ало, 
откликаться на Вроткина. Сто раз Вербицкий, когда Ляпа был в сознании, 
просил его не добавлять к Сашенькиной фамилии букву <В>, и всегда Ляпа 
тупо моргал, а потом заявлял убежденно: <Да он не обижается!> Подставив 
кулаки под подбородок и растекшись по ним рыхлыми щеками, Ляпа сидел 
напротив Вербицкого и, напрягая остатки своей некогда железной воли, тщился 
изобразить на одутловатой роже умное ехидство.
     - Ведь Горбачев евреев отпустил, с Тель-Авивом помирился...
     Сашенька картинно пожал плечами:
     - Я же не для себя книги пишу и не для потайного ящика в своем 
письменном столе. Ляпа, дорогуша, для себя я только гонорары получаю! Мы 
для читателей пишем, Ляпа, а значит, пишем то, чего они хочут! Личным 
чувствам тут воли давать никак нельзя!
     Да, подумал Вербицкий с тоской, читатели, похоже, и впрямь только 
этого хочут - как выражается утонченный Сашенька, хоть неправильным 
глагольным оборотом, а ввинтивший-таки в свою реплику замаскированное, но 
неизбывное к этому читателю презрение. В последние годы заметным 
публицистом можно было стать, только копошась в грязном белье лидеров 
перестройки и прикормленной ими средней демокрухи. И детективный жанр 
переключился почти исключительно на это злосчастное пятилетие.
     Сейчас вот принялись сызнова трепать антиалкогольную кампанию - 
под весьма нетривиальным углом зрения. Дескать, эти, как выражались газеты, 
<горе-реформаторы>, решив большевистскими темпами, семимильными, так 
сказать, шагами повести сдуру поверившую им страну к капитализму, не нашли 
иного способа создать отечественного предпринимателя, как взрастив его ис-
ключительно из теневой экономики. Кампания была не маразмом, а тонким и 
вполне логичным ходом, стопроцентно учитывавшим опыт <сухого закона> в 
США. К чему привел <сухой закон>? К возникновению и невероятному 
усилению мафии навечно. К тому, что она начала ворочать миллиардами, и 
отнять у нее эти миллиарды не смог и не сможет уже никто. Посмотрим, 
дескать, на себя. Где у нас есть капиталисты? Только в преступном мире. Они 
себя уже проявили, утвердились, доказали, что у них есть хватка, навык, 
мужество действовать и рисковать. Уже имеют свои структуры. Но им катастро-
фически не хватает средств, чтобы начать играть в экономике сколько-нибудь 
значительную роль. Как напитать их деньгами и одновременно привязать к 
себе, к высшей партноменклатуре? Ведь не станешь выявлять по милицейским 
досье и собирать в Кремлевском Дворце съездов всех воров в законе, чтобы от 
лица партии обратиться к ним с проникновенной речью: берите, отцы крестные, 
льготные ссуды, и Бог вам в помощь. Некрасиво как-то. И потом, надо же было, 
чтобы они поработали сами и лишний раз показали себя: кто сорвет куш, тот и 
достоин его, а кто проворонит птицу-счастье, тому и делать нечего в кругу 
новоиспеченных капитанов экономики великой державы. Ясно было, как Божий 
день, что дебильная борьба с водкой приведет к ураганному росту нелегального 
ее производства и распространения. Прибыли, получаемые спасителями народа 
от трезвости, напавшей нежданно-негаданно, как Гитлер двадцать второго 
июня, наверняка окажутся колоссальны. И это правильно. Года не пройдет, как 
- гоп-ля! - откуда ни возьмись расцветет и наберет силы рыночная 
экономика, которую потом надо будет лишь легализовать, затем внедрить в нее 
тяжелую промышленность - продав оную промышленность уже не бандитам, 
а самим себе, внутри Кремля, и бескровная революция свершится. Сколько 
человеко-веков проведет страна в очередях у винных магазинов, сколько народу 
окочурится или сбрендит от самодельных напитков, сколько детей-уродов 
родится - неважно. Главное, революция будет продолжаться! Вечно живой 
Лигачев, которого одно время считали главным инициатором тогдашнего 
безумия, теперь разговорился наконец, благо уже некому было поймать его на 
возможном вранье: <Я прямо говорил Михаилу Сергеевичу, что будет очень 
много отравлений, и наверняка некоторые - со смертельными исходами. А он 
только улыбался. Много - это сколько? Тысяча? Десять тысяч? У нас в 
автомобильных катастрофах гибнет в десять раз больше. И потом, Егор 
Кузьмич, говорил он мне, будем откровенны: порядочные люди травиться не 
станут, потому что они не пьют. Травиться станет всевозможный сброд, являю-
щийся обузой для страны. А это хорошо или плохо? Ну а потом Бакатину 
специально было поручено силами его ведомства наладить распространение 
слухов, в которых вина за все случившееся возлагалась бы персонально на 
меня...> Кровь стыла в жилах от подобных откровений. Вот же аспиды нами до 
девяносто первого правили, а?! Следовало, вероятно, ожидать в скором 
будущем появления увлекательнейших остросюжетных произведений на эту 
тему. Даже странно, что они заставляли себя ждать; будь Вербицкий в силах 
писать такое, мигом бы набуровил. Тем более что алкогольный уклон давал по-
трясающие возможности для легкого и надежного обеспечения читательского 
сопереживания; том за томом можно заполнять добродушным, а по временам 
даже уважительным подтруниванием над не унывающими, симпатичными, 
немудряще сметливыми, в глубине души добрыми и патриотичными, русскими 
в лучшем смысле этого слова алкашами, пассивно сопротивляющимися 
кремлевскому произволу. Их на мякине не проведешь! Они воробьи стреляные! 
Будет и на их улице праздник!
     Формально отмечали <Трубу-1>, но фактически просто совпало так, 
что всем троим захотелось натрескаться. Загрунтовали в кабаке писательского 
дома, в родных сумеречно-черных стенах, прямо под знаменитым, подсве-
ченным изнутри витражом с гербом бывшего владельца особняка графа 
Шереметева: большая буква <А>, представленная в виде шагающих армейских 
сапог, узоры какие-то и надпись: <Деус консерват омниа>. С первого своего 
полудетского посещения кабака Вербицкому не давал покоя вопрос, что точно 
значит этот девиз - <Бог хранит все> или <Бог сохранит все>? Но никто не 
смог ответить с уверенностью, да в сущности, и черт с ним.
     - Благодарите Бога, коллеги, - говаривал прозорливый и циничный 
Сашенька, - что мы живем в тоталитарном государстве. Будь мы просто 
писатели, а не работники идеологического фронта, не видать бы нам сих 
апартаментов как своих ушей. С писательских гонораров при демократии нам 
даже на воду в сортире не хватит, не то что на трубу, по которой эта вода 
течет...
     Но по случаю летнего сезона кабак закрывался в семнадцать ноль-
ноль, то есть именно тогда, когда все нормальные люди как раз взяли разгон и 
только-только перестают застенчиво лепетать: <Ну пожалуй, по чуть-чуть 
можно, но вообще-то мне сегодня еще работать...>, - и без четверти пять, 
после второй рюмки, резко встал вопрос о том, где продолжить. Вопрос 
осложнялся тем, что Ляпе оставалось быть в сознании еще рюмки три, от силы 
четыре, а потом он упадет с неизбежностью яблока, благодаря которому так 
прославился Ньютон. Ни Сашеньке, ни Вербицкому не улыбалось тащить потом 
Ляпино бесчувственное тело к телу домой. Но сам же Ляпа и спас ситуацию, 
пригласив друзей к себе. Вариант был оптимальный: и жил Ляпишев 
относительно недалеко, и упасть сможет прямо на родную мебель, и в квартире, 
с тех пор как жена ушла от бывшего одаренного литератора, ни души - то есть 
можно расслабиться по-настоящему.
     Сказано - сделано. Прямо на Литейном, отстояв каких-то минут 
сорок - все-таки в последнее время стало полегче, что правда то правда, - 
затарились двумя фуфырями <Пшеничной>. Чистоплюй Сашенька, разумеется, 
принялся брюзжать, что это перебор, что хватит и одной, мы же, дескать, не 
надираться, а поговорить хотели; Вербицкий согласился бы и на одну, хотя 
сильно подозревал, что одной не хватит и, когда покажется донце и Ляпа, если 
будет еще в состоянии это заметить, обязательно перевернет пустую бутылку, 
потрясет и споет а-ля Германн: <Она пуста! А тайны не узнал я!> - после всех 
этих неизбежностей настанет очередная, а именно неизбежность бежать за 
добавкой. Но, поскольку надираться он действительно не хотел - только, в 
отличие от Сашеньки, не сообщал об этом через каждые пять минут, - то 
рассчитывал в душе, что естественное нежелание стоять в какой-нибудь новой 
очереди во второй раз послужит добавке преградой; и, посокрушавшись, что 
вечно не хватает, можно будет разойтись более или менее дееспособными. Но 
раздухарившийся Ляпишев решил и тут все проблемы, заявив: <Одну? Да вы 
что, мужики, охренели? Ну не допьем, и ладно, мне же наутро все равно 
понадобится!> Пришлось покориться, хотя Вербицкий был уверен, что до утра 
вторая не дотянет и на рассвете Ляпе придется разбираться со своими потреб-
ностями отдельно. Как-то раз, еще в относительной молодости, Вербицкому 
довелось в них разбираться с Ляпой вместе - это оказалось незабываемо. Утро 
красит нежным светом стены винного ларька, я пришел к тебе с приветом, ты, 
как Родина, крепка, как поля ее, душиста и чиста, как родники, ты сама убьешь 
фашиста - мне же не поднять руки! Это они громко пели хором на всю улицу 
и маршировали, браво чеканя шаг, а навстречу шли в школы школьники, шли в 
работы рабочие, и все с симпатией и пониманием улыбались и даже расступа-
лись; это было еще до перестройки, и потому далеко идти не понадобилось, а 
жаль, маршировать было приятно, люди кругом были так добры...
     Не прошло и полутора часов, как они уже вступили на лестницу, по 
которой им предстояло карабкаться до четвертого этажа. За время пути 
Ляпишев, который все клянчил, чтобы ему дали отхлебнуть из горлышка, но 
желаемого так и не получил - Вербицкий подозревал, что не так уж он и 
страждет, просто отыгрывает давно уже прикипевшую роль, без которой Ляпа 
оказался бы в компании абсолютно безлик, просто-таки незаметен; и к тому же 
идти ему пришлось бы самому, а не опираясь то на брезгливо ежащегося 
Сашеньку, то на кореша Вербицкого, - несколько прочухался, и стало 
думаться, что до донца первой бутылки, по крайней мере, он сознание 
сохранит. Но на лестнице он сразу как-то нарочито упал; с ним снова принялись 
возиться, как с малым дитем, тормошить, предлагать держаться за руку, 
поднимать за плечи, но он громко отклонял всякую помощь, а только некоторое 
время потоптался на четвереньках и заявил рыкающим голосом Клавдия: <Я 
пал, чтоб встать!> И действительно встал минуты через три, опираясь на ис-
пещренную надписями и рисунками стену. И даже ключ от квартиры нашел в 
кармане.
     Пока Ляпа совершал все эти сложные эволюции - хотя, уныло 
поиграл про себя словами Вербицкий, в процессе этих эволюции он отнюдь не 
эволюционировал, - Сашенька и он сам терпеливо ждали, предлагались 
помочь и утешали, что уже совсем немножко осталось. Добряк Роткин, 
вероятно, тоже самоутверждаясь через роль, давно выбранную им для себя - 
нарочито циничный и вызывающе удачливый, не боящийся говорить друзьям 
об их промахах и недостатках, но, в сущности, заботливый друг, не 
обращающий на эти промахи и недостатки ни малейшего внимания, - даже 
предложил Ляпе хлебнуть из горлышка, если ему всухую никак не подняться до 
квартиры. И Вербицкому, грешным делом, показалось, что - да, конечно, 
Сашенька заботливый и попрет мешок по фамилии Ляпишев столько, сколько 
надо, и туда, куда потребуется; а все-таки Сашеньке сладко, когда Ляпишев 
теряет человеческий облик. А Ляпе сладко, что тащит его именно чистоплюй 
Сашенька, и он висит на нем и то и дело говорит: <Вроткин!>. Потому они 
нынче и квасят вместе, прихватив Вербицкого в качестве общего приятеля, то 
есть амортизатора - в который раз уже квасят. Хотя для стороннего человека 
эти двое рядом и с одной бутылкой на двоих представляют собою зрелище 
удивительное и даже, если смотреть под определенным углом зрения, зловещее. 
Просто-таки фотографируй и публикуй в любом антисемитском издании, и 
даже никаких коллажей-монтажей не надо - натуральный кадр поразительной 
силы: <Евреи споили русский народ>. Но просто облюбованные каждым из них 
и уже сросшиеся с ними так, что не оторвать, способы самоутверждения 
подходили друг к другу, будто вилка и ножик, кромсающие один и тот же 
ломоть тоски.
     Ляпа гордо отказался от по-доброму предложенного Сашенькой 
глотка: когда просил, не дали, а теперь сам не стану унижаться, пускай, дескать, 
вам будет хуже. Вот ведь ужас, вконец расфилософствовался Вербицкий, стоя с 
увесистым от бутылок <дипломатом> в руке; страдал-страдал Ляпа, наверное, 
от собственной постоянной косноязыкой бестактности, но вместо того, чтобы 
научиться быть тактичным, научился быть настолько пьяным, чтобы с рук 
сходило все, что слетает с языка; страдал-страдал от того, что он не очень 
интересный собеседник и вынужден в основном помалкивать в уголку, - и 
научился безобразно ужираться, чтобы быть в центре пусть брезгливого, но 
внимания... Кто бы с ним так цацкался, оставайся он, как пятнадцать лет назад, 
застенчивым, почти не пьющим, ничем не выделяющимся и не очень быстро 
соображающим парнишкой, к которому льнут собаки и дети! Теперь собаки его 
терпеть не могут, запах; да и дети тоже - впрочем, дети у всех нас, у кого 
были, уж подросли, - но зато его носят на руках, а это ли не мечта литератора?
     Простое, непритязательное и даже не очень обильное приятельское 
возлияние - а в каких глубинных трюмах психики ревут моторы, из каких 
адских пучин прут с грохотом тысячетонные поршни, надувая и накачивая 
людей стремлением, что бы они ни делали, делать это заметнее и ярче всех 
окружающих. Стремление к самодостаточности, которую мы не мыслим иначе, 
как победу над конкурентами - пусть даже в способности выпить много, пусть 
даже в способности бескорыстно подставить плечо ближнему своему, все равно 
- конкурентами... Самостоянье человека! Я! Я! Я! Нет, я!
     А я?
     Ох, нет, лучше не думать. Лучше выпить. Да что же Ляпа-то так 
копается?! Собственную дверь уже пять минут открыть не может!
     В холостяцкой квартире царил бардак. Пахло тухлятиной и 
кислятиной, по полу от колыханий воздуха перекатывались, как привидения, 
лохматые полупрозрачно-серые сгустки пыли. Пыль покрывала и мебель таким 
плотным белесым слоем, что впору писать неприличные слова, как часто пишут 
на забрызганных грязью задних стеклах автомобилей и автобусов. Только на 
письменном столе пыли не было, там вперемешку валялись скомканные и еще 
не скомканные листы какой-то очередной незаконченной рукописи - 
ручкописи, как называл это Вербицкий, чтобы отличать от машинописи; и еще 
словари, справочники, непонятно зачем нужные писателю - синонимов, 
омонимов, антонимов... зачем-то карта Тихого океана... Господи, да что же это 
детский писатель Ляпа пытается сляпать такое? Каких детей нынче за-
интересуешь Тихим океаном? Всякой этой романтикой? Героическая подлодка 
<Пионер> давно закончила свой героический ремонт у острова Пасхи, давно 
всех героически победила и давным-давно, пересекши Пасифик, героически 
пришла в порт назначения Владивосток - да вот только Владивосток теперь 
стал столицей другого государства, формально хоть и дружественного, но год 
от года все откровеннее и все плотнее ориентирующегося на Японию и Южную 
Корею...
     Расположились, как положено угнетенным интеллигентам, на кухне. 
Вербицкий отворил бутылку, Ляпа тем временем разложил вилки, для вящей 
чистоты одну из них поскреб ногтем - а только что пятернями по лестнице 
ходил; потом нырнул в холодильник, чуть не потеряв равновесия и не занырнув 
в него и впрямь всем телом. Восстановив устойчивость и покопавшись в за-
леденелых и пустынных, как Антарктида, потрохах - полгода не 
размораживал, наверное, - он щедро достал единственную банку сардин, 
протер ее рукавом и водрузил на стол.
     - Кто-нибудь откройте! - потребовал он. Наверное, подумал, не в 
силах остановиться, Вербицкий, у Ляпы с юности были какие-то нелады с 
консервными ножами. То ли руку повредил и страх остался, то ли забрызгал 
плеснувшим из разреза маслом новый, только что справленный родителями 
костюмчик... Но, будь он трезвым, кто бы позволил хозяину дома, 
гостеприимцу, поставить банку на стол и не открыть? Это же хамство! А так - 
все в ажуре, и чистоплюй Сашенька послушно, ни слова не говоря, берет 
консервный нож, изящно одергивает манжеты, в которых ручными - на-
ручными и прирученными - радугами полыхают запонки, и принимается 
чикать банку; а Ляпа радостно сидит напротив, сцепив ручонки на брюхе, и 
жмурится от удовольствия...
     - Человеческой еды у тебя вовсе нет, хлебосольный ты наш? - 
спросил Вербицкий. Сашенька пыхтел, стараясь произвести вскрытие как 
можно аккуратнее, не повредив своего изысканного туалета. От напряжения он 
даже губу закусил, и холеная бородка его с благородной проседью смешно 
встопорщилась. Ляпа зареготал, а потом вскочил и с воплем: <Есть, да только ее 
нельзя съесть!> - стащил с навесного кухонного шкафа - светящиеся на 
солнце плотные клубы пыли медленно посыпались оттуда на стол - 
затрепанную, разваливающуюся <Книгу о вкусной и здоровой пище> еще, 
наверное, сталинских времен. Показал употевшему от напряжения Сашеньке, а 
потом Вербицкому роскошный стол на иллюстрации, открыл где-то в начале и 
стал читать громко и с выражением, довольно мастеровито подпуская в голос 
нравоучительные интонации:
     - <В выборе ассортимента, говорил товарищ Микоян, могут быть две 
линии: консервативная приспособляемость к тому, что есть, и революционная 
настойчивость в деле воспитания новых вкусов. Бурный рост 
социалистического колхозного сельского хозяйства, создание и развитие 
могучей общенародной пищевой индустрии дали возможность уже немало 
сделать для коренной революционной ломки отсталых привычек и навыков в 
питании>! Поняли? Консерваторы! <Важнейшее дело государственного 
значения - развивать у населения новые вкусы, создавая спрос на новые 
пищевые продукты!> Поняли? - Он с треском захлопнул книгу, из нее порх-
нули листочки с какими-то ручкописными записями - вероятно, кулинарными 
рецептами, в незапамятные времена задиктованными кем-либо еще бывшей 
Ляпишевой супруге. Ляпа нагнулся было их подбирать, но выронил уже всю 
книгу, а потом, оттопырив широкий зад, обтянутый измызганными еще на 
лестнице штанами, и сам упал на четвереньки. - А ну, развивайте новые вкусы 
у себя по-быстрому! - сдавленно скомандовал он, даже не пытаясь подняться 
самостоятельно. Вербицкий, естественно, ему помог. Сашенька тем временем 
завершил свой тяжкий труд и теперь стоял, аккуратно промакивая лоб носовым 
платочком; затем принялся тщательно и неторопливо протирать руки - 
каждый пальчик со всех сторон. Похоже, перстень на безымянном пальце левой 
руки ему страшно мешал; протирать этот палец пришлось особенно долго - 
отдельно выше перстня и отдельно ниже.
     Наконец разлили, выпили. Ляпишев оживился еще пуще. Но радости 
от этого никому не было; съехались поговорить, то есть и впрямь поболтать 
неторопливо о том, о сем, не напрягаясь - а Ляпа буквально рта не давал 
раскрыть; все острил, все вызывал внимание на себя. Как умел, чем мог. 
Сашенька начал было говорить что-то про последнее свое хождение по врачам, 
рассказывал негромко, без занудства и вымученных хохм, но смешно, 
Вербицкий любил его слушать; Ляпа тут же сбегал в комнату, мотаясь в 
коридоре от стены к стене - кто-то из коллег, увлекающийся маринистикой, 
очень точно сказал о таком способе перемещения: идет противоводочным 
зигзагом, - и тут же вернулся с папкой старых газет. Урча себе под нос 
сосредоточенно и, главное, громко, нашел искомую вырезку, а потом всех 
перебил и окончательно заглушил:
     - Ну а ты чего от них ждал? Какие здесь могут быть врачи? Вот 
посмотри, как их учат! Это газета пишет, газета, всерьез! - и сунул друзьям 
под нос несвежий номер <Красной звезды>, на первой странице которого 
красовался действительно убойный заголовок: <Партийность в преподавании 
нормальной анатомии - испытанный принцип обучения военных вра