чей>. Но 
смешно не стало. Некоторые люди умеют и не очень смешную историю подать 
так, что животики надорвешь, - а несчастный громогласный Ляпа даже этаким 
перлом ухитрился лишь раздражение вызвать; Сашенька только плечами пожал 
и досказывать ничего уже не стал.
     Потом зашла было речь о перспективах дальнейшего членения страны. 
Вербицкий был уверен, что все, что могло развалиться, уже развалилось, что 
могло разделиться - разделилось; Сашенька же со своим апокалипсическим 
видением мира ждал дальнейшего дробления, вплоть до того, что, скажем, у 
железных дорог одна колея окажется в одной стране, а другая - в другой, и 
границы лягут по шпалам, вдоль. Но он даже не успел доразвить этот 
блистательный образ. Ляпа тут же залистал, роняя вырезки, свою заветную, 
заменявшую ему собственное остроумие папку и закричал:
     - А вот вам зато пример сквозной интеграции! Я в восемьдесят 
третьем не поленился, этикетку с пачки отодрал и сберег как раз вот для такого 
случая! Вот угадайте, что это было и где? - И с выражением, медленно прочел: 
- Эр Эс Эф Эс Эр. Росдиетчайпром. Аютинская фабрика кофейных продуктов 
Ростовского макаронно-концентратного комбината города Шахты. Чай черный 
байховый номер триста, сорт первый грузинский.
     И захохотал, утирая заслезившиеся уголки глаз суставом указательного 
пальца. Опять-таки, бумажка была роскошная, цены б ей не было, покажи ее 
кто-нибудь нормальный и вовремя; но сейчас Вербицкий лишь кивнул, и даже 
очень воспитанный Сашенька ограничился тем, что вежливо растянул губки и 
тут же потянулся к бутылке. Разговор не клеился, и Сашенька разлил.
     - Ну вот! - размахивая руками, закричал Ляпишев, хотел отложить 
папку и уронил ее; летите голуби, летите - уже не отдельные вырезки и 
выписки, а все ее тысячелистное нутро вывалилось на свободу и, распадаясь в 
падении, как Советский Союз, с мягким шумом засыпало кухню. - Я же и 
говорю, давно еще принять пора!
     Невозможно было разговаривать. Помолчали, несколько 
пригорюнившись. Потом Ляпишев укоризненно произнес:
     - Чего-то не клеится разговор. Старые мы стали, что ли? Сейчас 
приемник принесу, может, враги чего веселое скажут... Не пошутишь - так и 
не весело!
     И опять, мужественно преодолевая бортовую качку баллов уже в 
восемь, противоводочным своим зигзагом утек в комнату.
     Вербицкий и Сашенька молча, не сговариваясь, заглянули друг в другу 
в глаза непроизвольно; казалось, оба разом захотели спросить: <Что мы тут 
делаем?> И оба застеснялись своей единовременности и одинаковости, взгляды 
брызнули друг от друга. А тут и Ляпа возвернулся со своей древней, битой-
перебитой, перебинтованной изолентами вдоль и поперек <Спидолой>. На-
верное, он по ней еще про Чехословакию слушал. <Спидола> урчала и выла, и 
ревела на ходу, потому что Ляпа ухитрялся на ходу ее крутить.
     И ведь нашел врагов, окаянный! Вот уж воистину, Господь пьяненьких 
любит. Буквально через минуту из монотонного, тусклого рева глушилок 
высунулся жиденький голосочек:
     - ...Преступный Кремлевский режим... в очередной раз несущий 
порабощение едва-едва... успевшим свободно вздохнуть народам...
     Опять Ковалев, наверное. А может, Новодворская. Ну почему у самой 
крутой демокрухи у всей такие одинаково тошнотворные гермафродитские 
голоса? Совершенно невозможно понять, кто именно на сей раз обличает, 
предостерегает и клеймит. Ква-ква пару слов; потом подумает. И опять - ква-
ква... И штампы, с тоской подумал Вербицкий, опять штампы...
     Ляпишев быстро багровел. Он и приемник-то принес только затем, 
чтобы на него ополчиться безо всякой необходимости напрягать интеллект в 
реальном споре и к тому же без малейшего опасения обидеть живого 
собеседника. Враг ведь наверняка скажет то, что можно громогласно 
опровергнуть. Вещать приемнику он позволил не более минуты, потом его, 
разумеется, прорвало.
     - Послушать этих, так не преступных режимов у нас и не бывает! - 
сказал он саркастически и потянулся за бутылкой; Вербицкий мягко отобрал у 
него бутылку и отставил подальше. Ляпа будто не заметил; он сделал попытку, 
ему не позволили, значит, все в порядке: его видят и о нем заботятся. - Если 
есть какая-то власть, то уж обязательно преступная! Не преступные у нас только 
они! И всех, здесь еще живущих, по-ихнему, наверное, надлежит поголовно 
расстрелять на благо нацменьшинств и прочего мирового сообщества! За 
исключением пра... равозащитников, разумеется... Правозащитников, - как он 
умудрился дважды подряд довольно-таки разборчиво и почти без запинки 
выговорить такое сложное слово, осталось загадкой; одной из многих загадок 
загадочной русской души, - надлежит с чадами и домочадцами распределить 
по средиземноморским, - прозвучало это как <средиземрским>, - курортам и 
западноевропейским университетам, - прозвучало это как <западноевропским 
унисьтетам>. - В награду за труды по спасению человечества от русского 
медведя. - Он перевел дух. - Вот такие, такие ждали Гитлера! Чтоб он от 
большевиков освободил! А интеллигентные европейские эсэсовцы, поди ж ты, 
вместо того, чтоб пострелять комиссаров, а всем остальным выдать по корове, 
принялись почему-то за геноцид...
     Ну почему, почему, с тоской думал Вербицкий, когда несчастный Ляпа 
даже то говорит, что, в принципе, я и сам думаю, он ухитряется озвучить это 
так, что уж и не возражать ему хочется, а просто дать по морде и заткнуть? 
Потому ли, что он любую мысль доводит до лохматого, буквально пещерного 
абсурда и становится, как на ладони, видна ее однобокость и напоенность 
злобой?
     И завистью... На курорт-то средиземрский как хочется!
     Сашенька собрал губы гузкой, потом пригубил водочки из своей 
рюмочки. Но Ляпишев так разошелся, что этого даже не заметил и потому не 
сделал очередной попытки прихлебнуть - теперь уж с полным основанием, 
поскольку за компанию.
     - От Союза, да и от России, один лоскуток остался, клочок... 
клочочек... но они знай долбят: тюрьма народов! Угроза демократии! А эта 
мелкая сволочь уже лопается от того, что у нас натырила... ходят - 
поплевывают свысока, и везде русские у них за людей второго сорта, как негры 
в Алабаме... и все равно! Маленькие свободолюбивые народы, нуждающиеся в 
защите от нескончаемых посягательств Москвы!
     Никаких глушилок не надо было. Ляпа ревел.
     Вербицкий встал - как бы в туалет. Ноги немножко размякли; 
водчонка все ж таки сказывалась исподволь. Не надерись, Валерий, только не 
надерись... Года уж не те. Болеть потом будешь дня два... И депрессия, самое 
страшное - депрессия, сиречь попросту адова тоска, от которой никуда не 
спрятаться, ничем не отвлечься, разве что следующей бутылкой. Утро красит 
нежным светом... Вербицкий спрятался в ванной, не зажигая света - довольно 
было серого свечения, теплящегося в маленьком, выходящем в коридор окошке 
под потолком. Протер лицо холодной водой. Мешаясь одно с другим, повалили 
воспоминания.
     Как он неторопливо шел в июне девяностого по Мцхете, раскаленной, 
тихой, древней и прекрасной, шел по залитой ослепительным солнцем улице 
Сталина к великому собору Светицховели, плавящемуся в благоуханной жаре, 
воткнувшему прямо в радостную синь свой громадный островерхий купол, и 
думал: интересно, знал ли знаменитый автор <Покаяния>, невольный 
застрельщик перестройки, в свое время задолбавший страну якобы 
многозначительным вопросом <Ведет ли эта улица к храму> - не без помощи 
журналистов, разумеется, в восемьдесят седьмом уж раз в неделю-то 
обязательно в какой-нибудь газете мелькал заголовок, склонявший улицу и 
храм, - помнил ли, делая свой фильм, о том, что к главному храму Грузии так 
и ведет до сих пор улица Сталина? И лишь буквально в полусотне метров 
уходит в сторону, и эти последние полсотни нужно пройти уже по улице 
Калинина... ну, Калинина-то они давно, наверное, переименовали - а вот 
Сталина вряд ли.
     Из ларька с какой-то бижутерией высунулся пожилой грузин, позвал: 
<Эй, русский!> Вербицкий подошел. <Ты откуда?> - <Из Ленинграда>. - <Как 
зовут?> - <Валерий>. - <А меня Георгий>. Он выставил в окошко руку, и они 
обменялись рукопожатием. <Давай выпьем, Валерий>, - предложил Георгий и, 
не дожидаясь ответа - да и что тут ждать ответа, разве отказаться можно? - 
налил на треть стакана душистого домашнего коньяку и протянул в окошко 
Вербицкому. Они выпили. <Я тоже русский, - сказал Георгий. Он говорил 
неторопливо, спокойно, очень дружелюбно и почти без акцента, лишь 
гортанные перекаты отдавали жарким сиянием над горами. - В Сталинграде 
работал, в Свердловске работал... Теперь домой вернулся. Сижу тут, торгую... Я 
грузин, но я русский!> - <Красиво здесь>, - с честным восхищением 
признался Вербицкий; напиток был столь же вкусен, сколь и могуч, и голова 
поплыла почти сразу после того, как в желудке бережно, но властно поднялся 
огонь. <Переезжай к нам>, - ответил Георгий. Вербицкий только усмехнулся. 
Георгий снова разлил, и они выпили снова. Ну и темп, подумал Вербицкий, 
стараясь не дать лицу размякнуть. Не прилечь бы тут с ходу. <Ты не бойся, - 
чуть покровительственно, но явно от всего сердца стремясь успокоить гостя, 
сказал Георгий; казалось, ему неловко и совестно за своих. - Всю эту политику 
столичные умники придумали. Какие вы оккупанты? Все будет хорошо>. 
Неторопливо беседуя, они в полчаса допили фляжку коньяку, и Георгий сразу 
же, так ничего и не продав никому, спокойно запер ларек на висячий замок и, 
еще раз обменявшись рукопожатием с Вербицким, пошел, не торопясь, куда-то 
по залитой солнцем площади... А Вербицкий еле успел добрести до гостиницы 
<Мцхета> - кажется, единственной гостиницы в городке, маленькой и уютной, 
с балкончиками, нависшими прямо над Курой - и рухнул спать... Как там 
теперь этому Георгию? Пережил ли звиадистский террор? Пережил ли войну? 
Никогда не узнаю. И никогда больше не увижу тех мест...
     Как еще во времена оны, когда Союз нерушимый и впрямь казался 
таковым, они с Маринкой катили от Симферополя к побережью в 
пропыленном, прокаленном автобусе - счастливые, влюбленные, молодые, а 
от предчувствия сверкающей южной свободы и совсем шальные... только очень 
сонные после ночного полета и долгого предрассветного бдения в очереди у 
аэропортовских касс <Крымтроллейбус>. Маринка уютно дремала у Вербицкого 
на плече, а он не позволял себе отключиться - жалко было отключаться, ведь 
целый год об этих минутах мечтал - и вполглаза впитывал долгожданную 
встречу с блеклыми в мареве, лысыми холмами и выжженной степью. Впереди 
сидели молодой папа, больше похожий на старшего брата своего сына, и 
симпатичный, задорный, но серьезный мальчишка лет девяти, которые, похоже, 
как и сам Вербицкий, уже не в первый раз двигались этой дорогой. Мальчишка 
не отлипал от окна. <Папа, папа, уже Старый Крым!> - <Правильно. А как он 
по-татарски назывался, помнишь? Красивое такое название... Я тебе говорил>. 
- <Не помню... Папа, вон уже гора Клементьева!> - <Да, совсем уже немного 
осталось. А как она называлась по-татарски? Я говорил тебе в тот раз>. - <Не 
помню... Пап, вот уже Насыпное!> - <А как оно по-татарски?> - <Да не 
помню, что ты пристал? Что мы, татары, что ли? Ты что ли татарин?> 
Пассажиры, кто слышал, замерли, <Понимаешь, - спокойно и вполголоса 
начал молодой папа, даже не замечая того, что они с сыном оказались в центре 
настороженного внимания, - когда Россия сюда пришла, все эти места уже 
имели названия. И потому они для нас - настоящие, а наши - нарочно 
придуманные. Это вроде как мы с мамой назвали тебя Миша - так ты и 
будешь Миша на всю жизнь. А уж как тебя приятели называют: или за рост - 
Длинный, или за волосы - Рыжий... а года через два другие приятели другую 
кличку почему-нибудь придумают, скажем, Кашалот. Конечно, приятели тебя 
чаще Кашалотом будут звать, им это и понятнее, и ближе. Но все-таки то, что 
ты Михаил, им следует помнить, иначе они и не приятели тебе. Другое дело, 
что, когда татары сюда пришли, все эти места тоже уже имели свои названия... 
Но то, что они их не сберегли, - это уж не наша вина>. Слушатели вздохнули 
облегченно - но тут сидящий наискось через проход пожилой коренастый 
мужчина с резким загорелым лицом вдруг обернулся и, ничуть не сомневаясь в 
своем праве вмешиваться в чужой разговор, выставил на молодого папу 
обвиняющую жилистую руку. <Тебя арестовать надо! - бешено гаркнул он. - 
Ты чему мальца учишь? Эта земля русская, я тут кровь проливал! И деревни тут 
все русские! И горы русские!!>
     А как Вербицкий в последний раз рискнул навестить Крым, без 
которого, казалось, и жизнь уже будет не в жизнь, ведь невозможно оторвать 
себя от мест, с которыми связано столько самых молодых, самых 
пронзительных, самых мужских воспоминаний; такой пласт души, такой 
ломоть... Заехал по старой памяти в Бахчисарай. На безлюдной площади перед 
исковерканной аркой выбитых ворот ханского дворца грузно пеклись на солнце 
два бронетранспортера с жовто-блакитными налепухами на броне. <Эй, 
Москва! - весело крикнул, высунувшись из люка, молодой парень в пятнистом 
комбинезоне; Вербицкий отчетливо видел, как теплый ветер перебирает его 
выгоревшие волосы. Вербицкий ни глазам, ни ушам своим не поверил: парень, 
несомненно, был русский. - Чего шляешься тут без штанов, Москва? Гляди, 
яйца отстрелю!> Стиснув зубы, Вербицкий молча повернулся и пошел в своей 
завязанной узлом безрукавке и совершенно, казалось бы, не вызывающих, 
абсолютно смиренных шортах, построенных из старых джинсов путем 
усекновения штанин, вверх по Марьям-дере, ущелью Марии Богородицы, к 
бренным останкам скального Успенского монастыря. Не таким ему помнился 
Бахчисарай; не такой помнилась живописная, отполированная тысячами еще 
совсем недавно, пару лет назад, ежедневно ходивших тут ног тропа к 
монастырю и дальше, к знаменитому пещерному городу Чуфут-кале. Лишь как 
встарь, как при Советской власти, как при тюрьме народов истошно вскри-
кивали и заливались жутким хохотом психи в сумасшедшем доме на дне 
ущелья под Успенским монастырем; Вербицкий остановился, постоял немного, 
борясь с собой, и дальше, к любимому Чуфуту с его грандиозной панорамой, 
открывающейся через головокружительный провал Ашлама-дере в сторону 
далекого, как темное облако, Чатыр-дага, он так и не пошел - стало страшно. 
Хотелось поскорее унести ноги. На автобусной станции одинокая женщина - 
молодая, смуглая, классическая <чорноока, чорнобрива> - уныло сидела в 
полном одиночестве на солнцепеке, чем-то, видно, торгуя. Увидев Вербицкого, 
она тоже, как и он сорок минут назад, не поверила глазам. <А вот кукуруза 
горячая, - с робкой надеждой затянула она как бы в пространство, хотя на 
площадке перед станцией они с Вербицким были вдвоем. - Молодая, 
молочная кукуруза!> Вербицкий купил у нее початок и долго, обжигая руки, 
втирал мелкую сероватую соль в его янтарные фасетчатые бочка. <С России?> 
- спросила красавица. <Из Петербурга>. - <И как вы так не боитесь, 
однако...> - <Боюсь>, - честно признался Вербицкий. <И я боюсь, - сказала 
женщина и протянула Вербицкому обратно ворох купонов, которыми 
Вербицкий с нею расплатился. - Та ж скушайте за так>. И, когда он 
повернулся, чтобы идти к подрулившему со скрежетом запыленному автобусу 
- билетов в кассе, конечно, не было, но автобус пришел наполовину пустой, и 
это просто-напросто означало, что надо платить втрое непосредственно 
шоферу, - не выдержала: <Ой, та ж заберите нас обратно! Ради Христа, хоть 
как! Ой, Боженьки мои!> Что с нею там теперь? Никогда не узнаю. И мест тех 
никогда не увижу больше...
     Как во времена оны, в первый горбачевский год, его в составе группы 
молодых литераторов занесло в Среднюю Азию, и он, пресытившись 
нескончаемым банкетом, любопытный, легкий на подъем и действительно 
надеявшийся писать, а не делать литературную карьеру, пустился в одиночное 
плавание. Он не мог теперь вспомнить, какая то была республика - грешным 
делом, он всегда их путал, да и какая, в сущности, разница была для 
петербуржца? Советский Союз, Средняя Азия - все сказано... Вот 
соловьевский <Ходжа Насреддин> помнится почти наизусть: Бухара-и-Шериф, 
Коканд-и-Лятиф, Канибадам, Ходжент...
     Кто не ездил в среднеазиатских поездах местного сообщения - тот не 
знает наслажденья. Если уж ты внедрился в вагон, если закрепился среди 
мешков, тюков и прочих хурджунов, а уж, тем паче, если сел - то ехать тебе в 
раз занятой позе до конца. Во-первых, ходить практически невозможно - ногу 
некуда поставить. Во-вторых, стоит тебе отойти, твое место займут, каким бы 
неудобным оно тебе ни казалось. В-третьих, вещи твои испарятся, будто их 
джинн слизнул...
     Еще на, мягко говоря, перроне Вербицкий с изумлением увидел среди 
атакующих вагоны аборигенов даже на расстоянии очевидно несчастную 
молодую женщину неместного вида - единственную женщину на весь перрон 
- с чемоданом в одной руке и кульком в другой. Она его тоже заприметила 
сразу и подбежала так быстро, как позволяли обе драгоценные ноши. Фраза, 
которую она, задыхаясь, выпалила, до нелепости походила на название одно 
время популярной кинокомедии. <Вы будете моим мужем, хорошо?> Скоро 
выяснилось, что она - жена лейтенанта-связиста, радиолокационщика, что ли, 
который отслужил тут лет пять и которого перевели теперь в Белоруссию. 
Заботливый наркомат обороны ниспослал один-единственный билет, 
исключительно для своего; восемь месяцев назад родившая супруга защитника 
Отечества, разделявшая с ним радости службы на точке все пять лет, 
вынуждена выбираться в Европу сама, как сумеет. В кульке оказался младенец. 
Вербицкий проявил себя. Пропихавшись сквозь суетливые ряды и толкающиеся 
стены пыльных, орущих, пытающихся влезть в тамбуры с козами и ишаками 
богатырей в халатах, он сумел даже усадить свою Люсю, или, может быть, 
Марусю - Вербицкий не мог уже вспомнить имени... Через какой-нибудь час, 
заржав, как горячий степной конь, поезд тронулся.
     Сначала Вербицкого чуть не зарезал сосед напротив. Окна в поезде, 
разумеется, не открывались, данная особенность наших поездов нам и по 
средней полосе России хорошо известна - только там, в этой самой 
республике, плюс сорок пять в тени. А поезд едет не в тени. Впору умирать в 
этой раскаленной консервной банке, но ведь не хочется. А сосед принялся еще 
курить что-то отчаянно ядовитое. <Вы бы в тамбур вышли, - сдуру сказал ему 
рыцарственный Вербицкий. - Все-таки ребенок здесь...> Богатырь вспылил и 
схватился за кинжал. <Ти мне указыват будишшь? А вот пашли тамбур с мной!> 
- <Вася! Вася, не ходи!> - хватая Вербицкого за штаны свободной от кулька с 
младенцем рукой, истошно заголосила Люся-Маруся, забывшая имя 
Вербицкого сразу; впрочем, может, он просто не назвался в суматохе? а может, 
у Люси-Маруси уже мутилось в голове от духоты, и она впрямь начала путать 
Вербицкого со своим ненаглядным, которого и звали, вероятно, Василием - и 
которому, задержись он, чтобы вывезти жену, грозил бы трибунал. По-советски 
не веря, что его могут вот так за здорово живешь зарезать при всем народе 
среди бела дня, Вербицкий успокоил Люсю-Марусю и поднялся. С трудом 
выбирая места, чтобы поставить ноги, то и дело наступая на кого-то, они 
вышли в тамбур, богатырь открыл дверь в гремящее и темное - особенно со 
света - межвагонье, сделал пригласительный жест и, вынимая кинжал, шагнул 
туда. Похолодевший от ужаса Вербицкий, уже занесший ногу, опоздал 
буквально на секунду - и эта секунда оказалась решающей. Богатыря подвела 
экзотика, о которой Вербицкий и представления не имел, а богатырь то ли 
забыл, то ли отвлекся не вовремя. Туалеты в поезде были закрыты так же, как и 
окна, намертво и навсегда, и поэтому все ходили справлять свои надобности 
именно туда, в укромный сумрак межвагонья с его опасно покатым 
металлическим полом. Богатырь поскользнулся и вместе со всем своим 
благородным возмущением рухнул в темнот