ответил. Вы 
же читали.
     - Жалоб нет, - процитировал Бероев с такой интонацией, словно 
сказал: да, читал. - Но впечатление-то было?
     - Было.
     - Какое?
     Листровой помедлил. <Волга> проскочила мимо бассейна и нырнула 
под мост. И вот уже Лесной.
     - Такое, - сухо и очень официально, будто выступал свидетелем на 
суде, заявил Листровой, - что никого он не убивал и никого не насиловал.
     - Ах вот даже как, - после паузы сказал Бероев задумчиво.
     - Да уж вот так, - вызывающе ответил Листровой.
     - Вы почувствовали к нему необъяснимое, но мощное и мгновенное 
расположение, - подсказал Бероев. - Да?
     - Нет.
     - Будто бы?
     - Будто не будто, а... не преступник он, и все.
     Бероев тихо посвистел сквозь зубы. Опять мост. Кушелевка. Кое-как 
залатанный завод с вертолетом во дворе... впрочем, нет, вертолета давно нету 
- чуть под землю не ушел во время прорыва метро, хвост отломился...
     - Павел Дементьевич, а вы когда-нибудь подвергались гипнозу?
     Приехали, „хана-бабай! Так вот он к чему клонил! Дьявола во плоти 
ему подавай, как же я забыл-то! Это, значит, Симагин своими заплывшими от 
фингалов глазами меня загипнотизировал, и мне теперь кажется, будто он 
непохож на убийцу! Ну, удумали, госбезопасность хренова!
     Все расположение к товарищу без звания, еще державшееся кое-как на 
протяжении разговора, испарилось мигом.
     - Вы из меня идиота-то не делайте, - сухо сказал Листровой. - На 
одном гипнозе на пятый этаж по гладкой стене с набережной не запрыгнешь.
     Наверное, это самый храбрый мой поступок в жизни, подумал он. Этак 
вот запросто сказать ему: не делайте из меня идиота. На второй такой меня 
сегодня уже не хватит. Доломает он меня, ох доломает...
     - Вы меня не так поняли, - закрутился товарищ без звания. - 
Конечно, гипноз этого не объясняет... но...
     Листрового, однако, хватило и на второй. Не слушая, он перебил 
Бероева, обратись не к нему, а прямо к шоферу - как свой к своему, когда 
начальство в нетях:
     - Коля, сейчас налево и вон по Тореза метров триста, а потом между 
домами направо во двор. Мне план ребята чертили... -.поясняюще снизошел 
он до Бероева.
     Тот вник и больше с вопросами не приставал. Нет, мужик все ж таки 
мог бы стать человеком, если бы... если бы... Листровой не знал что. Вернее, 
знал, но не решался сформулировать это знание даже мысленно. Впрочем, с 
ним такое сегодня уже было.
     Листровой не знал, что самый храбрый поступок в этой жизни он 
совершит завтра.
     Обиталище преступника с фантастическими способностями было 
типичной холостяцкой квартиркой, а изначально - трехкомнатным 
блаженством шестидесятников: одна, на самом-то деле, приземистая, 
расплющенная комнатища, перегороженная трясучими ширмочками стен; 
Листровой знал такие дворцы - не вздохнуть, что называется, не пернуть. Да, 
ребята навели тут вчера порядок, подумал Листровой, критически и с каким-то 
смутным негодованием оглядывая бардак. Впрочем, могло быть гораздо хуже, у 
ребят просто времени не было развернуться как следует - буквально минут 
через семь они наткнулись на расписание и рванули туда, кое-как вправив на 
место и запломбировав дверь. Аккуратно тут было, вылизано - пока мы не 
ворвались; и книг-то, книг... Господи, названия такие, что не понять ни слова. 
Стол письменный занял половину самой большой комнаты... как звучит - 
самая большая комната! если всю мебель вынести, то в длину можно будет 
сделать шагов пять. Вот на нем, на этом-то столе, вероятно, и лежала эта 
злополучная бумажка. Если бы не она, Симагин спокойнехонько ушел бы от 
девочки Кирочки, она бы спокойненько остыла к маминому приходу, и имели 
бы мы еще один обыкновенный безнадежный <глухарь>, а не нынешнее 
безобразие... А вот здесь - явно комната ребенка. Сына, судя по вывернутому, 
похоже, из-под дивана планетоходику, по книжкам... Странно - про сына 
ничего не... ‚хана-бабай! Ася же говорила про сына, пропавшего в армии! А 
тут, выходит, музей тех лет, когда они еще вместе жили... ну, чокнутый, ей-ей, 
чокнутый. Фетишист. И картинка какая-то карандашом рисованная сорвана со 
стены, на полу валяется... Кто-то, разумеется, уже успел встать, вон каблук 
отпечатался - иначе уж мы не умеем; на копейку сделаем, на рупь насрем... 
Нет, не хочу я ничего осматривать, ничего выдвигать и выворачивать, и 
переворачивать, и вытряхивать... Пусть вон товарищ без звания рыщет, если 
ему так приспичило - а я усядусь напротив, кину ногу на ногу, будто 
миллионер на собственной яхте, и как бы ни при чем. А ведь приспичило ему, 
ох приспичило! Шифровки надеется найти, что ли? Рацию бундесверовского 
производства? Здрасьте, дети, я ваш папа, я работаю в гестапо...
     Бероев понял, что Листровой как союзник потерян. Он тщательно и 
аккуратно просматривал содержимое письменного стола, стараясь ничего не 
пропускать и одновременно очень стараясь не терять времени, потому что 
Машенька уже могла начать беспокоиться, а здесь, в квартире Симагина, даже 
телефона не было. Следовало позвонить из машины, конечно, но почему-то он 
постеснялся при Листровом; а теперь уже поздно. Никак он не мог 
предположить, что в квартире ученого, чуть было не приобретшего мировое 
имя - да приобретшего, конечно, приобретшего, только быстро ушедшего в 
тень и потому не отложившегося в долгосрочной памяти зарубежных коллег; а 
вот в долгосрочной памяти зарубежных разведок наверняка отложившегося - 
никак Бероев не ожидал, что в его квартире не окажется телефона. Ну, живем... 
И еще он старался не выпускать хотя бы из бокового зрения славного, 
симпатичного, но туповатого ментяру - почему все симпатичные люди 
туповаты, кто мне ответит? А именно такие люди подчас очень легко 
поддаются психическому воздействию. Другое дело, что факт воздействия не 
доказан; но эта его искренняя и не имеющая никаких объяснений убежденность 
в том, что Симагин не убийца и не преступник вовсе... Откуда она? Даже я в 
этом еще не убежден.
     Результат осмотра был странным.
     Ничего.
     Ровным счетом ничего относящегося к прежней работе. Вообще очень 
мало бумаг, но если и есть - все с какими-то конспектами по математическому 
ликбезу, по его урокам, так надо понимать; а то, что хотя бы приблизительно 
напоминало ему о прежней работе, было, видимо, тщательнейшим образом 
уничтожено. Или спрятано. Где-то. Где?
     А может, уже кем-то изъято? Кем-то, кто Симагина и подставил? Это 
очень хорошо увязалось бы.
     А может, самим Симагиным уже переправлено куда-то? Куда? И 
значит, тот, кому он переправил, вместо того чтобы переправить и его, решил 
таким сложным, но вполне надежным образом от него избавиться.
     Значит, так. Если Листровой подвергся психическому воздействию, из 
этого следует, что Симагин и впрямь каким-то образом воздействовал на эти 
свои латентные точки, воздействовал успешно, и один Бог знает теперь, чего 
можно от него ожидать. В этом случае бумаги уничтожены или спрятаны им 
самим и не переданы никому. Никто третий не вторгается в ситуацию, факта 
измены нет. Но зато сам Симагин превращается в абсолютно неизвестную 
величину, возможности которой и степень опасности которой не поддаются 
даже приблизительной оценке. Если же на беднягу Листрового просто-напросто 
подействовало естественное обаяние личности подозреваемого... вот ведь 
бред!.. тогда бумаги, скорее всего, кем-то изъяты, я отстаю, по крайней мере, 
хода на три, но зато противник у меня пусть и сильнейший, пусть и не-
известный - однако, по крайней мере, предсказуемый и понятный. Но как 
разобраться с Листровым?
     Пока, похоже, никак.
     Показать бы его под каким-нибудь благовидным предлогом нашим 
психиатрам... протестировать всласть... Ладно, завтра проконсультируюсь у 
себя.
     Рано строить версии, рано. Слишком мало материала. Поехали-ка 
домой, пора. Пусть Листровой ведет свое расследование, мешать не буду - 
буду только следить за результатами, и очень пристально. И надо, чтобы 
Листрового не слишком дергало его начальство. Мужик он въедливый, 
чувствуется - будет выковыривать истину до последней возможности, а это 
вполне в моих интересах. Или забрать у них Симагина совсем? Нам, в конце 
концов, папа несчастной Киры не указ... то есть, конечно, тоже может нервы 
попортить, но все-таки не так, как Павлу Дементьевичу и его 
непосредственному начальству. Может быть, имеет смысл. Надо подумать. 
Ночью подумаю.
     - Что ж, поехали, Павел Дементьевич, - сказал Бероев.
     Уже на лестнице Листровой не выдержал и, стараясь, чтобы вопрос 
прозвучал как можно небрежнее, спросил:
     - Ну как, нашли что-нибудь?
     - Ничего, - с готовностью ответил товарищ без звания. - И это-то, 
Павел Дементьевич, не нравится мне более всего.
     - Почему?
     - Ну представьте: вы работали лет десять, работа вам не то что 
нравилась, вы от нее просто, как говорят, балдели, вы были фанатиком этой 
работы... И у вас ничего дома от этой работы не осталось. Ни конспектов, ни 
черновиков, ни вычислений... Не знаю даже... Ничего. Естественно это?
     Листровой помедлил, размышляя.
     - Так ребята фотографии и письма любимых девчонок в молодости 
жгут. Если девчонка отвалит.
     - Возможно, Павел Дементьевич... - сказал Бероев задумчиво, когда 
они вынырнули с прохладной сумеречной лестницы, и спертый цементный 
воздух, раскрывшись, превратился в большой и теплый, желтый и золотой от 
лучей заката. - Вы где живете? Давайте я вас подвезу. А то я и так много 
времени у вас отнял... - И Бероев ослепительно улыбнулся Листровому.
     
     Карамышев поставил тяжелый, набитый бумагами <дипломат> у двери 
и с наслаждением стащил пиджак. От пота Карамышев был мокрый, как мышь. 
Духота и нервы, и переполненный транспорт. И нервы. И нервы... Сначала в 
душ. Он раздернул удавку непременного галстука - никогда он не мог понять 
тех, кто ходит в институт словно на приусадебном участке чаи гоняет: свитерок, 
джиисики... шпана шпаной! - и принялся расстегивать рубашку.
     - Как самочувствие, Верок? - громко спросил он. Вера уже 
выдвигалась из глубины квартиры - едва причесанная, в явственно мятом 
халате, с уже на века, видимо, приклеившейся унылой миной на лице. А какая 
красотка была. Трепетная лань... горная серна... солнечный лучик... 
Автандиловна, южная кровь. Южанки стареют рано. Полнеют рано. Если 
только ежедневно и ежечасно не следят за собой. А как заставить женщину сле-
дить за собой, если она не хочет? Почему она не хочет?!
     На эту тему можно было поразмышлять, да он не раз и размышлял, 
особенно когда устал, раздражен, настроение плохое - но сегодня даже 
мысленное произнесение слов <следить>, <следят> и в особенности слов 
<следят ежедневно и ежечасно> вызывало совсем иные чувства. От каждого 
подобного повтора угловатый кусок льда проворачивался в животе и норовил 
всей своей тяжелой холодной массой скользнуть куда-то вниз.
     - Выше тридцати семи и трех сегодня не поднималась, - ответила 
она, прислонившись плечом и головой к косяку двери и с привычной, ничего не 
означавшей внимательностью следя, как Карамышев выпрастывается из 
липнущей к влажной коже рубашки, потом стряхивает штанины с ног; сначала с 
одной, потом с другой... - Так, знаешь... ничего, слабость только. Лежала бы 
да лежала, даже читать не хочется.
     Это надо же, летом, в августе, ухитриться где-то подхватить грипп. И 
как раз когда погода наконец выправилась. Издевательство. Ведь молодая же 
баба, едва за тридцать перевалило - а уже такая, как в народе говорят, 
раскляченная! Может, ее генам гор хочется? Пальм, лазурных небес, цветков 
граната? Губа не дура у генов...
     Все, матушка, увы. Не надо было старшему брату твоего папы воевать 
тут всю блокаду, геройствовать в прорыве... не своей волей, конечно, все 
понимаю; так ведь и все мы не своей волей на свет появляемся - а отвечать за 
это появление всей своей последующей жизнью приходится именно нам, не 
кому-то. И женился-то он здесь на санитарке Дусе - по своей воле! И братца 
своего, пацанчика, из Рустави сюда выманил - по своей воле! Значит, терпи 
теперь, как все мы терпим. Я, может, тоже предпочел бы жить во времена 
Александра Освободителя - но никому не дано повернуть вспять колесо 
истории... Мне, думаешь, легко - оказаться женатым на почти иностранке, да 
еще из почти враждебного государства? Терплю же! Хотя наслышан, что там с 
русскими вытворяют; и даже с полурусскими, с четвертьрусскими! А Олежке, 
думаешь, легко? И сейчас, и потом, и всю жизнь... Во второй класс человек 
перешел - а уже знает, как дразнят не за поступки, не за хилость, не за 
смешной выговор - с этим у него все в порядке! - за происхождение. 
Полукровка! Метис!
     - Понятно, - сквозь зубы проговорил Карамышев. - А как чадо? Не 
надышала ты на него вирусом?
     - Да нет, как будто... А ты почему такой раздраженный?
     А почему, собственно, я должен от нее скрывать? Изображать 
домашнюю безмятежность, когда на душе кошки скребут? Беречь, беречь... все 
равно не убережешь, если что-то серьезное грянет. В конце концов, она мне 
жена, а значит, как бишь там: в горе и в радости... Значит, любой груз - 
пополам.
     - На завтра на утро вызывают к куратору, - сказал он угрюмо и 
пошлепал босыми ногами в ванную. Сначала в душ. Пусть она переварит, 
проникнется, каково ему сейчас - пока она тут лежала бы да лежала, и даже 
читать не хотела... Потом продолжим. Если она заведет об этом разговор. А 
если нет - я тоже больше ни слова не скажу... но и вообще больше ни слова не 
скажу; о чем-то другом разговаривать уже не смогу сегодня, не обессудьте.
     - Суп будешь? - раздался ее голос с той стороны тонкой двери. 
Интересно, а как она себе думает? В тощих забегаловках мне черствые 
бутерброды глодать без конца, так что ли? А она будет дома лежать, лежать, и 
даже не хотеть читать?
     - Да, Вера, конечно! - крикнул он и пустил воду. Теперь я ничего не 
услышу. Хоть кричи. Пока не очухаюсь немножко после этой немытой, 
прогорклой от пива массы, которая плющит меня дважды в день ежесуточно, за 
исключением выходных - да и то далеко не всех, а только тех, когда не 
требуется бегать по магазинам; пока не отмою подмышки от этого скотского 
духа, с которого меня самого тошнит и которым разит от всех, от всех и в 
метро, и в автобусе... ничего не услышу.
     Интересно, завтрашняя беседа - это из-за нее? Как мы привыкли к 
слову - беседа. Даже сам с собой не называю: допрос. Фи, фи, допрос - это 
же совсем другое; это когда из камеры и обратно в камеру, это когда лампа в 
лицо, когда не дают спать, ломают пальцы, грозят пересажать всех 
родственников до седьмого колена... в перестроечные годы мы это все по сто 
раз прочли, так что из ушей уже лезло, и сердца надрывались вхолостую: полве-
ка прошло, помочь все равно никому не можешь, изменить все равно не под 
силу ничью судьбу, и только журналисты и мемуаристы словно бы упиваются с 
этаким садистским схлебыванием слюны: а меня еще вот как мучили! А вот 
такого-то генерала еще во как, во как, вы, уважаемые читатели, до такого 
нипочем бы не додумались сами!
     А тут - беседа. Просто беседа.
     Как будто бы ничего ни в газетах, ни по телику не было относительно 
очередного обострения с грузинами...
     Но тогда из-за чего?
     Когда он, кутаясь в купальный халат, вышел из ванной - 
распаренный, слегка размякший и немного подобревший, - на столе уже 
дымилась тарелка какого-то очередного брандахлыста, а рядом умлевал под 
теплой ватной бабой заварочный чайник.
     - Сейчас, Верочка, - сказал Карамышев жене, терпеливо и 
послушно сидящей у обеденного стола - подперев щеку кулачком, напротив 
обычного карамышевского места, - и поспешно нырнул в другую комнату, где 
гардероб. Не мог он выйти к обеду в халате. Воспитание есть воспитание; 
возможно, это последнее, что нам еще оставили. Впрочем, просто потому, что 
не могут забрать полностью и одним движением - так только, откусывают по 
кусочкам; рявкнул в ответ какой-нибудь истеричке в очереди - кусочек; не 
глядя отлягнулся от навалившегося хама в метро - еще кусочек; смолчал, 
выслушав чушь, которую в очередной раз с государственным видом изрек 
заведующий лабораторией товарищ Кашинский - во-от такой кусочек...
     А ведь после ухода Вайсброда это казалось неплохим выходом - 
пусть начальником станет добросовестный исполнитель, ну хоть и с комитетом, 
вероятно, связанный, все равно ведь уже не те времена. Горбачевское пятилетие 
со счетов не спишешь, народ вдохнул шального воздуха прав человека, и теперь 
нас голыми руками не возьмешь... Мы, ученые, будем заниматься наукой, не 
отвлекаясь на административные бумажки, а Вадик пусть хлебает эту жижу, все 
равно от него другой пользы нет и быть не может.
     Ха-ха-ха.
     Интересно, сколько кусочков завтра отстрижет от меня товарищ 
Бероев?
     Мягкие домашние брюки, свободная рубашка, застегнутая все равно 
на все пуговицы, светлый домашний галстук, не тугой, но и не болтающийся на 
пузе...
     - А себе что ж? - спросил Карамышев, садясь за стол. На столе был 
лишь один прибор.
     - Не хочется. - Вера блекло улыбнулась. - Я чаю попила часа 
полтора назад.
     - Витамины принимала?
     - Ой, Арик, забыла! Извини... Сейчас.
     Она встала и пошаркала на кухню. Откуда у нее взялась эта 
отвратительная старушечья походка? Ведь бегала по лаборатории и впрямь как 
серна!
     Ох, это ж сколько лет прошло... И каких лет.
     - Веронька, ну нельзя так! Я же не могу все время тебе напоминать! 
Хоть что-то ты могла бы сама! Она уже возвращалась.
     - Хорошо, Арик, постараюсь.
     Какая дурацкая кличка, подумал он в миллионный раз. Арик... Шарик. 
Бобик.
     Взялся за ложку. И взялось за ложку его выцветшее, слегка идущее 
волнами отражение в стоящем в углу комнаты громадном зеркале, оправленном 
в темное дерево. Зеркалу было лет сто, наверное; Карамышев помнил, как 
корчил ему рожи в детстве. На задней стороне деревянной рамы были 
процарапаны инициалы, Карамышев обнаружил их, когда ему было года четыре 
- их процарапал в детстве дедушка.
     - А из-за чего вызывают, не сказали?
     Он поперхнулся.
     - Нет.
     - Думаешь, что-то серьезное?
     - Понятия не имею.
     - В лаборатории никаких... нештатных ситуаций?
     - Нет. Тишь да гладь.
     - Но ведь и толку никакого, правда?
     Он опять поперхнулся.
     - Не стоит так говорить, - произнес он, прокашлявшись. - Это 
взгляд обывателя. То от Бога ждали чудес, потом от науки, а теперь - хоть от 
кого-нибудь, лишь бы чудес. Чудес не бывает, и ты-то уж должна это понимать. 
Диагностику мы отработали и, если бы государству было до нас, уже могли бы 
запускать в серию прекрасные, компактные и дешевые аппараты, которые сто 
очков вперед давали бы всем этим дорогущим импортным томографам и 
цереброскопам... А то, что волновая терапия пока не удается, - может быть, 
она и вообще невозможна, может быть, это утопия, придуманная Вайсбродом и 
Симагиным...
     - Как интересно тогда было, - с мечтательной миной произнесла 
Вера, опять подпершись кулачком.
     - Ну, знаешь... вранье всегда интереснее правды, если врать умело и 
увлеченно.
     - Да, наверное. А все-таки странно, правда? Всего-то два человека 
ушли... Ну, потом Володя еще, но это уж потом, когда все скисло и так...
     - Да ничего не скисло! - раздраженно возразил Карамышев.
     - Не злись, ты и сам понимаешь, что скисло. Ведь как мы мечтали, 
помнишь?
     - Да мало ли про что дурачки мечтают? - Он окончательно 
разъярился. - Про коммунизм, про братство народов - ах, ах, помнишь, как 
мечтали в окопах наши деды и прадеды?! Мы делаем дело! Просто 
обыкновенное и по-обыкновенному очень нужное дело! Хватит с нашего народа 
мечтаний - ему нужны цели!
     У нее дрогнуло лицо. Он запнулся. Не надо было про братство 
народов; наверняка она и так все время ощущала,