сил мне такие увеселения не 
прибавляют. Наоборот, - Симагин помедлил. - Не хватало еще начать тебя 
жалеть... как, дескать, он беспокоится, как мечется, бедняга, как страдает... 
может, поговорить с ним еще разок, объяснить - он же не глупый, поймет...
     Гость откровенно захохотал, запрокидывая голову. Симагин тоже 
улыбнулся. На губе проступила кровь.
     - Да, - сказал гость, отсмеявшись и аккуратно промокнув 
кружевным носовым платком углы глаз. - Давненько так не веселился. Все-
таки есть в вас, праведниках, что-то извращенное. Противоестественное. 
Никогда мне вас не понять, - вздохнул, окончательно успокаиваясь после 
приступа смеха. - Ладно. Значит, как я понимаю, завтра утром встречаемся и 
подводим итоги, да?
     - Согласен, - ответил Симагин, и гость исчез.
     
     Ася ждала.
     Рабочий день тянулся невыносимо медленно. Она то и дело 
ошибалась, все путала. По десять раз переспрашивала одно и то же. Постоянно 
теряла что-нибудь. Если телефон звонил, прыгала к нему, как тигра, а если его 
занимал кто-то из своих, готова была из собственной шкуры вывернуться и уж в 
таком вот окаянном виде, окончательно остервенев, загрызть болтуна. Или 
болтуныо. Словом, как вполне самокритично констатировала она, краешком со-
знания наблюдая себя со стороны, налицо все признаки отчаянной юной 
влюбленности, и только совершенно непонятно, куда при этом девать седые 
волосы, гастрит, тахикардию, скачущее давление, а также довольно длинную и 
мало располагающую к новому сотворению кумиров биографию. Но 
наблюдать-то себя со стороны она еще могла, а вот сделать что-нибудь с собой 
- уже нет.
     Почему-то она была совершенно уверена, что Симагин не подведет. 
Обещал появиться вчера или сегодня. Вчера не появился. Значит, сегодня.
     Домой она неслась. Но по дороге пробежала по магазинам, как встарь, 
чтобы было чем попотчевать мужика, ежели тот и впрямь соизволит. Смех и 
грех. Взмокла, как кобыла на скачках. Ну не дура ли ты, Аська, говорила она 
сама себе, а душа с восторгом пела в ответ: дура, дура! За каких-то два дня, да и 
видевшись-то, по сути, один вечер, на старости лет по уши втрескаться в 
собственного бывшего мужа! Не смешно ли? А солнце сверкало и подмигивало: 
смешно, ага. Ну конечно, смешно! И она смеялась, в мелькающем ритме чикая 
на потемневшей от времени дощечке приправы для подливки в какой-никакой, 
а настоящий гуляш. В хлебнице лежал купленный в последнюю минуту 
заветный кр-рэндель. Пусть мука стала не та, пусть не так вкусно. Я его до-
стану, и на столе все будет как тогда, и он поймет, что все - как тогда. И я - 
как тогда.
     Потом затеяла свирепую высокоскоростную уборку. Перестелила - 
тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! - постель, снабдила ее всем свежим. 
Булькало и шипело на четырех конфорках, ревел пылесос; раковины, ванна и 
унитаз засверкали, как свежевставленные зубы. Жизнь была прекрасна. 
Поколебавшись несколько секунд - а вдруг он именно сейчас и позвонит, - 
все-таки нырнула в душ. Невозможно его встречать так - склеившись от 
старушечьего своего пота. Нет, невозможно. Невозможно. Как встарь, плясала 
под тугими горячими струями, полировала кожу мыльной пеной и ошалело 
представляла себе его ладони - и здесь, и здесь, и вот здесь. И сердце падало, 
как у двадцатилетней. Вроде еще не очень дряблая. Не слишком жирная. 
Пригодна к употреблению. Не с кем-нибудь, с кем все равно, а - с возлюб-
ленным. А, Аська? Пригодна? Дошла женщина, чувствовала она. Созрела. 
Позавчера еще не созрела... хотя... Но теперь уже точно созрела. А если он не 
догадается? Намекнуть - или это разврат? Или это безнравственно - пытаться 
самой соблазнить того, кого предала? Может, он испытывает к тебе 
непреодолимое отвращение, и только долг по отношению к ребенку заставляет 
его... Она кокетничала, когда думала так. В глубине души она знала, знала 
точно и наверняка, что он - не испытывает к ней отвращения. Просто в тот раз 
она еще не созрела. Если бы он попытался что-то... она не знала, как повела бы 
себя. Скорее всего, вздохнула и уступила бы. Но возник бы некий привкус, 
будто она платит ему за его обещание помочь.
     А сегодня - не возникнет привкус, будто она расплачивается за то, 
что он что-то... да не что-то, а - самое главное!.. уже выяснил? В один вечер 
сделал то, чего она не могла сделать несколько месяцев? И авансирует на 
будущее?
     Ох, только бы не начал размышлять на эти темы он. А то с него 
станется - зайти, чаю выпить скромненько, отчитаться о проделанной работе и 
ускакать с последним трамваем. И сделать вид, что ему ничего от нее не надо 
- лишь бы не выглядеть корыстным. Лишь бы его не заподозрили в личной 
заинтересованности, да еще несколько отличающейся от чисто духовной. А 
ведь станется. Ох станется! И самой навязываться никак нельзя. Надо, чтоб он 
хоть как-то дал понять: прощаю. Не просто помогаю, не просто жалею, не 
просто пришел подставить плечо, а - прощаю. И тогда я честно скажу то, что 
чувствую теперь сама: а я себя никогда не прощу.
     Ох, Аська, размечталась ты не в меру. А если у него молоденьких 
десяток? Она тщательно вытерлась, выскочила в комнату, показавшуюся после 
ванной очень прохладной - нет, не звонят. Ни в дверь, ни в телефон. 
Принялась наскоро унавоживаться косметикой. Ну и физиономия. .. мисс 
Освенцим. А кожа-то на руках - наждак наждаком. Компания скелетов... Если 
бы скелетов! Наоборот, вон на боках как трясется, будто жру прям в три горла, 
а не заглатываю на бегу... Ну и что же, что десять молоденьких? Это было бы 
только естественно. Что ж ты думаешь, Аська, он так и сох по тебе столько 
времени? Это тебе не кино сталинских времен. Каким ты был, таким остался - 
я всю войну тебя ждала... То есть, может, где-то в глубине души даже и сох, он 
человек душевный - но одно другому не мешает. Если позовет - пойду в 
одиннадцатые, что уж... а там как-нибудь разберемся. Может, семь-восемь 
постепенно отсеем; ну а с двумя-тремя - уживемся, ничего. Вновь обратим все 
свои помыслы к вечному жениху. Ох не женится на тебе женишок твой вечный, 
Аська, ох не женится! А мы все равно все помыслы обратим! Она улыбалась до 
ушей, и ерничала, и смеялась над собой - и ничего не могла поделать с 
оголтелым, бесшабашным счастьем, свалившимся вдруг.
     И что мы наденем? Надо серьезно продумать, что мы наденем Для 
приема высокого гостя. Когда-то ему мини-юбки девчачьи нравились, но 
извини, Симагин, рада бы... для тебя, родимого, что угодно... но вот в девочки я 
уже не гожусь никак. Самой жалко, так что не сердись. А вообще-то я твои 
непритязательные вкусы помню. Постараюсь сейчас, насколько это в моих 
силах, прийти с ними в соответствие.
     Это же надо - третьего дня в это самое время еще не помнила, как его 
зовут. Сережей обозвала, идиотка.
     Все-таки, похоже, я малость сумасшедшая. Хожу-хожу дерево 
деревом, потом бац по башке. И все извилины уже в другую сторону. И с тем 
первым так было... ну не хватало только этого! Она даже засмеялась. Теперь 
забыла, как того звали! Начисто! Погоди, что за бред. Да Боже ж мой, я же 
Антона в его честь назвала! Ну, Аська, ты ва-аще! Значит, Антоном и звали!
     Она едва закончила с увлажняющим кремом - вода наша 
водопроводная так шкуру сушит, что потом буквально лохмотьями лезешь, 
будто кислотой ошпарился, - когда телефон зазвонил. Ася будто окаменела. 
Телефон звонил. Она медленно положила тюбик, забыв, разумеется, навинтить 
на него лежащую рядом крышечку, и на обмякших ногах потащилась к 
аппарату. Телефон звонил. Ну вот, подумала она. Ну вот. Он же обещал. И - 
вот он. А вот я. Она подняла трубку и, теряя дыхание, сказала:
     - Это я.
     - Кто это - я? - подозрительно спросил старушечий, действительно 
совсем уже старушечий, квакающий и дребезжащий, голос. - Мне Мусечку.
     - Мусечку? - обалдело переспросила Ася.
     - Ну да. Самого.
     Ах Мусечка еще и мужского рода...
     - Какого Мусечку?
     - Как какого? - не теряясь, ответила ведьма. - У вас их там что, 
много? Моего Мусечку.
     - Тут такого нет, - стараясь сохранять вежливое спокойствие, 
сказала Ася.
     - Как нет? - сварливо осведомилась ведьма. - А куда вы его дели?
     - Съела, конечно, - ответила Ася. - Уж не обессудьте. Время 
сейчас голодное. Вот так взяла и съела, я ж не знала, что он ваш.
     И повесила трубку.
     Идиотство какое, подумала она. Вот уж действительно ведьма, другого 
и слова-то не подберешь. Что за Мусечка? Что она с ним сделать хочет? Может, 
сама собралась съесть, карга? А может, за любимого-родного беспокоится, но 
по-своему, по-хамски. Ох, не дай мне Боже когда-нибудь так за кого-нибудь 
беспокоиться...
     Почему-то эта нелепость сильно на нее подействовала, почти 
испортила настроение. Придавила как-то. Удалая, ухарская веселость куда-то 
утекла, испарилась. Старость все-таки дает себя знать. Раньше, в предыдущую-
то симагинскую эру, мне бы такое было - тьфу. Ничем бы не прошибли. А 
теперь такая сделалась ранимая, просто тошнит. Наверное, потому что тогда я 
все-таки была увереннее. Жизнь - стабильная, ребенок - маленький, при 
юбке трется, Симагин каждый день под рукой... Ну вернее, каждый вечер. А 
теперь все не то. Каждый день сюрпризы. Да, поманежит он меня сегодня, я 
чувствую. Чтоб девка прочувствовала и прониклась. К полуночи заявится, не 
раньше. Надо чем-то заняться таким не быстро заканчивающимся, чтоб не 
сидеть, как дура, в трепетном ожидании. Стирку затеять, что ли? Ну да, стоило 
мыться и мазаться. Нет уж. Буду пить девичью чашу до дна. Буду сидеть как 
дура. В трепетном ожидании. Что тут поделаешь - любовь. Широкий выбор: 
или одна, как перст, или сиди у окошка и высматривай, когда ненаглядный 
покажется. А царица у окна села ждать его. Одна.
     Восхищенья не снесла и к обедне умерла. Ну вот уж это фиг вам всем! 
Только теперь и жить. Она и впрямь придвинула стул к окошку и уселась, 
положив сцепленные ладони на подоконник, а на них - подбородок. Снаружи 
уже вечерело, янтарно смеркалось. Дома напротив стали бесплотно-красивыми, 
будто не на питерской улице задыхались, медлительно прокисая и растворяясь в 
воздушных кислотах, а проклюнулись из пряничной сказки.
     Как, па самом-то деле, донести до мужчины нешутейно воскресшие 
нежность и преданность? Один раз они уже были - и подвели. Он же больше 
не поверит... в лучшем случае решит, что я вежливо их разыгрываю из 
благодарности. Не понимаю. И вот от этого затянутого непонимания 
действительно можно истрепетаться насмерть.
     Возбужденное предвкушение встречи выгорало впустую.
     А если с ним все-таки действительно что-то случилось?!
     Вот этого не надо. О чем угодно можно думать, хоть про Мусечку, 
хоть про... хоть про стирку. Ну, я не знаю. Хоть про марсианские каналы. 
Только ни на секунду, ни на секунду, Аська, пожалуйста, умоляю тебя... не надо 
воображать ужасы. Иначе через полчаса начнется истерика. Ты все равно 
ничего знать не можешь. И даже если что-то не в порядке - все равно помочь 
не можешь. Хотела бы, да. Конечно. Еще бы. Но пока вы еще не совсем вместе 
- можешь только ждать и верить. Ты это умела когда-то. Учись сызнова. 
Иначе нет тебе места нигде, кроме одиночества. Ничего не случилось. Следова-
тель ничего плохого ему не сделал. Никто ничего плохого ему не сделал. 
Просто он... ты же помнишь, он времени не замечает, если чем-то увлечен. 
Сколько раз так было. Не смей сердиться, не смей беспокоиться, не смей, не 
смей. Не смей выдумывать ничего плохого. Выдумывай лучше ласковые слова. 
А то ты их все забыла. Какая, к черту, из тебя женщина, если ты забыла 
ласковые слова?
     К тому моменту, когда дребезжаще зажужжал дверной звонок, ей 
совсем взгрустнулось. Сердце скользнуло в ледяной погреб, Ася рывком 
выпрямилась на стуле, а потом замерла. Звонок зажужжал снова. Задыхаясь, 
она медленно встала. Было почти десять вечера.
     Все мысли выдуло из головы, все слова, которые она с грехом пополам 
припомнила за едва ли не час покорного бдения. Снова стало страшно. 
Насколько безопаснее грезить - никакой ответственности. Но вот сейчас он 
войдет живой, неимоверно сложный, со всеми своими днями, проведенными 
без нее, со всеми переживаниями и мыслями, в которых ей нет места, в которых 
ей только придется еще искать какое-то местечко для того, чтобы пустить 
корни, и нет никакой гарантии, что его удастся отыскать... Со всеми своими 
делами, проблемами, болячками и болезнями, неудачами и, возможно, 
катастрофами, которые не имеют ни к ней, Асе, ни к Антону отношения - и ей 
надо будет как-то становиться ему помощницей во всех этих делах, врачом всех 
этих болячек, как стал ей врачом и помощником он...
     Она даже остановилась, но тут же ей стало стыдно; и, лихорадочно 
побегав взглядом влево-вправо, она отыскала оправдательную зацепку - 
зеркало. Не будем возноситься в эмпиреи, иначе ни рукой, ни ногой пошевелить 
не смогу, ни слова не выдавлю. Все просто: мужик к своей бабе пришел. Только 
он еще не знает, что к своей... может, и предполагает, но не уверен. И все про-
блемы. И быстро убедила себя, что просто перед зеркалом остановилась, надо 
же напоследок утвердить дизайн. Поправила прядку волос. Строго, но с 
намеком. Встряхнула руками - рукава легли посвободнее. Никакой фри-
вольности. Года не те; и вообще, не собираюсь я тебя вульгарно манить кожей. 
Во всяком случае, пока.
     Пока не пойму, пока не почувствую наверняка, что, если поманю - ты 
приманишься.
     Ну!
     Она подошла к двери и, уже положив руку на защелку замка, спросила, 
стараясь, чтобы голос звучал весело и непринужденно - будто она просто 
старого друга встречает, а не едва дышит и едва стоит от волнения и радости:
     - Кто?
     - Свои, - раздался чужой, но знакомый голос. Успев омертветь, но 
не успев ничего сообразить, она отдалась на волю мышц, которые, как им и 
полагалось еще секунду назад, оттянули защелку и гостеприимно, настежь 
распахнули дверь. Алексей с <дипломатом> в одной руке и букетом в другой - 
светлая, православного вида бородка его буквально лежала на пышных бутонах 
- с готовностью улыбнулся в открывшийся проем и шагнул вперед. Ася едва 
успела посторониться.
     - Привет, - сказал он, протягивая ей букет. Ася машинально взяла. 
Он, как всегда, аккуратно поставил <дипломат> в угол и искательно огляделся 
по полу. Потом снова поднял глаза на Асю. - Вот, выдался свободный 
вечерок... да я и был тут рядом по делам товарищества. Позвонил - а у тебя 
занято. Ну, думаю, значит, точно дома. Уж не прогонит, наверное... А где мои 
тапочки?
     - Не помню, - сказала Ася, с трудом приходя в себя. - Сейчас 
посмотрю.
     Она, буквально кинув букет на ближайший стул, присела на корточки 
и стала рыться в обувной тумбе. Нашла; с невольной брезгливостью держа 
тапки за краешки задников кончиками большого и указательного пальцев, слов-
но боясь испачкаться, она поставила их перед Алексеем.
     - Ты прекрасно выглядишь, - сказал Алексей, разуваясь.
     - Спасибо, - ответила Ася. - Стараюсь. Их связь длилась уже 
несколько лет - бесполезно было бы спрашивать Асю, сколько именно: три, 
четыре или четыре с половиной. Здесь она была любовницей в классическом 
смысле этого слова - женщиной, к которой бегают от жены, когда <выдается 
свободный вечерок>. Вечерки выдавались нечасто; раз в месяц, иногда реже. 
Задумываясь порой - впрочем, она предпочитала вообще не думать о чреватых 
огорчениями пустяках, потому что и настоящих неприятностей было пруд 
пруди, - она вообще не могла понять, как попала в этот треугольник и что в 
нем, собственно говоря, делает. Никогда, даже поначалу, она ни в малейшей 
степени в Алексея не была влюблена, и все получилось у него, когда он 
попробовал Асю закуканить, как-то невзначай, с легкостью необычайной - он-
то, вероятно, с вполне естественной толикой тщеславия относил эту легкость на 
счет своих дарований и своей мужской неотразимости, а на самом деле причина 
была исключительно в Асином равнодушии.
     Впрочем, любовницей она была образцовой: не капризной, не 
ветреной, не корыстной, не честолюбивой; никогда не закатывала сцен, никогда 
ничего не просила и даже отказывалась, если он, с чего-то расчувствовавшись, 
пробовал сам предложить ей денег или какую-нибудь иностранную тряпку из 
тех, что проходили через склады товарищества <Товарищ>, где он работал кем-
то вроде экономиста. Если он сообщал о своем приходе заблаговременно, она 
обязательно старалась приготовить более-менее приемлемый ужин, поставить 
на стол что-нибудь вкусненькое - не потчевать же мужчину бутербродами или 
кашей, на которых сидели они с Тошкой. Антон, вероятно, догадывался об их 
отношениях, но виду не подавал; Ася же старалась по возможности беречь сына 
от этих коллизий, особенно когда тот начал мужать. Если же Антон отбывал, 
скажем, в лагерь на каникулы, или на воскресный день здоровья, или убегал на 
целый вечер с друзьями - она, коли <свободный вечерок> выдавался именно в 
такой момент, никогда не возражала против прихода любовника.
     О себе она ему почти ничего не рассказывала, да он и не стремился 
слушать - он стремился говорить; по десять раз живописал ей, и, надо отдать 
ему должное - довольно забавно, каждую мелочь из того, что произошло с 
ним за истекшее с последнего предыдущего <вечерка> время, то и дело 
перемежал сводки текущих событий дорогими ему, видимо, воспоминаниями 
детства или ранней молодости - похоже, дома ему не очень-то дают 
распространяться о собственной персоне, кивая и поддакивая, думала Ася. 
Когда же до времени ухода оставался час или минут сорок, он переходил к делу 
- Ася и тут, так сказать, кивала и поддакивала, в тысячный раз думая про себя: 
ну зачем мне все это? Наверное, так она инстинктивно пыталась - а для чего? 
непонятно - сохранить в себе женщину, не дать себе окончательно 
превратиться в ломовую мать без полу, без пламени.
     Но - тщетно. Ни на волос удовольствия она не получала ни от 
разговоров, ни от постели и подчас принималась клясть себя последними 
словами: ледышка бесчувственная! месяц мужика не видела, не нюхала - вся 
на мыло изойти бы должна! Или прыгать до потолка от радости, из одежды 
рваться, или помойным ведром его огреть за то, что почти пять недель носу не 
казал; но не сидеть пень пнем и не лежать колода колодой! Терпеливо, однако 
не слишком затягивая <вечерочек>, она подчинялась ему во всем, и порой 
честно старалась быть ему приятной - если не очень выматывалась за день; но 
даже когда он стонал, не могла отделаться от мысли, что гораздо с большим 
удовольствием посидела бы спокойно перед телевизором, или насладилась бы в 
тишине отложенной из-за его прихода на полуслове книжкой, или уж хотя бы 
простирнула бы то, что уже два дня дожидается стирки, а руки все никак не 
доходят, но стирать все равно придется, никто за нее не выстирает... Почему-то 
вот именно этих трех-четырех часов в месяц ей было жалко, очень уж они 
нарушали привычный распорядок и очень бездарно проходили; он разливался 
соловьем или тискал ей ягодицу, а она думала: вот уйдет, я еще полчасика 
успею перед сном почитать. И действительно, наскоро приняв после ухода 
любовника душ, а если Антон был в городе - встретив его из кино или с 
тусовки, она со вкусом заваливалась на диван, сладостно вытягивала ноги, 
которые можно было уже не раздвигать надлежащим - чтобы заезжему 
владыке было поудобнее - образом, а класть, как ее, Асиной, душеньке 
угодно, и полусонно переворачивала несколько страниц перед тем как 
отключиться; чтобы завтра опять бегать, высунув язык, и совершенно не 
вспоминать среди реальных забот о проведенном накануне вечере, так сказать, 
любви.
     Иногда ей даже приходило в голову покончить с этой лишней, 
совершенно лишней ерундой, но в последний момент становилось вроде бы и 
жалко. Иногда ведь все-таки проскальзывало в ощущениях что-то... женское. 
Уже хорошо. Да