в дом, -- возразил  я. -- Я просто спущусь вниз,
просмотрю заголовки и  потом  вернусь,  не  спеша,  в эту  вот  комнату, про
которую  я  знаю, что  сейчас в  ней ты, и ты меня ждешь,  и  испытаю  давно
забытое счастье, когда знаешь, что тебя ждут, и впереди ночь, и эта комната,
и  ты. Это величайшее  приключение из всех, какие я только могу  вообразить:
обывательский уют без  всякого страха,  -- хотя для самих  обывателей в этих
словах, возможно, и  есть пренебрежительный, филистерский привкус, но только
для них, а не для нас, современных потомков Агасфера.
     Она поцеловала меня.
     --Столько  слов -- и все  лишь бы  скрыть правду. На  что  мне мужчина,
способный бросить меня даже ради газеты?
     --Ты тоже умеешь торговаться, как цыганка, -- сказал я. -- Даже получше
меня. Так и быть: я остаюсь. Пусть время остановится на день.
     Мария  залилась счастливым смехом. Я  привлек ее к  себе. Я не стал  ей
говорить,  зачем мне  вдруг  так  срочно понадобилась газета. Вовсе не из-за
новостей.  Я  хотел  проверить,  убедиться,  что этот приют  мира  и  покоя,
ворвавшийся  в  мое  существование,  не  исчезнет. "Милая,  чужая жизнь!  --
мысленно  молил  я. -- Останься  со  мною!  Не покидай меня  прежде, чем мне
придется покинуть тебя!" И в  то же  время  я знал, сколь лжива моя молитва,
сам чувствовал  в  ней привкус предательства  и  обмана.  Однако у  меня  не
доставало  сил об этом думать,  Мария была  слишком  близко,  а  все другое,
грядущее, -- слишком далеко. Сколько еще всего за это время может случиться,
и кто знает, кто кого или что раньше оставит,  покинет, бросит? Я чувствовал
губы Марии, ее кожу,  ее тело, и мысли мои проваливались куда-то в бездонную
пустоту.  Глубокой ночью я ненадолго проснулся  и  снова  услышал за стенкой
звуки пианино. Кто-то  робко, неумело  играл сонату Клементи --  когда-то, в
другой жизни,  и я вот так  же ее  разучивал. Рядом  со мною,  обессиленная,
сладко  спала  Мария, блаженно  посапывая во сне.  Уставившись  в  мерцающий
полумрак  ночи, я думал о своей забытой  юности. Потом снова услышал ровное,
глубокое  дыхание Марии.  И опять  мне показалось, что мы с ней на воздушном
шаре в  самом  центре  смерча,  где, как  говорят,  нет  ни  ветерка.  "Будь
благословен, приют покоя среди вселенских бурь в этой ночи!"

XVII

     --Джесси Штайн на днях будут оперировать, -- сказал мне Роберт Хирш.
     --Что-нибудь опасное? Что с ней?
     --Точно  пока  не известно. Опухоль. Боссе и Равич  ее  обследовали. Но
ничего не говорят. Врачебная тайна. Вероятно, только операция покажет, какая
у нее опухоль -- Доброкачественная или нет.
     --Рак? -- спросил я.
     --Ненавижу это слово, --  процедил Хирш. -- После слова "гестапо" самое
мерзкое слово на свете.
     Я кивнул.
     --Джесси знает? Догадывается?
     --Ей  сказали,  что это совершенно безобидная, пустяковая операция.  Но
она же недоверчива и подозрительна, как лисица.
     --Кто будет оперировать?
     --Боссе и Равич вместе с американским врачом.
     Мы помолчали.
     --Совсем как в Париже, -- проронил я. -- Тогда Равич оперировал  вместе
с французским врачом. Тоже по-черному, нелегальным хирургом.
     --Равич говорит, здесь это уже не совсем так. Здесь он вроде как серый.
Короче, его за операцию уже не посадят.
     --Ты  получил   тогда  деньги  для   Боссе?  После   нашей  карательной
экспедиции?
     Хирш кивнул.
     --Да, все прошло гладко.  Но Боссе не хотел брать! Я его чуть  не убил,
прежде чем  сумел  всучить ему  его же деньги. Он считает, что мы  добыли их
вымогательством! Его кровные деньги! У некоторых эмигрантов понятия о чести,
скажу я тебе, -- с ума сойти! -- Он усмехнулся. -- Сходи к Джесси, Людвиг. Я
уже был и еще раз пойти не могу  -- она  сразу  насторожится. Ей страшно.  А
утешитель  из  меня  никудышный.  Страх других  меня  только  злит,  я  могу
расчувствоваться и  начинаю нервничать. Навести  ее. У  нее  сегодня как раз
немецкий день. Она  считает,  что когда больна, не  обязательно ломать язык,
говоря по-английски. Ей нужна помощь. Участие.
     --Сегодня  же вечером  пойду  к ней, как  только закончу  у Реджинальда
Блэка. Кстати, Роберт, как поживает Кармен?
     --Обворожительна и непостижима, как всякая истинная наивность.
     --Разве бывают женщины, которых можно назвать истинно наивными? Дурочки
-- еще туда-сюда, но чтобы наивные?
     --Наивность  всего лишь слово, как  и всякое  другое. Как глупость  или
лень. Для меня оно означает некое волшебное царство антилогики,  если угодно
--  полный  кич, по ту  сторону  всяких  ценностей и  фактов, царство чистой
фантазий, чистой случайности, царство чувств, ни капли честолюбия, полнейшее
безразличие ко всему, то есть нечто такое, что мне совершенно чуждо и потому
меня очаровывает.
     Я посмотрел на Хирша с сомнением.
     --Ты сам-то веришь тому, что говоришь?
     Он рассмеялся.
     --Конечно, нет, -- потому меня это и очаровывает.
     --Ты и Кармен нес подобную ахинею?
     --Разумеется, нет. Она бы и не поняла ничего.
     --Ты вот сейчас наговорил кучу всяких слов, -- сказал  я.  --  Ты  что,
правда думаешь, что это все так просто?
     Хирш поднял на меня глаза.
     --Считаешь, я ничего не смыслю в женщинах?
     Я покачал головой.
     --Нет, я так  не  считаю, хотя вообще-то  для героев вполне естественно
ничего в них  не смыслить. Победители обычно  не слишком в этом разбираются,
зато побежденные...
     --Почему, в таком случае, победители считаются победителями?
     --По той  причине, что  понимать  что-то --  еще  не  значит  победить.
Особенно когда дело касается женщин. Это одна из  несуразностей  жизни. Но и
победители, Роберт, тоже  не всегда остаются победителями. А простые вещи не
стоит без нужды усложнять, жизнь и без того достаточно сложна.
     Хирш  махнул продавцу в  белом  халате за  стойкой  драгстора,  где  мы
доедали свои гамбургеры.
     --Ничего не могу с собой поделать, -- пожаловался он. -- Эти ребята  до
сих  пор напоминают мне врачей, а драгстор -- аптеку. Даже гамбургеры на мой
вкус отдают хлороформом. Тебе не кажется?
     --Нет, -- сказал я.
     Он усмехнулся.
     --Что-то мы сегодня  наговорили  много пустых  слов. Ты тоже  внес свою
лепту. -- Он посмотрел мне в глаза. -- Ты счастлив?
     --Счастье?  -- проговорил  я.  --  Знать бы, что это такое.  Я лично не
знаю. И не особенно стремлюсь узнать. По-моему, я бы понятия не имел, куда с
ним деваться.
     Мы вышли на улицу. Мне  вдруг почему-то стало  страшно за Хирша. Как-то
никуда он не вписывался. А меньше всего в свой магазин электротоваров. Он же
в  своем  роде конкистадор. Но куда податься в Нью-Йорке еврею-конкистадору,
если военный комиссариат уже отсеял его за непригодностью?

     Джесси  возлежала   на   тахте  в   нежно-розовом  халате,  воплотившем
дерзновенную мечту бруклинского портняжки об одеянии китайского мандарина.
     --Ты как раз вовремя, Людвиг, -- сказала она. -- Завтра меня отправляют
на заклание.
     С  красным  лицом  и  горячечным  блеском  в  глазах,  Джесси  источала
натужную,  бодряческую  жизнерадостность.  При  этом   ее  округлая  детская
мордашка застыла от  страха, который она  тщетно  силилась в себе заглушить.
Казалось, страх  передался даже волосам -- они буквально встали дыбом вокруг
всей головы и торчали на затылке, словно кудряшки перепуганной негритянки.
     --Брось, Джесси, --  сказал  Равич.  -- Вечно  ты все  преувеличиваешь.
Заурядное обследование. На всякий случай.
     --На какой всякий случай? -- встрепенулась Джесси.
     --На случай заболевания. Мало ли у человека болячек.
     --На случай какого заболевания?
     --Да не  знаю  я,  Джесси!  Я же  не  ясновидящий.  Для того мы  тебя и
оперируем. Но я скажу тебе всю правду.
     --Точно скажешь?
     --Точно скажу.
     Джесси  дышала мелко  и часто. Чувствовалось, что  Равичу она не вполне
верит. И спрашивает его, наверное, уже в двадцатый раз.
     --Хорошо,  -- сказала она наконец и обратилась ко  мне. --  Ну,  что ты
скажешь про Париж?
     --Он свободен, Джесси. -- Я правда не знал, что еще сказать.
     --Все-таки я дожила, -- пробормотала она чуть слышно.
     Я кивнул.
     --И до освобождения Берлина доживешь, Джесси.
     Она помолчала немного.
     --Ты лучше съешь чего-нибудь, Людвиг. В Париже ты вечно ходил голодный.
Там мои двойняшечки кофе приготовили и пирог. Мы  сегодня не будем грустить.
Все так быстро накатило.  Сперва Париж, потом это.  И  прошлое  вдруг совсем
рядом. Как будто вчера. Но  ты не думай об этом! А  скажи, какое хорошее все
же было  время, несмотря  ни на что, особенно по сравнению... -- Она кивнула
на тахту и на себя, лежачую. -- Ладно, иди  скорее, выпей кофе, Людвиг. Кофе
свежий.  Вон,  Равич  уже  побежал.  --  Она  вся подалась  ко  мне с  видом
заговорщицы. -- Я ему не верю! -- прошептала она. -- Ни единому слову!
     --А мне?
     --И тебе тоже, Людвиг! А теперь иди и поешь!

     В комнате набралось уже человек десять. И Боссе был здесь -- он сидел у
окна, уставившись  на  улицу. Там  было тепло и  пасмурно, дождь совсем было
надумал моросить  с  пепельно-белого  неба,  но  потом  расхотел. Окна  были
закрыты,  с  орехового  комода  ровно,  как  большая  усталая  муха,  жужжал
вентилятор. Близняшки  Даль  вошли  с кофе,  штруделем  и сливовым  пирогом,
пританцовывая, как  пара  пони. В первый миг  я их даже не узнал. Они теперь
снова  стали  блондинками  --  в  узеньких  коротких  юбочках  и  легких,  в
поперечную полоску, хлопчатобумажных свитерках с коротким рукавом.
     --Аппетитные чертовки, правда? -- раздался голос у меня за спиной.
     Я обернулся. Это, конечно же, был  Бах, тот  самый  чудак,  который все
никак не  мог выяснить,  какая из близняшек позволит ему безнаказанно щипать
себя за зад.
     --Весьма,  --  согласился  я,  радуясь  возможности  подумать  о чем-то
другом. --  Только при мысли о романе с  одной  из  них как-то голова кругом
идет, уж больно похожи.
     --Двойная гарантия! -- В подтверждение своих слов Бах  энергично кивал,
уверенно оттяпывая  ложечкой кусок штруделя на тарелке. -- Одна умрет, можно
сразу на второй жениться. Живи и горя не знай! Где еще такое найдешь?
     --Довольно макабрическое представление о семейном  счастье. В последний
раз вы помышляли только об одном -- как бы  добраться до симпатичных задиков
этих двойняшек, не промокнув до  нитки под кофейным  душем. А  теперь уже  и
жениться надумали. Вы, как я погляжу, тихий идеалист.
     Бах  укоризненно  покачал лысиной,  которая  в ореоле жидкого чернявого
пушка сильно смахивала на задницу павиана. Он недоверчиво молчал.
     --Мне  вот даже  в  голову не пришло,  что можно  жениться  на  них  по
очереди, -- пояснил я. -- А уж о смерти я и подавно не думал.
     --Разумеется, легкомысленный вы гой! О чем же еще думать, когда любишь?
О чем еще, как не о том, что  кто-то из двоих рано или поздно умрет  и тогда
второй  останется один! Это исконный страх, только  слегка модифицированный.
Из первобытного страха смерти любовь выращивает страх  за другого, страх  за
любимого человека. -- Бах слизнул с кончиков пальцев крошки штруделя. -- Это
пытка! Так что близнецы тут самый лучший выход. Особенно такие.
     Близняшки Даль как раз прогарцевали мимо -- Джесси потребовала принести
к ее ложу берлинские гравюры.
     --А слабо жениться на любой, не раздумывая? -- поинтересовался я. -- Их
же все  равно друг  от дружки  не  отличить,  даже,  наверное, по характеру.
Бывает ведь и такое сходство. Или будете сами с собой жребий бросать?
     Из-под  кустистых  бровей  Бах  взирал  на  меня  сквозь стекла  пенсне
горестным, озабоченным взглядом.
     --Смейтесь-смейтесь над старым, бедным,  лысым  евреем, к тому же еще и
безродным,  -- сказал он  наконец. -- Эти красотки не для  меня. Это девочки
для Голливуда.
     --А вы? Вы ведь тоже актер?
     --Я играю крохотные роли. К несчастью, нацистов, исключительно и только
нацистов.  С перекрашенными бровями, разумеется, и в парике. Даже  чудно:  у
них  в Голливуде  нацистов  одни евреи играют. Можете себе представить,  как
себя при этом чувствуешь?  Раздвоение -- абсолютное.  Слава Богу, нацистов в
кино тоже иногда убивают, а то даже не знаю, как бы я это выдерживал.
     --По-моему, куда хуже, будучи  евреем, играть  еврея,  которого убивают
нацисты, разве нет?
     Бах озадаченно посмотрел на меня.
     --Об этом я как-то еще не думал, -- сказал он. -- Ну и фантазия  у вас!
Нет, евреев только звезды играют. Не евреи, разумеется. Безумный мир!
     Я  огляделся. К  счастью, составителя кровавого списка сегодня не было.
Зато я увидел писателя Франке.  Когда  к власти пришли нацисты, он выехал из
страны вместе  с женой-еврейкой,  но сам при этом евреем не  был.  Когда они
добрались до Америки, жена его бросила. Полгода  Франке прожил в  Голливуде.
На  такой  срок  киностудии  заключали в  ту  пору  контракты  с  известными
писателями-эмигрантами,  дабы  тем  легче  было  обжиться  в  чужой  стране;
подразумевалось,  что взамен  писатели что-нибудь  напишут  для  киностудий.
Почти никто  не смог ничего написать. Слишком велика оказалась разница между
книгами  и  киносценариями,   да  и  писатели   были  слишком  стары,  чтобы
переучиваться.  Контрактов с  ними не возобновляли, и они становились обузой
для благотворительных организаций или частных спонсоров.
     --Не  могу  я  этот  язык выучить!  --  жаловался Франке с отчаянием  в
голосе.  --  Просто не могу, и все! Да  и  какой от этого прок?  Говорить  и
писать -- совершенно разные вещи, как день и ночь.
     --А по-немецки вы не пишете? -- поинтересовался я. -- На будущее.
     --Что?  --  переспросил он. -- О моей  здешней нищете? А зачем? Когда я
уезжал из  Германии, мне  было  шестьдесят. Сейчас мне за семьдесят. Старик.
Книги мои там запрещены и сожжены. Думаете, кто-то еще помнит меня?
     --Да, -- сказал я.
     Франке помотал головой.
     --Десять лет немцам обрабатывали мозги, и так просто этот яд  из  голов
не вытравишь. Вы видели кинохронику с  партийных  съездов? Эти десятки тысяч
ликующих лиц  и  орущих  глоток? Их  ведь никто не заставлял.  Я  устал,  --
признался  он  вдруг. --  Знаете, чем я  зарабатываю  на  жизнь?  Даю  уроки
немецкого двум  американским  офицерам.  Когда  Германию оккупируют, им  это
пригодится. Мне их  прислала жена. Она-то у меня  бегло  говорит  по-русски,
по-французски и  по-английски. А я  ни на каком. Зато мой сын, который с ней
остался,  уже не  говорит  по-немецки. -- Он  вымученно улыбнулся. -- Хороши
граждане мира, да?
     Я пошел к Джесси попрощаться. Говорить с ней было трудно: она не верила
ни  врачам, ни мне, ни  кому  бы  то  ни было.  Лежала, съежившись комочком,
только глаза, лихорадочно поблескивая, беспокойно бегали туда-сюда.
     --Ничего  не говори,  --  прошептала она.  --  Хорошо, что  ты  пришел,
Людвиг.  А теперь иди.  И  запомни: ничего не страшно, пока  ты здоров.  Это
главное, чему я научилась эти дни.
     Я прошел мимо Боссе. Он по-прежнему сидел у окна,
     глядя  на  улицу.  Там  тем  временем  все-таки начался дождь.  Асфальт
почернел и влажно  поблескивал. Бесполезно было расспрашивать  его о Джесси.
Он рассказал бы мне не больше, чем Равич.
     --Париж освободили, -- сказал я вместо этого.
     Боссе поднял на меня глаза.
     --Да, -- сказал он  рассеянно.  --  А  Берлин  бомбили.  У меня  жена в
Берлине.

     Я поставил перед Мойковым бутылку.
     --Боже мой! -- изумился он. -- Напиток богов! Оригинальная русская! Еще
одна бутылка! Откуда у тебя? Уж не из русского ли посольства?
     --От   Марии.  Это   она  тебе  прислала  --   в   подарок   к   твоему
восьмидесятилетию.
     --Разве  сегодня?  -- Мойков глянул  на  газету.  --  Может быть. После
семидесяти  я  перестал  придавать значение  датам. Да  и русский  календарь
отличается от западного.
     --Мария  все  подсчитала,  --  сказал  я.  --  Она  знает   кучу  самых
неожиданных вещей, зато порой не знает самых простых.
     Мойков бросил на меня пытливый, с хитринкой, взгляд.  Потом расплылся в
своей доброй, широкой улыбке.
     --Русская душа. Хотя сама не русская. Благослови ее Бог.
     --Она же говорит, что у нее русская бабушка.
     --Женщины  не  обязаны  говорить правду,  Людвиг.  Это было бы  слишком
скучно. Хотя  они  и не  лгут,  просто  они большие мастерицы приукрашивать.
Сейчас  вот у  многих  появились  русские  бабушки.  После войны  это быстро
кончится. Тогда  русские будут уже не союзниками, а  просто коммунистами. --
Мойков посмотрел  на бутылку. -- Вот и все, что осталось от тоски по родине,
--  вздохнул  он.  --  Не сама страна, в  которой  ты родился,  а только  ее
национальный  напиток. Чего  ради, кстати,  ваши евреи поднимают  такой  шум
из-за  своей  тоски по Германии? Им же не привыкать к жизни без родины.  Они
самые  древние  эмигранты  на  свете --  после того  как  римляне  разрушили
Иерусалим, они уже две тыщи лет скитаются.
     --Дольше. Еще с Вавилона.  Но  как раз поэтому они и тоскуют по родине.
Повсюду в мире евреи -- самые неисправимые патриоты. Своей родины у них нет,
вот они и ищут ее повсюду, как одержимые.
     --Неужели так никогда и не угомонятся?
     --Ну а как иначе? Жить-то им где-нибудь надо.
     Мойков  бережно откупорил  бутылку. Пробка  была  маленькая  и какая-то
очень уж неказистая.
     --Евреи всегда были самыми верными патриотами Германии, -- продолжал я.
-- Даже бывший кайзер знал это.
     Мойков с наслаждением понюхал пробку.
     --И что же -- снова патриотами станут? -- спросил он.
     --Их не так  много осталось, -- ответил я. -- Особенно в Германии.  Так
что вопрос пока не слишком актуален.
     --Поубивали?
     Я кивнул.
     --Давай  лучше  поговорим  о  чем-нибудь  другом,  Владимир.  Как  себя
чувствует человек в восемьдесят лет?
     --Тебя это правда интересует?
     --Да нет. Просто так спросил, от смущения.
     --Слава  Богу!  А  то  я  уж начал  в  тебе  разочаровываться. Не стоит
бестактными вопросами принуждать человечество к бестактным ответам. Отведаем
лучше водки!
     Но тут на входе послышались характерные припрыгивающие шаги Лахмана.
     --Господи,  этому-то что понадобилось? -- удивился я. -- Он же вроде бы
нашел себе кассиршу из кинотеатра, на которую теперь молится.
     Мойков  снова  улыбнулся.  На  сей  раз  улыбка  долго блуждала  по его
широкому, просторному лицу -- она зародилась в глазах и в глазах замерла.
     --Жизнь совсем не так  проста, Людвиг. Бывает что-то  вроде извращенной
мстительности. Да  и  ревность -- это не водопроводный кран, чтобы перекрыть
его, когда захочешь.
     Ковыляя,  вошел Лахман. Следом  за ним, в кильватере, вплыла блондинка,
похожая  на  укротительницу  --  мускулистая,  с  выпяченным  подбородком  и
черными, толстыми бровями.
     --Моя невеста! -- гордо представил он. -- Мисс Мак-Крейг.
     Укротительница  кивнула.  Лахман   тем  временем  разворачивал  что-то,
завернутое в красную подарочную бумагу
     --С юбилеем тебя,  Владимир! --  торжественно  объявил он. -- При твоей
вере трудно подыскать подарок.
     Это  была  русская  икона   --  маленькая,  на  золотом  фоне.   Мойков
обескураженно смотрел на нее.
     Лахман, дорогой, -- сказал он как можно мягче. -- Я же атеист.
     --Болтовня!  -- нисколько  не  смутился Лахман.  --  Каждый человек  во
что-нибудь да верит!  Иначе на что бы я жил? К тому же это не Христос  и  не
Богородица. Это святой Владимир. В себя-то ты, надеюсь, пока что веришь, или
тоже нет?
     --В себя как раз меньше всего.
     --Болтовня! -- повторил Лахман, бросив взгляд в мою сторону. -- Это все
философствования нашего дружка Людвига Зоммера. Забудь и не вспоминай!
     Я смотрел на Лахмана и не узнавал. Столь бодрым  тоном  вечный плакса и
нытик  Курт никогда еще не  разговаривал  на моей  памяти;  видно,  любовь