и телевидение разом, будто по команде - собственно, почему 
<будто>? - принялись умильно - и тошнотворно для всех, кто хотя бы слегка 
знал, как все происходит на самом деле - восхищаться тем, что, скажем, 
пограничник с одной стороны, рискуя собой, спас тонущего в реке ребенка со 
стороны другой или что врачи одной страны бескорыстно оказали помощь 
случайно подвернувшемуся им под руку болящему другой страны, - уже 
ничего нельзя было поправить. Люди начали ненавидеть друг друга, и семеро 
из десяти были уверены, что на том берегу - дармоеды, воры, 
паразитирующие на наших бедах, а потому всеми силами их усугубляющие. И 
то и дело слышалось и там и здесь: эти сволочи из-за речки... гады, гады, гады, 
вот так прямо подошли, стрельнули и убили!.. да побожусь, нет у меня там 
брата!..
     Родители Симагина осели в родной деревеньке - в получасе езды 
электричкой от границы, на российской стороне. И мотаться взад-вперед на 
старости лет, да еще при нынешних сложностях и дороговизнах, было им уже 
не под силу, и свежий воздух да работа на земле казались куда как лучше для 
пожилого здоровья, чем бессмысленное пенсионерское сидение в городской 
сутолоке и духоте, и еда со своего огорода ощутимо была пользительнее и 
доступнее, чем дорогая магазинная гниль. Да еще - они не говорили об этом, 
но молчаливо надеялись оба, мама - целомудренно и робко (<может, он 
девушку захочет пригласить...>), отец - с мужской прямотой (<вдруг он как раз 
в кровать кого затащит, а у старухи моей опять астма разыграется, или со мной 
чего...>), что, располагая квартирой одиноко и безвозбранно, их помаленьку 
стареющий сынок с большей вероятностью сумеет все-таки наладить свою 
личную жизнь.
     После завтрака Андрей Симагин-старший неторопливо и с 
удовольствием, в сопровождении степенно обнюхивавшей и мстившей углы 
Жульки сходил по воду - к милому сердцу колодцу, странным образом 
расположившемуся на холме, с которого упоительно распахивались лесистые, 
всхолмленные синие горизонты - Симагин-старший всегда там 
останавливался на минутку и любовался; потом - в единственный в деревне 
магазинчик, притулившийся метрах в полусотне за переездом, думая, может 
быть, купить хлеба, но купил просто немного серой, комковатой муки, потому 
что ничего иного в магазине и не было - разве что очередь и древнее, от руки 
написанное объявление на весах: <Инвалиды и ветераны ВОВ обслуживаются в 
неочереди> - именно <в неочереди>, так там было написано, и Симагин-
старший всякий раз, торча тут, с внутренней ухмылочкой пытался представить, 
как существует очередь, а существует еще и неочередь. Стоит, дескать, 
терпеливо такая длиннющая неочередь... Анастасия Симагина тем временем 
мыла после завтрака посуду в ручье на краю участка - участок был большой, 
но не очень удобный, склоном; выходящий длинной стеной на улицу огромный, 
почернелый и за полтора века своего тут стояния перекосившийся дом грелся 
на солнышке на самом верху и в самом широком месте, а две ограды тянулись 
от него вниз, постепенно сходясь, и в нижнем углу из-под одной ограды 
вытекал и под другую тут же утекал чистый ручеек с песчаным ложем. Хорошо 
было, подстелив телогрейку, примоститься на дощечке и, слушая нескончаемое 
мирное журчание, размеренно и без суеты тереть с песочком миски, ложки, 
тарелки... Колодезную воду они употребляли только пить.
     Потом Анастасия Симагина завела какое-никакое печево из купленной 
мужем муки, а Андрей Симагин-старший, как обычно, занялся картофелем. 
Колорадский жук, мерзкая скотина, про которую в их местах еще лет пять-семь 
назад и слыхом никто не слыхивал, свирепо жрал ботву все лето напролет, и 
обязательно надо было, чтобы сберечь второй хлеб, изо дня в день обходить 
поле борозда за бороздой, одной рукой держа баночку, на донце которой был 
налит бензин, керосин или, на худой конец - вода, а другой крутя-вертя 
картофельные листы и при необходимости ногтем, аккуратненько, чтоб не дай 
Бог, не раздавить тварь на листке - листок повреждается отравой, чернеет - 
сковыривать в баночку отвратительные, прожорливые, уже самим видом и 
цветом своим ядовитые личинки; одни здоровенные, жирные, с полногтя 
ростом, другие едва вылупившиеся, мелкие, как тли. Листочек, на котором 
обнаруживалась кладка, приходилось отрывать весь. Иногда за день набиралось 
полсотни личинок, иногда - полтораста... После каждых двух борозд Симагин-
старший с трудом разгибался - поясница хрустела, - поправлял вечно 
норовящие свалиться и потому укрепленные на ушах резинками очки, 
присаживался на лавочку и отдыхал, слушая птиц. Курить он бросил еще тот 
год - и дорого, и не достать; и говорят, вредно.
     Он прошел уже шесть борозд и отдыхал в третий раз - Настя, на 
минутку оставив стряпню, принесла ему попить, а потом вернулась в дом, и 
только старая Жулька рядом осталась, прилегла с тяжким вздохом, умостивши 
голову на лапы, прикрыв глаза и с рассеянным дружелюбием постукивая 
хвостом об землю - когда с улицы, из-за забора, донесся приближающийся 
клекот безрадостно карабкающейся на подъем машины. Машины здесь часто 
ездили - одна-единственная улица пересекала деревню в длину, параллельно 
железке; раньше по ней то и дело гремели в поле - с поля комбайны, так что 
дом ходуном ходил и стекла дребезжали; теперь комбайнов стало меньше, но 
больше зудливо, будто пилой по мозгам, завывающих мопедов. Однако сейчас, 
судя по звуку, была именно машина, и не грузовик даже, а легковая.
     Остановилась.
     Громко, от души помолотили кулаком в запертые изнутри ворота. 
Жулька вскочила с лаем. Кого это принесло? - подумал Симагин-старший, 
поднимаясь и сдвигая очки на темя.
     - Хозяева! - нетерпеливо закричали с улицы. - Есть кто?
     - Есть, есть! - тоже на повышенных тонах отозвался Симагин-
старший. - Иду, не спеши! Тихо, Жуля. Тихо! Кому сказал!
     Он подошел к воротам и отпер крепкую деревянную задвижку 
прорезанной в левой воротине калитки, не без труда вытащив ее из массивной 
железной скобы. Не собираясь нынче уже никуда выходить, он привычно 
заперся, вернувшись из магазина. Мало ли что... Он по склону спустится, Настя 
дома одна, ничего с кухни не видит из-за печи - заходи кто хочет, бери что 
понравилось. Прежде так и жили - да теперь времена не те.
     На улице стоял <газик>, заляпанный дорожной грязью - дождливо 
было в последние недели, дождливо и прохладно - а прямо перед калиткой 
стояли знакомый милиционер из Краснокамска и трое молодых, крепких ребят 
в штатском.
     - Здорово, дядя Андрей, - явно стесняясь, сказал милиционер и 
козырнул.
     - Здравствуй, Семеныч, - ответил Симагин-старший.
     - Тут, дядя Андрей, такое дело... - промямлил милиционер и, 
сдвинув фуражку на затылок, вытер ладонью лоб. Один из стоящих чуть позади 
него штатских выступил вперед и скучливо-официальным голосом спросил:
     - Вы Симагин Андрей Петрович?
     - Я, - ответил Симагин-старший. Тогда штатский одним летящим 
движением добыл откуда-то чуть ли не из воздуха просторный лист бумаги, 
махнул им перед лицом Симагина-старшего и тут же испарил опять невесть 
куда.
     - Вот постановление на обыск.
     И, буквально отодвинув Симагина-старшего плечом, как легкую 
мебель, он мимо него пошел во двор, остальные - за ним следом. Милиционер 
прошел мимо старика последним, беззвучно сделав ему отчаянное лицо и чуть 
разведя руками - дескать, ничего не понимаю и ничего не могу сделать.
     Только тут у Симагина-старшего обмякли ноги. Он оперся ладонью о 
воротину. Воротина домашне скрипнула. Но сейчас родной звук прозвучал не 
успокоительно, а наоборот - сиротливо и беззащитно.
     Дом перестал быть убежищем.
     И тогда из-за <газика> выступили братья Архиповы из углового дома 
под кедром и, стараясь не глядеть на Симагина, не глядеть даже в его сторону, 
юркнули вслед за милиционером. Понятые, понял Симагин.
     - День добрый, Архиповы! - громко сказал им вслед Симагин, еще 
не в силах оторваться от опоры. Не оборачиваясь, братья одинаковым 
движением присели и втянули головы в плечи, на миг сбившись с шага, а потом 
старший сдавленно крутнулся на Симагина и, раздернув губы, так что на миг 
обнажились два верхних резца, сказал торопливо:
     - Здрасьте, дядя Андрей!
     - Что-то тарахтелка ваша давно мне плешь не проедала, - сказал 
Симагин. - Или сломалась опять? Прикатывайте, сызнова погляжу.
     - Бензину нет, дядя Андрей, - ответил старший Архипов, и они, 
семеня, побежали за милицией в дом.
     А Настенька там одна, вспомнил Симагин, оттолкнулся от воротины и 
потопал вслед.
     Настя сидела на ветхом венском стуле посреди комнаты и уже, как 
сразу понял Симагин, задыхалась. А перед нею стоял скучающе-официальный 
старший штатский и сухо читал ей по той, видать, бумаге, которую показал 
Симагину лишь мельком:
     - ...Ввиду близости государственной границы Российского Союза 
Советских Социалистических Республик и вызываемой этим обстоятельством 
угрозы национальному достоянию Союза подлежат безусловно изъятию все 
имеющие отношение к научной тематике бумаги, книги справочники, записи и 
черновики, а также обнаруженные при обыске приборы, детали приборов, 
модели, детали моделей...
     Сумасшествие какое-то, подумал Симагин, слыша официального будто 
сквозь вату. Как они собираются отличать имеющие отношение книги от книг, 
не имеющих отношения? Или как они отличат детали моделей от моего 
слесарного набора? Это ж просто чего хошь, то и хватай... Настеньке-то как 
худо, Господи! Архиповы, по-прежнему втянув головы в плечи, нерешительно 
озирались.
     - Да что стряслось-то? - крикнул Симагин. Старший штатский 
обернулся к нему.
     - Вот ордер, - ответил он и опять махнул в его сторону своей 
бумажонкой - словно это объясняло все.
     - Ну, - сказал другой штатский, - поехали, что ли? И так 
провозимся тут...
     Провозиться им действительно грозило. Дом был большой, когда-то 
Симагины имели крепкое хозяйство. Но теперь жилых комнат осталось только 
две, другие пустовали; основную же часть домины занимали всевозможные 
погреба, чуланы да клети, где какой только пыльной рухляди не скопилось за 
десятилетия. Атомный котел тут было, наверное, не спрятать, но приборы и, в 
особенности, детали приборов сотнями могли таиться среди пересохших, с до 
войны, наверно, висящих хомутов, закопченных керосинок, ржавых пил, 
сломанных стульев без ножек...
     Штатские споро принялись за книги. Архиповы переминались с ноги 
на ногу, потом принялись тоскливо, с прискуливанием зевать. Озираться им 
вскоре надоело, и они попросту окаменели, подпирая спинами стену и глядя в 
пол. Милиционер маялся. Потом вдруг просветлился лицом, будто найдя 
наконец выход из весьма затруднительного положения, и, сказавши: <Перекурю 
пойду на крылечко>, скатился вниз и надолго пропал. Штатские поначалу 
работали молча - наводили порядок не за страх, а за совесть: трясли, 
раздирали, разбрасывали, даже простукивали... Потом постепенно отмякли; 
старший начал посвистывать сквозь зубы, двое других принялись вполголоса, 
но чем дальше, тем темпераментнее обсуждать последний футбол.
     Симагины не разговаривали. О чем тут говорить? Бред и страх. Что с 
Андрюшей? Вот все, о чем старики могли бы сейчас говорить - но не при этих 
же. Симагин, набычась, стоял у двери и время от времени взглядывал на жену, 
но незаметно, украдкой; он не хотел, чтобы она видела, что он за нее 
беспокоится. Вроде бы ей полегче стало. Успокоилась маленько.
     И, стоило ему это подумать, Настя всколыхнулась на стуле и даже 
всплеснула руками, как бы что-то ловя в воздухе:
     - Это же Андрюшины письма!
     Штатский, будто не слыша, пару раз подбросил на ладони изъятую из 
верхнего ящика комода толстую связку писем, перетянутую завязанной 
красивым аккуратным бантиком розовой ленточкой, протрещал большим паль-
цем по ее краю, словно по краю колоды карт, и кинул всю связку в большой 
полиэтиленовый мешок, стоящий на полу и сыто проседающий прямо на 
глазах.
     - Да что ж вы делаете! - крикнула Настя.
     - Не волнуйтесь, мамаша, не волнуйтесь... - пробормотал старший 
штатский, не отрываясь от своей работы.
     Настя затихла - но через минуту Симагин почувствовал ее взгляд. 
Повернулся к ней. Она, бессильно распластавшись на стуле и виновато 
улыбаясь, делала ему глазами знаки и беззвучно шевелила губами: задыхаюсь. 
Симагин, вздрогнув, стремительно шагнул в кухню, где жила их аптечка.
     - Стойте на месте! - повелительно гаркнул старший штатский. 
Архиповы одинаковым и одновременным движением подняли головы смотреть.
     - Жене нужно принять лекарство, - сдерживаясь, сказал Симагин.
     - Какое лекарство?'
     - Не помню, как называется... иностранное. Чтоб дышать.
     - Покажите. И без глупостей, Симагин!
     
     Мама, паляще почувствовал Симагин в камере. И тут же раздался 
голос из-за двери:
     - Симагин, на допрос!
     Приступ астмы он снял мгновенно, еще дверь камеры не успели 
раскупорить. Это-то уж он мог позволить себе. Но ведь опять чуть не 
проворонил! Автономный защитный кокон, поставленный им над родителями, 
прикрывал от любых мыслимых потусторонних воздействий - но против 
людей он был бессилен. И потому, если б Симагин не успел вмешаться, дело 
могло окончиться худо.
     Разумеется, для него не составило бы труда идиотски испепелить 
вторгшихся в дом непрошеных гостей или перебросить их в Антарктиду или на 
Альфу Эридана... да что говорить. Но дальше-то? На том поединок и кончился 
бы, потому что вместе с этими тремя задохнулся бы или превратился в ледышку 
он сам. У них родители - а они кормильцы. У них дети - которые их любят. 
Лет через двенадцать одному из них суждено... И прочее, и прочее. Паралич от 
вины - полный и мгновенный.
     Ощутив себя на какую-то долю секунды в знакомом с детства огороде, 
Симагин слегка размяк и, пока его вели, позволил себе минуту отдыха. Дышать 
было больно, особенно стоя, и тем более при ходьбе; а в пах словно закачали 
сгусток расплавленного свинца, тяжко и нестерпимо мотающийся влево-вправо. 
Хоть о чем-то приятном необходимо было подумать, а то уж совсем 
беспросветно. А чувство, что все беспросветно - гарантия поражения. И он 
вспомнил себя маленького - как он, едва приехав с родителями из Ленинграда, 
едва дойдя с электрички до дому и переодевшись в вольготное деревенское, 
обеими руками, на манер снегоочистителя, сосредоточенно и стремительно 
метет малину, потом красную смородину, черную смородину, опять красную 
смородину, опять малину, крыжовник - до оскомины во рту и урчания в 
животе... а над ним - необозримое, полное солнца и птиц небо без этажей и 
проводов! а тут бабушка, грузно переваливаясь, выходит на крыльцо и кричит: 
<Ондрюша! Шанежки стынут! Ватрушки стынут!> И как в единственное лето, 
когда они приехали туда на отпуск втроем с Антоном и Асей, те же ягоды метет 
уже Антон, и бабушка, пекущая ватрушки и шаньги - уже мама Симагина, а 
прежняя бабушка давно переселилась на запущенное деревенское кладбище, 
отстоящее от деревни километра на полтора, и идти все вверх, вверх, среди 
лугов, потом близ опушки, по красноватой земле проселочной дороги, правее 
знаменитого холма, с которого на закате так сладко, сидя в цветах по самый 
подбородок, смотреть на проходящие внизу поезда... дотошный Антошка все 
пытался выяснить у местных, как правильно холм пишется, через какую букву 
- Чалпан, Чолпан или Челпан, но никто не мог ему сказать; какие тебе буквы, 
Господь с тобой - все на слух, из века в век... И как славно они тогда катили на 
поезде - то и дело чем-нибудь закусывая, перекусывая, а потом затевая 
трапезу всерьез, и Ася так заботливо, так ласково и радостно расстилала на 
столике салфетку, чистила обоим мужчинам, а потом уж себе, неизменные 
дорожные яички, сваренные вкрутую, а Симагин резал истекающие соком 
помидоры и благоуханные, хрустящие свежие огурцы, и на всех остановках они 
выходили подышать свежим воздухом и размяться - в ту пору совсем еще не 
страшась, что вещи украдут или обчистят карманы - и смаковали 
удивительные, исконные названия этих остановок, так же отличающиеся от 
всех этих бесчисленных пристоличных Первомайской и Черных Речек, как 
живые люди отличаются от манекенов: Тешемля, Кадуй, Комариха, Шексна и 
еще какой-то совсем невероятный, потрясающий Никола-Угол... и на одной из 
них уж не вспомнить, на какой именно, из репродуктора прозвучало наконец 
вместо обычного дистиллированного <Поезд отправляется> родное, распевное 
<Поезд отправля-атца>, и Симагин даже засмеялся от счастья, вожделенно 
потер ладони: <Ну все, ребята! Урал приближается!> - на что Ася и Антон 
принялись с хохотом дразнить его: <Урал приближа-атца! Урал приближа-
атца!>
     - Садитесь, Андрей Андреевич, - проговорил Листровой хмуро.
     Симагин неловко, осторожно, стараясь поменьше беспокоить больные 
места, сел на край стула напротив следователя.
     В кабинете стояла духота; предполуденное солнце хлестало снаружи, 
прожаривая пол и стену, но Листровой не открыл ни окна, ни форточки. Не до 
того. Что в лоб, что по лбу - он весь взмок от напряжения. Все лицо его было в 
бисеринах и даже потеках пота.
     Ну и больно же ему, подумал Листровой, наблюдая, как Симагин идет 
и как садится.
     - Вы ведь не убивали никого, Андрей Андреевич, - проговорил 
Листровой.
     Подозреваемый вскинул на него взгляд, сразу переставший быть 
равнодушным. Синяки совсем расцвели, мельком подумал Листровой. Всеми 
цветами радуги. Мне купили синий-синий презеленый красный шар... А взгляд-
то каков!
     Симагин молчал.
     - И вообще вы не преступник, а жертва. Уж не знаю, кто и как, но 
кто-то очень хотел свалить на вас свои темные делишки. И вы наверняка знаете 
кто.
     - Знаю, - сказал Симагин.
     Листровой вздрогнул. Он очень надеялся, что подозреваемый все-таки 
заговорит и хоть словом, хоть кивком головы поможет ему. Но он не ожидал, 
что это произойдет так легко и быстро. Он в отличной форме, несмотря на все 
наше угощение, подумал Листровой. А может, и впрямь - сверхчеловек?
     - Вы не можете мне сказать?
     - Могу, но вы все равно не поверите. И чем больше я буду объяснять, 
тем больше вы будете не верить, а в конце концов вызовете психиатра.
     - Вот даже как, - сказал Листровой. Симагин не ответил. Но тут и не 
на что было отвечать. - Вокруг вас затеялась очень неприятная и очень 
подозрительная возня. Вчера я полвечера провел с человеком из комитета, с 
Бероевым. Он сказал, что вы его знаете.
     - Лично - только мельком. Я был слишком мелкой сошкой, чтобы 
наш куратор удостаивал меня непосредственного общения.
     - Сейчас он удостоил бы. Он убежден, что преступник - это как раз 
вы, и совершили вы все эти злодеяния каким-то сверхъестественным образом. 
Связанным, как я понял, с утаенными вами от страны и народа результатами 
вашей работы в лаборатории слабых взаимодействий.
     - Сверхслабых, - машинально поправил Симагин.
     - Сверхслабых, - послушно повторил Листровой.
     - Ай да Бероев, - задумчиво сказал Симагин.
     - Так он что, прав? - почти с ужасом выкрикнул Листровой.
     - Нет. Все обстоит с точностью до наоборот.
     Листровой помедлил. Медленно закурил, чтобы успокоиться. Руки уже 
не дрожали. А вот с утра, когда он велел привести Симагина и ждал тут... 
переломленные спички так и летели в стороны.
     - По-моему, Андрей Андреевич, все, что я вам сообщил, не оказалось 
для вас новостью.
     - Огорчу вас, наверное. Да, не оказалось.
     - Вы все знаете?
     - Да.
     - Каким образом?
     - Сверхъестественным, - и Симагин чуть улыбнулся. Корка на губе 
сразу снова треснула, и снова проступила кровь.
     - И женщине своей вы звонили из камеры тоже сверхъестественным 
образом?
     - Если вы имеете в виду Асю, то да.
     - Что же вы себя не подлечите? - неожиданно для себя самого 
спросил Лист