не 
спасти тех, кто пострадал из-за меня - значит, поставить на себе крест. Я 
никогда не выберусь обратно в реальность. Меа кульпа, меа максима кульпа... и 
шабаш. Паралич от вины. Горе от ума у нас уже было в классике... да и без 
классики, в реальной жизни, тоже хватало... а вот до паралича от вины - 
покамест никто не допер. У нас все правые, виноватых нет. Мой приоритет.
     Да если бы не теплилась надежда все поправить - я уже сейчас 
растекся бы по полу камеры малоаппетитным и ни на что не способным 
студнем.
     Антон. Ася. Кирочка. Валерий. Вайсброд.
     А Листровой? Да, не праведник, не подвижник - и хорошо, ведь если 
бы человечество состояло только из подвижников и праведников, оно вымерло 
бы, ибо ни один подвижник ни в чем не может договориться ни с каким 
другим... До чего он к утру дойдет? Ведь он уже почти уверен в моей 
невиновности - а его за руки, за ноги тянут меня немедленно засудить. А 
Бероев? Ну кагэбэшник, подумаешь - но ведь нарочитых, сладострастных, 
корыстных подлостей не творил, только то делал, что было необходимо по 
долгу службы, да еще и старался, насколько сил и разумения хватало, делать 
это помягче... мой же человек-то, мой! А благородный, блистательный 
Аристарх? Что с ним стало, Господи ты Боже мой! И что еще станет... что еще 
он сам с собой сделает... А сын его, а милая Верочка? Спасать их, спасать!
     Как?
     Только не порознь! Только не гоняться за каждым! Он меня на этом 
удавит. Нужна некая комбинация, которая принципиально изменит положение в 
целом, а уж это изменение, в свою очередь, автоматически должно дать веер 
локальных побед. Один, только один удар у меня в запасе - и либо пан, либо 
пропал. Либо я этим ударом выручу всех - либо грош тебе цена, Симагин. 
Отваливай в свой спокойный слезливый паралич. Ася только плюнет вслед 
воспоминанию о тебе; и будет права.
     А Кира и Антон останутся мертвыми.
     Переженить бы их, вот что. Она бы и при мне осталась - и не 
валандалась бы с пожилым и уже, в сущности, занятым мужиком, а хорошего 
свободного парня получила... Или буду к сыну ревновать?
     Один удар у меня, один.
     
     В половине первого Ася поняла, что Симагин сегодня уже не 
проявится. Конечно, не было никакой уверенности, что именно сегодня он 
зайдет - он же сказал вчера: завтра или послезавтра - но она все равно ждала 
и очень нервничала. С сыщиком ей удалось изобразить олимпийское 
спокойствие, она даже не попыталась спросить его о чем-нибудь - но сердце 
грозило выпрыгнуть из горла и лягушкой поскакать по полу коридора, потому 
что ведь что-то серьезное происходило с Андреем, а возможно - уже и с 
Антоном, а она знать не знала, ведать не ведала и даже гадать боялась, чтобы не 
довести себя до полного умоисступления. Повторяла только, как заклинание, 
потому что, на самом-то деле, это и было заклинанием охранным, оберегом: 
Антон - жив... Антон - жив... Вот ось вращения мира. Ася и была мир. Все 
остальное - лишь вихри вокруг вращения. И был еще Симагин, который этот 
мир согрел. А никаких следователей я не боюсь. Он сказал не бояться - я и не 
боюсь.
     Немножко она посердилась и некоторое время даже раздраженно 
выговаривала в душе то ли Симагину, то ли кому-то о Симагине. Ну конечно. 
Что с Симагина взять! Только лишняя головная боль. За него теперь еще 
переживай! Будто мне переживать больше не за кого! Теперь, когда за Антона 
можно было не беспокоиться так исступленно и безысходно, как последние 
несколько месяцев - а в словах Симагина она не сомневалась ни на волос, не 
тот человек Симагин, чтобы зря ее обнадежить или сказать что-то не наверняка, 
- ей на какой-то момент показалось, будто она уже соскучилась по той оди-
нокой свободе и независимости, которые еще позавчера были ей столь верным, 
столь привычным прибежищем. Антон - жив, раньше или позже я и сама бы 
это узнала. А так - надела себе на шею еще и Симагина. Она попыталась было 
заставить себя пожалеть, что вообще к Симагину обратилась... что встретилась 
с ним, о чем-то попросила...
     И когда ей это почти удалось, ей стало вдруг так тошно, так тоскливо, 
как давно уже не было. Давным-давно.
     Все, Аська, сказала она себе окончательно. Кончай дурить. Колесо 
судьбы свершило свой оборот. Тебе остается только надеяться и ждать. И 
верить. Потому что, помимо всего прочего, тебе это нравится. Тебе приятно 
ждать и верить. Ждать Симагина и верить ему. Хватит дурить, хватит закрывать 
на это глаза. И вдруг опять в голове всплыло: совершенное на себя ненадеяние, 
дерзновенная вера в Бога и твердое на него упование... Она чуть усмехнулась и 
покачала головой.
     Эх, Симагин. Вот как жизнь-то повернулась.
     
     Остаток вечера прошел в холодной, враждебной обстановке. Никто 
Листрового не упрекнул за очередное опоздание с работы на целых четыре 
часа, никто ни о чем не спросил и вообще даже не попытался заговорить. 
Апофеозом явилось то, что жена решила опробовать какую-то новую 
косметическую маску и, ничуть не стесняясь, будто мужа вовсе дома нету, 
ходила по дому вся болотно-зеленая, даже бугорчатая какая-то, жуткая до 
невозможности. Только глаза моргали, как у театрального негра. Чем 
Фантомаса из себя изображать, вконец раздражаясь, подумал Листровой, лучше 
бы, „хана-бабай, на задницу похудеть попробовала. Эта вон сегодняшняя 
красотка полузамученная... тягловая Семирамида, небось вообще не знает, что 
такое все эти примочки и зачем они, носит свои набрякшие веки и синяки под 
глазами, точно ордена... видно, что некогда ей идиотством заниматься, да и 
незачем, хоть мешки у ней как у запойной... а все ж таки иные. Да и в них разве 
дело? Я бы тебе путевку какую-нибудь выбил бы, ты бы у меня отдохнула...
     Давно ему не снились бабы. Ни свои, ни чужие. А в ту ночь 
привиделась какая-то помесь придурошной женщины Аси и его собственной 
благоверной. То есть помесь заключалась в том, что была это, по сути, 
женщина Ася, но не придурошная, а просто его жена. И даже с виду похожа на 
его жену. Только по сути женщина Ася. И что характерно: он с нею отнюдь не 
трахался, а... в университетском коридоре, что ли, снова беседовал... И она 
взглянула этак... преданно... и говорит: я для тебя в лепешку расшибусь.
     Никогда Листровой не слышал от женщины подобных слов. А 
услышав, усмехнулся бы и отмахнулся: дескать, чего баба не ляпнет, когда в 
одном месте свербит. Имеется в виду, конечно, палец - на который не 
терпится надеть обручальное кольцо. И главное, Листровой даже во сне с 
иронией этак подумал: может, дорогая, сейчас ты и впрямь так думаешь, а 
шарахнет в голову что-то другое - с тем же святым, абсолютно искренним 
видом будешь говорить прямо противоположное. Но тут его осенило: ну и что? 
Ведь действительно - сейчас она и впрямь так думает.
     И оттого, что женщина с такими глазами и без зелени на роже хотя бы 
вот сейчас - а продлить это ее состояние на всю оставшуюся жизнь зависело, 
так ему приснилось, уже от него самого - могла бы, правда могла, ради него 
расшибиться в лепешку - он почувствовал себя неуязвимым, всемогущим и 
чуть ли не бессмертным. А уж бессмертный и всемогущий он пришел назавтра 
на работу, так ему приснилось, и, наконец-то ничего не боясь и не скрывая, от 
души врезал Вождю и кагэбэшнику, что по их поводу думает и что думает по 
поводу подозреваемого. И еще во сне он вдруг вспомнил, почему показался ему 
знакомым, показался кем-то уже проведенным и даже запротоколированным 
вчерашний неуклюжий допрос. Потому что эта женщина, прекрасная помесь, 
жена, сказала: не делай ему ничего плохого, Симагину. Я и так из-за него уже 
настрадалась. Здесь тоже было что-то удивительно знакомое, но когда он 
проснулся утром, то опять не мог вспомнить, что.
     
     
     Четвертый день
     
     Граница прошла по Каме.
     Поначалу никто не относился к ней всерьез. Мало ли какую бредятину 
на нашей памяти начальники выдумывали? Третий решающий, четвертый 
определяющий - ладно, давай. Укрепление трудовой дисциплины - а чего, и 
укрепим. В двадцать первый век без ядерного оружия - да уж кто-кто, а мы тут 
точно без ядерного! Долой застой, даешь перестройку - раз надо, значит надо, 
только жить не мешай. Демократия и народовластие - а-а-атлично; хоть то, 
хоть другое, хоть и то и другое разом. Чрезвычайное положение - давно пора! 
Соль - и ту днем с огнем не сы... Ох, да какого же черта опять все в Москву 
везут? Суверенная. государственность - ну пес с ней, проголосуем, раз уж вам 
наверху приспичило. Все природные ресурсы и промышленные предприятия 
являются национальным достоянием Уральского Союза Социалистических 
Республик - слушайте, а ведь верно, а вдруг и нам чего перепадет?
     Но, коли на пригородной электричке приезжал с российского берега 
свояк или кум повечерять, как встарь, и пихал соседа за столом локтем в бок, 
ухмыляясь хитро: ну, дескать, что, не ус-срались вы тут в УССР от обилия 
ресурсов? - то нечего было ему ответить. Национальным достоянием 
Уральского Союза ресурсы, может, и стали, кто проверит - но легче от этого 
не сделалось.
     Поначалу только похохатывали, и сразу, буквально в несколько недель, 
целая гроздь новых анекдотов вызрела и рассыпалась по школам, заводам, 
квартирам, даже детским садам - один другого смешней и забористей; но 
вскоре новшества начали раздражать помаленьку. В магазинчиках оказавшихся 
за границей пригородов, и прежде-то почти пустых, стало окончательно шаром 
кати; ведь не обязаны же мы снабжать иностранные деревни, когда самим не 
хватает, правильно? - ну а Краснокамск прокормить административно 
перекочевавшие к нему населенные пункты, видать, тоже не мог. И пошли, как 
прежде только в первопрестольную ходили, из-за моста в Пермь хлебно-
колбасные электрички. Саранча саранчой выхлестывали из них вроде бы и не 
такие многочисленные - но это раньше так казалось - деревенские, штурмом 
брали привокзальные продуктовые и хозяйственные магазины и отступали 
обратно, с боями защищая трофеи от вагонного ворья, вконец распоясавшегося 
в неимоверных, невообразимых давках. А если учесть, что чуть ли не у четверти 
города в деревнях родственники, свойственники, знакомые... и всяк норовит за 
счет молодого, не окрепшего еще государства своих ненаглядных попасти...
     Ввели пограничную стражу, ввели таможни.
     Если в сумке едущей из города за реку бабки оказывалось больше 
одного батона или одного кочана капусты, сами больше всех остервенелые от 
гнусной своей работы таможенники сумку рвали у нее с руками и с деньгами: 
расхищение национальных ресурсов!
     Стало не до анекдотов. Уже откровенно злобно, костеря начальство на 
чем свет стоит, метались пермяки среди наспех начирканных указателей и 
транспарантов:
     <Паспортный контроль>, <Пограничный досмотр>, <На пригородные 
поезда Горнозаводского направления билеты продаются только при наличии 
удостоверяющих личность документов и документов, удостоверяющих 
целесообразность данной поездки (командировочное предписание, 
родственный вызов, загородная прописка и пр.)>, <При наличии заверенной 
врачом справки о тяжелой болезни или смерти родственника разовые визы 
оформляются вне очереди. Необходимо также предъявлять справку о том, что 
тяжело больной или умерший родственник проживает (проживал) именно в том 
населенном пункте, куда оформляется виза>. Нечто подобное, как припомнил 
какой-то ветеран, он в сороковых в погранвойсках как раз служил - и слова его 
на все лады повторяли в городе и окрестностях, - переживали после войны 
деревеньки в Карпатах, в Бессарабии, когда Сталин по-живому кроил 
завоеванные земли; но тут-то, возмущались люди, ни войны, ни Сталина, сами 
же, бляха-муха, бумажки в урны кидали! И от того, что - сами, становилось 
еще тошней, и потому злости на тех, кто не кидал, потому что жил за рекой, в 
Российском Союзе, делалось еще больше.
     К осени же оказалось что, наоборот, в деревнях урожай поспел, а в 
город товарищ всенародно избранный президент завезти продовольствие забыл, 
не до того ему, у него по-настоящему серьезных дел невпроворот: какому 
дальнему зарубежью какой из национальных ресурсов УССР продать за 
немедленную валюту... и покатилась саранча теперь уже из города в деревни - 
по трем веткам, одна из которых волей-неволей вела за кордон. И у кого хоть 
какая-то родня могла найтись в Гурье, Ласьве, Мысах, Лешаках и дальше, 
дальше... словом, в чужедальней стороне; кто хоть припомнить мог какую-ни-
будь седьмую воду на киселе - с воем сносили, как вода в паводок, наспех 
понастроенные на вокзале контроли и досмотры и уже безо всяких билетов 
облепляли идущие к мосту электрички, и электрички эти приходилось в 
государственных целях отменять, и прущих на перроны горожан - отгонять с 
милицией и с ОМОНом. А сволочи, жирующие на российском берегу, 
спохватились и, позабыв, что мы их, паскуд, всю зиму и всю весну кормили, 
начали строить свои контроли и таможни уже у себя, в Перми Сортировочной, 
и, даже если удавалось горожанам на законном и полузаконном основании вы-
рваться со своего берега, их безо всякого, понимаете ли, права тормозили на 
том.
     Ну а если действительно всерьез заболел кто-то? Ведь в Перми же все 
больницы, хоть ты тресни, в Перми! А если не в Перми, то где? Опять 
Краснокамск несчастный - да сколько в том Краснокамске койко-мест, 
сколько врачей? Да и какого они, извините за выражение, качества - не 
сравнить! Но разве что блаженный возьмет к себе лечить иностранца, и разве 
что блаженный ни с того ни сего повезет его за кордон. Повезешь - на КПП 
настоишься; не ровен час, права отнимут за чужака, а привезешь - его не 
примут, значит, обратно вези с тем же посвистом? Ну уж, дудки! А если кто-то 
по большому блату или за большую мзду попадал все ж таки в городскую 
больницу - его буквально помирать там оставляли: сестер не хватает, лекарств 
не хватает, шприцов не хватает, бинтов - и тех не хватает! Ну и в подобных 
условиях, натурально, сперва своим, а уж потом - так называемым россиянам. 
Чего с иностранцами возиться, от них все равно доброго слова не дождешься. У 
них своя страна есть, вон до сих пор здоровенная какая!
     А преступность? Бандитам и жуликам ведь на законы плевать, значит, 
и на границу плевать тоже с высокой колоколенки, бандит-жулик свое дело 
сделал и шасть за кордон! А ментам нельзя, им надо запрос подавать в 
консульский отдел с указанием причин преследования - а как, если ты 
преступника еще не задержал, а только гонишься за ним, указать причину, он 
же еще не пойман, значит, вина его не доказана!.. потом, если ухитрился 
убедительно запрос составить, жди разрешения, потом оформляй проездные 
документы... словом, можно уже и не суетиться, ищи после всех процедур ветра 
в поле. Некоторые ретивые блюстители порядка попробовали поначалу 
относиться к государственному рубежу как бандиты - рубежи, дескать, 
президенты напридумывали, у них свои игры, а нам надо людей защищать... ну, 
таким быстро рога пообломали. Кого понизили, кого уволили... Граница есть 
граница, правовое же государство строим! Мы наших бандитов чужакам в 
обиду не дадим! Что это получится, если ихние мусора у нас шнырять будут? И 
зачем нашим мусорам в ихнюю страну лазать? Пусть они сами со своими 
бандярами разбираются... Главное - не пускать ихних бандяр к нам! А хоть бы 
и огнем отгонять! Поэтому и менты, и погранцы стали, чуть что, постреливать 
- и с той стороны, и с другой. Ну и готово дело, пошли один за другим 
неспровоцированные обстрелы суверенной территории, потом - пограничные 
инциденты...
     Странно и дико было вспомнить, что еще год назад ездили туда-сюда 
и, не задумываясь об уже упавшей на реку границе, дружили, как всю 
предшествующую жизнь; посмеиваясь, трунили друг над другом: фу-ты ну-ты, 
иностранец! А костюмчик-то на той же фабрике пошит, что и у меня! У вас за 
границей хлеб почем? А водка? Смотри ты, все в точности как у нас! Ха-ха-ха!
     Нет, уже не в точности. Совсем не в точности. Загрохотала, дробя в 
кровавое месиво и в костную муку все живое, сверхпрочная сталь экономики, 
легированная извечной нашей способностью переносить верховное самодурство 
тем с большим смирением, чем с большей яростью его поносят в 
пустопорожних приятельских и семейных разговорах; извечной нашей страстью 
на ближних, таких же бесприютных и сирых, срывать зло за унижения и тяготы, 
наносимые дальними, до которых все равно, хоть на цыпочки встань, не 
дотянешься... Прямому политическому давлению люди с совестью и чувством 
чести противостоять могут. Подчас - могут долго противостоять. А люди 
сильные иногда способны противостоять ему долго и даже успешно, ведь 
проводниками давления, как правило, являются живые, конкретные 
противники, требующие сообщить, сознаться, отречься, предать; и, борясь с их 
домогательствами, упорно отвечая: <Никогда!>, смеясь в ответ на запугивания и 
пытки, человек может гордиться собой, чувствовать себя крепостью света в 
царстве тьмы, защитником и спасителем тех, чьей крови жаждут дорвавшиеся 
до власти бандиты. Но некого спасать порядочностью в экономической 
душедробилке, некому противостоять, некому гордо плевать в лицо - кругом 
лишь такие же загнанные, обессиленные и одураченные сумасшедшей 
сутолокой люди, и верность близким приходится проявлять не мужественным 
хрипением следователю в лицо: <Они не знали... Они не читали...>, но всего 
только унизительным стоянием в бесконечных, часа за два до открытия 
магазинов собирающихся очередях, каждодневным хитроумным добыванием то 
аспирина, то ботинок, то подсолнечного масла... и без конца, днем, ночью, за 
завтраком, в постели, с книжкой в руках или перед телевизором - деньги, 
деньги, деньги неотвязно... От этой изматывающей и подлой игры - тебе не 
отказаться, потому что в ней как бы и нет ничего подлого, просто нормальная 
жизнь, не политика, не идеология - быт; крутись-вертись, и все будет, а вот 
отказ от нее - действительно подл, и самые дорогие тебе люди рано или 
поздно тебя же назовут размазней, рохлей, чистоплюем и эгоистом и будут где-
то правы, ибо по твоей милости, не по чьей-то, у них меньше денег, чем у таких 
же, как они и ты, соседей, они голоднее и хуже одеты, они чаще и тяжелее 
болеют, чем соседи - такие же, как они и ты... и мало-помалу эти самые 
соседи и начинают казаться тебе единственными противниками - хитрыми, 
алчными, беспощадными, в борьбе с которыми дозволены любые средства.
     Разнобережные цены то на один товар, то на другой, то на несколько 
разом поползли друг от друга сперва как две отвратительные, но медлительные 
улитки, однако вскоре - уже как два шустрых навозных жука. Выгодным 
оказалось возить, скажем, ту же водку с берега на берег; сначала каждый 
старался сам по себе кустарно, дико, просто чтобы не скатиться в нищету - 
потом, как всегда в мире преступном, победили организованность и 
централизация. Перевозчики начали уже всерьез отстреливаться от погранцов, 
привыкших безмятежно, безнаказанно и безответно палить поверх голов 
нарушителей, рвущихся кто сестренку навестить в городской больнице, кто 
пользительных ягод в деревне для ребенка прикупить - отстреливаться уже и 
из автоматов, и из гранатометов, и погранцы, осатанев от нежданно настоящих 
потерь, теперь по любому случаю стреляли уже на поражение; уже привлекали 
то и дело войска; уже вот-вот должны были ввести собственную валюту...
     К тому времени, когда и всенародно избранные, и единолично 
назначенные столичные деловары обеих стран, поделив наконец территорию, 
поделив заводы и руду, сообразили, что в одиночку и тем и другим - шатко, и 
запели об общности стратегических интересов, о необходимости 
интенсифицировать интеграционные процессы; к тому времени, когда волнами, 
пошли президентам на подписи и Верховным Советам на ратификации 
всевозможные договоры о всевозможном сотрудничестве; к тому времени, 
когда пресса