько  месяцев, вот и  все, что у
меня осталось на эту юную красоту, которая застыла сейчас там, на подиуме, в
свете юпитеров,  бесконечно  чужая,  такая  желанная  и  такая  близкая".  В
следующую секунду Мария уже перестала изображать Нику и стремглав сбежала по
ступенькам ко мне.
     --Людвиг...
     --Я знаю, -- перебил я ее. -- Желтый "роллс-ройс".
     --Я не знала, --  прошептала  она. -- Он приехал  без предупреждения. Я
тебе звонила. В гостинице тебя не было. Я не хотела...
     --Я могу снова уйти, Мария.  Я даже хотел сегодня остаться  с  Робертом
Хиршем.
     Она посмотрела на меня в упор.
     --Это совсем не то, что я хотела сказать...
     Я слышал тонкий запах ее теплой кожи, ее пудры, ее косметики.
     --Мария! Мария! -- заорал фотограф Ники.  -- Съемки!  Съемки! Мы теряем
время!
     --Все совсем не так, Людвиг! -- прошептала она. -- Останься! Я хочу...
     --Привет, Мария! -- раздался чей-то голос у  меня за спиной. -- Это был
потрясающий кадр. Не представишь меня?
     Рослый мужчина лет пятидесяти протиснулся мимо  меня, направляясь прямо
к Марии.
     --Мистер Людвиг Зоммер,  мистер Рой Мартин, -- сказала Мария неожиданно
спокойным голосом. -- Прошу меня извинить. Мне снова на эшафот.  Но  я скоро
освобожусь.
     Мартин остался возле меня.
     --Вы, похоже, не американец? -- спросил он.
     --Это  нетрудно   расслышать,  --  отозвался  я  с  плохо  сдерживаемой
неприязнью.
     --Тогда кто вы? Француз?
     --Лишенный гражданства немец. Мартин улыбнулся.
     --Вражеский иностранец, значит. Как интересно.
     --Только не для меня, -- как можно любезнее парировал я.
     --Могу себе представить. Так вы эмигрант?
     --Я человек, которого жизнь забросила в Америку, -- сказал я.
     Мартин рассмеялся.
     --Изгнанник, значит. И какой же у вас сейчас паспорт?
     Я увидел, как Мария выходит на подиум. На ней было летнее платье, очень
нарядное, с большущими цветами.
     --Это допрос? -- поинтересовался я нарочито спокойным тоном.
     Мартин снова рассмеялся.
     --Нет. Чистое любопытство. Почему вы так спросили? У вас есть основания
опасаться допросов?
     --Нет. Но я достаточно часто им подвергался. В качестве изгнанника, как
вы изволили выразиться.
     Мартин вздохнул.
     --Это все следствие обстоятельств, возникших по вине Германии.
     Я чувствовал:  он  хочет  запугать меня,  лишить  меня  уверенности.  И
скрытую  угрозу  -- мол,  держись подальше  от  людей  моего круга  --  тоже
прекрасно расслышал.
     --Вы еврей? -- вдруг спросил он.
     --Вы действительно ждете ответа на этот вопрос?
     --Почему  нет?  Я с  большой  симпатией  отношусь к  этому несчастному,
многострадальному народу.
     --В Америке вы первый, кто вот так прямо меня об этом спрашивает.
     --Ну уж, ну уж, -- не согласился Мартин. -- Может, и в службе эмиграции
не спросили?
     --Там -- конечно. Но то чиновники, это их работа. А так никто.
     --Странно,   --  улыбнулся   Мартин,  --  до   чего   иной   раз  евреи
чувствительны, когда их спрашиваешь о национальности.
     --Это совсем не так странно, как вам кажется, -- возразил  я,  чувствуя
на себе  неотрывный взгляд  Марии. -- За  последнее десятилетие  их  слишком
часто  об этом спрашивали самые разные люди: чиновники  в гестапо, палачи  в
камерах пыток, уголовники в тюрьмах, жандармы на воле.
     Глаза Мартина на миг сузились. Но он тут же снова улыбнулся.
     --Ну, вы-то  вообще не очень похожи. Кстати, в Америке и этого можно не
опасаться.
     --Знаю,  -- ответил  я.  -- Антисемитизм  ограничен здесь  только рядом
особо шикарных отелей и клубов, куда евреев не пускают.
     --Вы неплохо  осведомлены,  -- заметил Мартин.  А  потом,  без  всякого
перехода,  продолжил: --  Я собираюсь сегодня поужинать с мисс Фиолой в "Эль
Марокко". Присоединиться к нам не желаете?
     В первый миг я даже слегка опешил от неприкрытого коварства, с каким он
заманивал меня в ловушку, но у меня не было ни малейшего желания оказаться в
роли подопытного  кролика,  над которым  весь вечер  на глазах у Марии будет
потешаться  крупный  государственный  чиновник,  зная,  что я  не  могу  ему
ответить, и пользуясь этой моей беспомощностью.
     --Очень жаль, -- сказал  я. -- Но  у меня сегодня еще  одна  встреча. С
господином  Нусбаумом,  главным  раввином  Бруклина. Я приглашен  к нему  на
шаббат. Может, как-нибудь в другой раз. Большое спасибо.
     Что ж, если вы  так набожны... -- С плохо скрываемым торжеством  Мартин
отвернулся.  А  я,  увидев,  что  подиум   опустел,  направился   к  выходу.
Манекенщицы как раз  переодевались за большой ширмой. Тем  лучше, подумал я.
Хватит с меня унижений. В кармане у  меня была сотня, полученная  сегодня от
Реджинальда  Блэка. Я  намеревался на  эти деньги  сводить Марию в "Вуазан".
Твердой уверенности, что на сегодня она уже условилась с Мартином, у меня не
было. Очень  может быть, что  и нет. Но с какой стати  тогда она разыскивала
меня по телефону? Я не знал. Да и не хотел знать -- с меня достаточно.

     Я шел очень быстро,  надеясь  еще  застать  Роберта дома. Всю  дорогу я
мысленно осыпал себя упреками, что бросил его одного в трудную минуту. Он бы
так никогда со мной не поступил. Ничего, зато и я получил по заслугам. Я был
вне себя от стыда, горечи и перенесенного унижения. Все-таки, значит, Роберт
Хирш прав:  даже здесь, Америке, нас всегда будут  только терпеть, мы так  и
останемся людьми  второго  сорта,  "вражескими  иностранцами", явно  чужими,
лишними  здесь  только потому,  что родились  не  там,  где нам  из  милости
позволено жить. И в Германии, если нам суждено туда вернуться, мы тоже будем
нежелательными  чужаками.  Никто  не  встретит  нас  там   с  распростертыми
объятиями, думал я. Раз уж нам удалось избежать концлагерей и крематориев, к
нам  и  относиться  будут  соответственно  --  как к людям, избежавшим своей
участи, как к беженцам и дезертирам.
     В магазине Роберта Хирша было темно. И в его комнате тоже.  Я вспомнил,
что он собирался сходить поужинать в "Дары моря"  и поспешил туда. Мне вдруг
показалось, что вот-вот случится несчастье,  и  я почти всю  дорогу бежал --
слишком часто на моей памяти в таких случаях все решали минуты.
     Огромные  окна ресторана ослепительно  сияли. Я  на секунду остановился
перевести дух, чтобы не вбегать  в  зал  совсем уж очертя голову. Несчастные
омары с проткнутыми клешнями слабо шевелились на крошеном льду, превратившим
последние  часы  их  существования  в  нестерпимую  пытку,  --  вот  так  же
юмористы-эсэсовцы из охраны концлагерей обливали заключенных водой и нагишом
выставляли  зимой на  мороз,  пока  те  не  превращались  заживо  в  ледяные
скульптуры.
     Роберта я  увидел сразу  же. Он  сидел один за столиком, изучая омара у
себя на тарелке.
     --А вот и снова я, Роберт, -- сказал я.
     Его лицо  на секунду осветилось радостью, но тут же застыло в тревожном
вопросе.
     --Что стряслось?
     --Ничего,  Роберт.  Странно,  люди  просто  меняют  планы,  а  нам  все
мерещится, будто непр