ряхнулись студни живота, 
груди, щек.
     - И обратно не перекинуть, я уж думал... Во-первых, ты 
вероятностную вилку так зацементировал - Галактику сжечь, и то энергии не 
хватит. А во-вторых... да уже одно то, что там жив любимый твой Листровой, и 
я своими руками его верну к жизни...
     Симагин молчал.
     Старик покосился на него. Чувствовалось, как старательно он пытается 
накачать себя хотя бы злорадством, раз уж больше ничего не осталось ему.
     - Только учти, - сказал он, так и не в силах избавиться от 
поучающего тона, - как раз тех, кто просит прощения, эти твари никогда не 
прощают.
     - Я знаю, - ответил Симагин. - Почти никогда. Потому что им 
очень тяжело жить. А я их опять обманул.
     Не получилось даже злорадства. Старик хотел было еще что-то 
добавить, даже кадык под небритой, обвисшей кожей шеи у него уже заходил 
- но осекся и только похлопал Симагина, ладонью по колену.
     - Ты, я и Ротманс, - сказал Симагин.
     Старик криво усмехнулся, а потом, все-таки сорвавшись, обеими 
руками с силой ударил себя по щекам.
     - Ну как это получилось? - почти закричал он, старчески надрывая 
голос, и какая-то смешная коричневая пуделица испуганно шарахнулась от них, 
размашисто болтая в воздухе мохнатыми ушами. Бабушки, стрекочущие на 
лавке напротив, с потешной одновременностью подняли на них подозревающе-
обвиняющие взгляды. - Ведь моя брала!
     Симагин повернулся к нему и улыбнулся почти с симпатией. Во 
всяком случае, с состраданием.
     - Потому что ты - самодостаточный, - сказал он мягко. - А 
значит, только о себе думаешь - ведь больше просто не о ком. Чтобы самому 
от себя кусок отрезать... кусок силы, власти, красоты... для этого надо иметь за 
душой что-то побольше, чем только самого себя.
     - Опять ты про душу, - с досадой сказал старик.
     - Пожертвовать частью себя, чтобы кого-то спасти - это можно. А 
пожертвовать частью себя, чтобы ради собственного же удовольствия кому-то 
напакостить - так не бывает. Поэтому такие, как я, всегда будут побеждать 
таких, как ты.
     - Чтобы потом падать на колени перед теми, ради кого побеждал, и 
просить у них прощения? - со злобой спросил старик.
     - Да, получается так, - ответил Симагин.
     - Не понимаю... - пробормотал старик. - Не понимаю.
     - Боюсь, уже не поймешь.
     - Не дразни меня! - вспылил старик. - А то плюну сейчас на 
осторожность, как ты вот... брошусь, очертя голову, потрошить их налево и 
направо! И виноват будешь ты, потому что ты меня спровоцировал - значит на 
тебе окажется их кровь! Вот уж я посмотрю, как ты завертишься!
     - Не плюнешь, - сказал Симагин. - Не сможешь.
     Старик помолчал, взгляд его стал отсутствующим - он словно бы 
прислушивался к себе, спрашивал себя о чем-то сокровенном. Потом жалко 
улыбнулся и сказал с горьким удивлением:
     . - Да. Не смогу. Я что же, трус?
     - Нет, - проговорил Симагин, - не думаю. Тебе просто не для кого. 
Ведь нельзя же стать героем ради уничтожения, скажем, человечества? Правда?
     - Да я ради этого... ради этого... - лихорадочно забормотал старик, 
возбужденно задышав. - Но они должны сами! Понимаешь? Сами! По своим 
соображениям, как бы совсем простым: здоровье, выгода, торжество идеалов, 
жизненное пространство... Не своими же руками мне их!.. Это нелепо! Ради них 
так рисковать... а через миллион лет вдруг выяснится, что гибель этой 
цивилизации была, например, благом для Галактики, - так я же костей не 
соберу! Мокрого места не останется!
     Они помолчали. И Симагин вдруг с изумлением заметил, что старик 
плачет. Жирно отблескивающая влажная струйка высунула хвостик из-под 
коричневого морщинистого века, почти нахлобученного на помутневший глаз, 
и застряла на щетинистой щеке.
     - Ты куда сейчас? - спросил Симагин.
     - Понятия не имею, - ответил старик, всхлипнув от жалости к себе. 
- Мне бы от лавки от этой оторваться... Сил же совсем не осталось, тоска...
     - Хочешь, пошли вместе? - неожиданно для себя предложил 
Симагин. - Обопрешься на меня...
     Старик яростно отшатнулся, широко раскрыв глаза и буквально 
отпихнув Симагина взглядом.
     - Я еще гордый! - крикнул он, и снова бабульки на лавке напротив, 
с одинаковой укоризной поджав губы, вскинулись лицами на раскричавшихся 
алкашей.
     Симагин поднялся. Ноги едва держали.
     - Ну, бывай тогда, - сказал он. - Я пойду.
     - Еще увидимся, - ответил старик. Он, видимо, хотел сказать это 
грозно, с намеком на грядущий реванш - но голос предательски выдал 
подлинные чувства; в нем читался самый обыкновенный страх перед тем, что, 
вероятнее всего, они действительно когда-нибудь увидятся.
     - Приятно было познакомиться, - сказал Симагин, а потом, 
повернувшись, побрел вон из сквера. Голова кружилась, и все казалось очень 
далеким и плоским. Мир ускользал неудержимо.
     Машин-то сколько... Ни пройти, ни проехать, и все иномарки... 
Мерседесы, мерседесы, а я пьяненький такой... Сердце-то молотит! А ведь не 
дойду. Никуда не дойду. А я, собственно, уже никуда и не иду. Как там Ася? 
Все в порядке у Аси. Ну и хорошо.
     Сплошная реклама. Домов за щитами не видать - и на всех что-то 
жрут или что-то пьют. Дорвались до хавки. Впрочем, в советских <Книгах о 
вкусной и здоровой пище> тоже красивой жратвы хватало - а на деле-то кто-ее 
ел? Ага, вот и впрямь пьяненький. Лежит, штаны мокрые... А вот бабка без ног, 
милостыню ждет. А на той стороне девчонка-беженка, тоже с кепкой 
перевернутой, чумазая... нет, это уже нарочитая чумазость. А вот две, наоборот, 
ухоженные, лакомые красотки идут. Голосочки тоненькие, совсем девчачьи; 
класс девятый, наверное - но все уже вполне.
     - ...А этот мудила опять приебался. Я ему говорю: ты, пиздобол, 
совсем уже, что ли?
     - Ну а он?
     У Симагина от рывком накатившей слабости подломились ноги; 
чувствуя нестерпимую, раздирающую боль в груди, он медленно повалился на 
заплеванный асфальт.
     Стайка мальчишек, лет по десяти, с гомоном пронеслась мимо; у 
одного - футбольный мяч в руках.
     - С деньгами - все, а без денег ничего, дурилка! Чем ебалом 
щелкать, кругом глянь!
     Трое крепких ребят в одинаковых варенках прошли мимо; один, не 
глядя, перешагнул через ноги Симагина. Другой, достав из пачки, видимо, 
последнюю сигарету, сунул ее себе в губы, а пачку, скомкав одним движением 
пальцев, привольно откинул в сторону - Симагину в плечо. Ротманс.
     - Это еще полтонны баксов. Ну, я конечно вызверился: где ты, 
сучара, говорю, видел, чтоб к движку от <мерса>...
     Прошли. Опираясь на руку, Симагин кое-как перевернулся; встал на 
колени.
     - Это я! - надрываясь, закричал он. Дыхания не хватало. - Я не 
смог! Ничего не придумал лучше! Простите меня! Простите!!
     И понял, что его уже никто не видит и не слышит.
     
     <Дорогой папа прилетаю одиннадцатого на всю декаду не встречай 
береги себя вместе пойдем маме твой Даня>.
     Трясущейся рукой Вайсброд снял очки, надетые специально, чтобы 
прочесть только что полученную телеграмму. Теплой, умильной волной 
окатило сердце, и оно даже биться стало как-то ровнее. Он положил очки на 
стол, аккуратно сложив их дужки, чтобы, не дай Бог, не зацепить по 
рассеянности и не уронить. И все мял я дрожащих пальцах бланк телеграммы, 
все похрустывал им, все разглаживал его и разглядывал, хотя невооруженным 
глазом ни единого слова не мог разобрать; да и в очках бы уже не разобрал, 
потому что от счастья плакал.
     
     Прекрасное было утро, солнечное, тихое, и вечеринка удалась на славу 
накануне - весело протрепались целый вечер, музыку слушали и танцевали 
всласть, до полного удовлетворения, а потом смотрели смурные видики; и 
ребята даже не очень надрались. Так, в меру; только этот нувориш - новораш, 
как теперь говорят, новорусский, если перевести в этом слове с английского то, 
что в нем есть английского - совсем себя, как коньяк показал, вести не умеет. 
Зато его и вывели по-быстрому. Он, правда, кричал, что всех тут купит, а кого 
не купит, того застрелят его знакомые кавказцы - ну, это песенки известные. А 
как он отвалил, так и вовсе приятно стало. И Валька так ухаживал классно, без 
хамства. Ничего ему не обломилось, да и не могло обломиться, и он это, 
похоже, понимал - и, тем не менее, все-таки ухаживал. Редкое свойство, 
славный парень. Деньжищ - прорва.
     Утром подвез Киру на своем <ауди> до дому, проводил до подъезда, 
удостоверился, что она вошла сквозь все коды, электронно охраняющие их 
лестницу, и только тогда, на пороге раскрывшейся двери, попрощался. И Кира 
настолько была ему благодарна за человечность, что даже чмокнула в щеку. А 
он, будто граф Монте-Кристо какой-нибудь, только улыбнулся этак печально и 
сказал: <Я все равно буду надеяться>.
     Кира устало раздевалась, бродя по громадной пустой квартире. Отец 
вместе с матерью - после того, как зимой мать в гостях накурилась какой-то 
дряни, он ее одну не оставляет, таскает с собой - уехали в столипу с 
документами из мэрии проворачивать какую-то очередную супермахинацию - 
для города и для себя. Там Кира оставляла один носочек, там другой, там 
платье, там лифчик, а в ванну тем временем, соблазнительно дымясь, 
набиралась горячая, отфильтрованная специальным ароматизирующим 
фильтром вода.
     Конечно, думала Кира, примерно я представляю себе, как там Валька 
будет надеяться - три любовницы у него уже, говорят; и четвертая ему, прямо 
скажем, не позарез нужна. Может и подождать. А все-таки славный парень. Но 
ей почему-то было очень грустно. Наверное, от усталости, от бессонной ночи - 
после веселья всегда тоска. Но в последнее время ей все время было как-то 
уныло, одиноко - и после веселий, и перед... по правде сказать, даже во время. 
Кого-то не хватало, просто до боли не хватало, только она не могла понять кого 
- все вроде есть, кого можно представить. Вообразить. Значит, не вс„ я могу 
вообразить, думала она, пробуя стройной ножкой воду, а потом со 
сладострастными вздохами и стонами медленно опускаясь в ванну. Кого-то не 
хватало ей очень, кого-то не было. И судя по всему, не будет. Да. Раз она даже 
вообразить не могла, кого не хватает - значит, даже непонятно, чего ждать и 
что искать. <Виконт оторвался от ее губ и, безмятежно улыбнувшись, одним 
легким, изящным движением извлек шпагу из ножен>, вспомнила она 
белиберду, читанную вчера за завтраком. Это, что ли? Нет, даже не это - хотя 
уж дальше от реальной жизни вроде и ехать некуда... Но это просто белиберда. 
А вот... Что? Непонятно. Она придирчиво, с требовательной любовью 
разглядывала сквозь голубую, кристально чистую воду свое тело. Очень даже 
ничего. Вполне уже женщина, и женщина в высшей степени аппетитная. Дать 
уже Вальке, что ли?
     
     Карамышев поставил тяжелый, набитый бумагами <дипломат> у двери 
и с наслаждением стащил пиджак. От пота Карамышев был мокрый, как мышь. 
Духота и нервы, и переполненный транспорт. Сначала в душ. Он раздернул 
удавку непременного галстука - никогда он не мог понять тех, кто ходит в 
институт, словно на приусадебном участке чаи гоняет: свитерок, джинсики... 
шпана шпаной! - и принялся расстегивать рубашку.
     - Как самочувствие, Верок? - громко спросил он. Задержавшаяся на 
кухне Верочка уже бежала к нему навстречу. Он обнял ее, с наслаждением 
чувствуя, какая она все еще стройная и преданная; она с удовольствием 
поцеловала его в подбородок.
     - Погоди, Веронька, погоди, лапушка, - сказал он. - Я септический 
и, боюсь, вонючий. В автобусе об доктора наук, равно как и заведующего 
лабораторией, только что ноги де вытирали.
     - Ерунда какая, - сказала Верочка, но послушно отпрянула. 
Прислонилась плечом и головой к косяку двери. - Отличное самочувствие, - 
отрапортовала она, с привычной внимательностью> следя, как Карамышев вы-
прастывается из липнущей к влажной коже рубашки, потом стряхивает 
штанины с ног; сначала с одной, потом с другой... - Выше тридцати семи и 
трех сегодня не поднималась. Витамины ела.
     - Ну, - сказал Карамышев удовлетворенно, - уже неплохо. Еще 
пара дней - и человеком станешь.
     - Я думала уже завтра стать.
     - А куда торопиться? Нет уж, ты как следует залечись, пожалуйста...
     - А ты грустный, Арик. Почему?
     Как ласково, как по-детски произносила она это столь памятное ему 
<Арик>! Пока она говорит так, подумал Карамышев, мы не состаримся.
     - Известно почему, - сказал он, стоя в одних трусах на пороге 
ванной. - Зарплату опять не дали, и теперь уже и не обещают. Институт 
получил только треть бюджета. И знаешь, слух идет, что зато - зато! - город 
нам иск предъявил за весь год. За воду, электричество... знаешь на сколько?
     - На сколько? - уже заранее с ужасом спросила Верочка.
     - Я уж не ведаю, какие умники там считали и как, но только за эти 
коммунальные удобства мы, оказывается, должны в восемь с половиной, 
кажется, раз больше, чем вообще весь наш бюджет за этот самый срок.
     - С ума все посходили, - сказала Верочка, озабоченно мотая 
головой, и ее прекрасные, тяжелые черные волосы, одним видом своим 
навевавшие Карамышеву что-то из романтичных и жутких и весьма, надо 
сказать, возбуждающих сказок о царице Тамаре, заходили из стороны в 
сторону. - Честное слово, пока всякие министерства обороны и комитеты 
безопасности за нами присматривали, жить и работать по-коммунистически 
было гораздо легче.
     - Это точно, - ответил Карамышев и все-таки закрыл дверь и влез в 
хлесткую раскаленную струю. Симагинские точки, думал он, симагинские 
точки... Почему же вы открываться-то перестали, стоило Симагину уйти? 
Булгаковщина какая-то, роковые яйца... профессор, понимаете ли, Персиков. 
Нет, конечно. Просто я чего-то не понимаю.
     Конечно, он опять полотенце забыл взять; змеевик в ванной который 
день был холодный, и все полотенца сушились на кухне над плитой. Но 
Верочка, лапочка, про это вспомнила раньше, чем Карамышев заметил 
отсутствие своего купального полотенца на подобающем ему крючке, и 
торжественно внесла его к Карамышеву в ванную, как только услышала, что 
вода перестала течь; и принялась сама вытирать Карамышева всего с головы до 
ног, а он только барственно стонал и нежился от души. А пока все это 
происходило и длилось, вернулся с гулянки Олежек.
     - Пап, пап! - сразу закричал он, увидев выползающего из ванной 
благостного, распаренного Карамышева в истертом почти до сквозного 
свечения халате. - Я все спросить тебя хочу - что такое ширево?
     - Дурь, - не задумываясь ответил Карамьпиев. - Дураки всякие 
принимают или колются... они это называют: ширяться... чтобы совсем 
поглупеть. Понимаешь, Олежек, - сам увлекшись, он принялся развивать 
мысль дальше, - они все-таки немножко чувствуют, что дураки, что ничего им 
не интересно, никого они не любят, и очень этого стесняются. И ширяются 
дурью, чтобы совсем поглупеть - так, чтобы уже и ни вот на столечко не 
чувствовать, что они дураки. Усек, дружище?
     - Угу, - ответил Олег, удовлетворенно кивая.
     - Это у вас там кто-то балуется, да?
     - Венькин старший брат с нами сейчас часто играет, - объяснил 
Олег со взрослой обстоятельностью. - Его кореша на лето все разъехались, а 
одному ему скучно. И он то и дело говорит: ширево. А я не понимаю.
     - Надеюсь, ты ширяться не надумал еще?
     - Что я, дурак? - обиделся Олег.
     - Идемте, мужчины, - сказала Верочка, выходя из кухни, - 
перекусим, чем Бог послал, со мной переслал. Ничего особенного не обещаю, 
но брандахлыст, который не слишком перенапрягает наш бюджет, я сварганить 
все-таки ухитрилась. Только это надо растянуть на пять дней, поэтому порции 
строго ограничены. Сама наливаю, сама слежу.
     - Я давно собираюсь похудеть, - сказал Карамышев.
     - Получила сегодня письмо от дяди Тенгиза, - сказала Верочка, взяв 
половник и принимаясь разливать суп по тарелкам.
     - Так, - заинтересованно сказал Карамышев, садясь за стол с ложкой 
наперевес и принюхиваясь. Брандахлыст пахнул неплохо. Олег, тщательно 
копируя все его движения, тоже взял ложку и уселся напротив отца. - Что 
пишет?
     - Пишет, что ничего хорошего. Но что зовет в отпуск к себе, хоть на 
солнышке погреться и винограда поесть. Может, сдюжим, Арик, а? Очень 
хочется. Я там сколько лет не была...
     - На какие шиши? - возмутился Карамышев. - Ты знаешь, сколько 
сейчас один билет стоит?
     - Знаю, - уныло ответила Верочка.
     - Разве только, - лукаво улыбнулся Карамьпиев, - раз уж за 
границу едем, то - за счет приглашающей стороны...
     - Хо, - с изумленным возмущением сказала Верочка, - какой 
умный выискался! Это тебе не Германия! - И с великолепным грузинским 
прононсом вдруг заговорила: - Ми - савсэм бэдная страна! Такой-та цар ка-
торый год палучку нэ платыл, ур-род!
     И они засмеялись - а Олежек, хоть <Мцыри> еще и не читал, хохотал 
так, что уронил ложку в тарелку. Он ужасно любил, когда мама говорит с 
акцентом. И пока Верочка выуживала его ложку, волнами гоняя суп влево-
вправо, он дергал ее за рукав и возбужденно требовал:
     - Мам! Скажи еще! А мам! Ну скажи еще!
     Пришлось Верочке к общему восторгу исполнить свою импровизацию 
на бис.
     
     Проснувшись не так уж и поздно, где-то после десяти, Вербицкий 
сразу понял, что чувствует себя сегодня утром на редкость хорошо. Как будто 
вчера весь день в бору гулял да в лесных озерах купался, а не сидел на 
прокуренной кухне Ляпишева с то и дело наполняемой рюмкой в руке.
     Кухня эта, признаться, за последние годы Вербицкому осточертела, но 
больше было негде. Неудержимая поступь демократии перевела литературу, 
вместе с прочими мало нужными народу интеллигентскими забавами, на 
самоокупаемость - материальную поддержку великой России получали теперь, 
похоже, только те, кто по-великому ее обворовывал, но все равно не успевал ук-
расть столько, сколько ему нужно; те же, кому воровать было нечего, должны 
были самоокупаться. С этого момента встречаться друг с другом и с 
иностранными коллегами, обсуждать дела, учить молодняк и общаться за 
чашечкой или рюмочкой в десятилетиями принадлежавшем Союзу писателей 
великолепном особняке, среди бездны уникальных книг, среди картин и 
интерьеров, писателям стало не по чину.
     Множество банд закрытого типа с ограниченной ответственностью в 
течение полутора лет выкуривали литераторов из памятника архитектуры, но, 
не успев выкурить, не поделили уже и между собой - и по принципу <не 
доставайся же ты никому> неторопливо, в несколько приемов спалили 
национальное достояние дотла. И - никто ничего. Так и надо.
     Во всяком случае, так гласили, с некоторыми незначительными 
вариациями, все слухи. А им теперь снова стало доверие такое же, как и при 
застое - абсолютное.
     Хорошо, что не надрался я вчера, с удовлетворением подумал 
Вербицкий. Вот какой я молодец.
     Отмечали как бы выход очередного Сашенькиного боевика-
бестселлера, посвященного разоблачению деятельности уж-жасного КГБ в 
последние брежневские годы. Мордобой, пальба, звери в советских мундирах и 
вежливая, наивная, беззащитная Европа под невидимой пятой русского 
монстра, неведомо для себя купленная на золото партии вся, чуть ли не вплоть 
до Эйфелевой башни.
     Это был уже какой-то том, Вербицкий давно им счет потерял, но на 
лотках они лежали, куда ни пойди, по три, по четыре. Ужас. Кто это читает, 
кому этот КГБ нынче сдался - Вербицкий никак не мог уразуметь. Впрочем, 
коли про пальбу, то раскупается помаленьку - и не все ли народу равно, кто в 
кого... Назывался бестселлер почему-то <Труба> - <Труба-1>, <Труба-2>, 
<Труба-3>... Когда вчера Вербицкий по пьяни спросил Сашеньку, почему 
именно <Труба>, Сашенька ответил тоже с вполне хмельной мрачной 
откровенностью: <Потому что всем порядочным людям в этой стране - труба>. 
Ляпа, разумеется, тут же вскинулся: а ты, дескать, чего тут сидишь, а не валишь 
в Израиловку? На что