рачные заклинания, крики 
нетопырей и вой ветра? То-то радость. Тогда сразу звоню. Здрасьте, я ваша 
тетя. У вас продается славянский шкаф?
     Хозяйка, стакан есть? Вынеси на чуток, мы из горла хлебать не 
привыкши.
     Простите, товарищ, вы не подумайте дурного, я приличная женщина. 
Я сразу уйду, только можно на минутку забежать к вам в туалет? Вход не 
кодирован.
     Двери распахнуты, а изнутри тускленькая лампочка желтизну 
изливает. Странно, что еще не выбили или не вывинтили.
     Впрочем, может, ее этим вечером вставили. Краешком сознания 
панически понимая, что до такого идиотизма она не доходила еще ни разу в 
жизни, Ася медленно вошла в подъезд и неторопливо, как бы даже в своем 
праве, поцокала вверх. Пролет... еще... еще... И вот навстречу ей вывинтилась 
из-за лестничного поворота дверь, на которой виднелся тот самый номер. Ася 
остановилась.
     На лестнице было тихо. И, как обычно в этих относительно не старых 
домах, почему-то совсем не воняло ни стряпней, ни метаболизмом. И казалось, 
особенно тихо было за той самой дверью.
     С минуту Ася прислушивалась, чуть вытянув шею от напряжения и 
едва дыша. Ну хоть намек. Хоть бы собака меня учуяла и гавкнула, хоть бы 
замяукала кошка...
     А что я скажу, если кто-нибудь пойдет мимо, сверху или, наоборот, 
наверх?
     Да что она меня, черт возьми, и впрямь загипнотизировала? Какого 
дьявола я тут делаю?
     Ужас перед тем, что она, возможно, себе уже не принадлежит, снова 
заставил ее сжаться, как на морозном ветру. Неужели... Но нет, нет, я 
контролирую себя! Вот сейчас повернусь и уйду. Вот. Сейчас.
     И она, повернувшись, легко пошла вниз по лестнице, и никакая сила ее 
не держала; никакой шайтан или демон не завыл с разочарованием ей вслед 
<Сто-о-ой!!!> и не стал хватать за волосы когтистой всемогущей лапой. Она 
запросто спустилась на один пролет и немного успокоилась.
     Ну да, уйду. И никогда не узнаю, что это такое? Что - что такое?
     Ну - это... Вот это. Куда она посоветовала мне прийти. Ведь она же... 
как ни крути, а у нее есть какой-то сверхчувственный дар... слова-то какие 
гнусные, но как еще назвать? В общем, она наделена чем-то, чем я обделена, 
чем все мы обделены, и значит, в ее словах может таиться некий смысл.
     Ну и что там? Большой круг магов заседает? Изба на курногах? 
Гэндальф какой-нибудь - или, наоборот, Люцифер типовые договора 
предлагает на подпись? Что?! Там же что-то!!!
     Теперь сердце уже молотило, как бешеное. Не хватало дыхания. Ася 
беспомощно, затравленно обернулась. Вон она, та самая дверь. Еще шаг вниз - 
и она снова скроется.
     И я никогда не узнаю.
     Не позволяя себе больше ни секунды колебаний, на подламывающихся 
от волнения ногах Ася взбежала обратно и ударила ладонью по кнопке звонка. 
За дверью отчетливо квакнуло.
     Ася, как нахулиганивший пацан, оглушительно топоча в гулкой 
лестничной тишине, рванула вверх по лестнице. Взбежала еще на пролет; 
задыхаясь, с всхлипами втягивая воздух, вжалась спиной в стену. Осторожно 
выглянула.
     Дверь была неподвижна.
     Наверное, с минуту Ася стояла так; а потом разочарованно обмякла. 
Еще раз глубоко вздохнула и медленно, погашение побрела вниз. Там просто 
никого нет. Или дрыхнут. Но еще раз она ни за что не позвонит.
     Она уже прошла мимо, уже шагнула на ступеньку вниз, когда из-за 
тонкой, буквально картонной двери раздалось быстро приближающееся 
покашливание, дверь легко звякнула хорошо промасленным замком и отвори-
лась настежь. Ася ничего не успела сделать - только, приоткрыв рот, 
обернулась через плечо. Ее будто припечатало к месту.
     - Кто тут? - уже видя Асю, по инерции спросил отперший дверь 
худой, почти щуплый и немного сутулый человек, которого Ася когда-то знала. 
Но вспомнила она его не сразу, и он, оторопело глядя ей в лицо так же, как и 
она ему, узнал ее первым. - Здравствуй, Ася, - сказал Симагин.
     Ася закрыла рот. Потом опять открыла, желая что-то сказать. Но сразу 
забыла что. Стиснула зубы. А потом петушиным голоском спросила наконец:
     - Как ты здесь оказался?
     - Я здесь живу, - серьезно ответил Симагин. - И прежде жил, и 
впредь намерен.
     - Зачем эта бабка меня сюда послала?
     - Какая бабка, Ася?
     - Да как вы ухитрились сговориться?! Какое право...
     Тогда Симагин, не говоря больше ни слова, вышел на лестницу, взял 
Асю за локоть и несильно потянул за собой в квартиру. Ася, яростно 
передернувшись, высвободила руку. Но шагнула внутрь. И когда картонная 
дверь щелкнула замком у нее за спиной, поняла, что больше не может. 
Сработал рефлекс дома.
     - Сергей, - чувствуя, что краснеет, как пойманная за руку 
начинающая воровка, и оттого нагло, почти злобно, сказала она. - Если ты 
немедленно не напомнишь мне, где тут нужник, одной рукой тебе придется 
вызывать неотложку, а другой - подтирать громадную лужу.
     Симагин, ни слова не говоря, сделал два шага по узенькому коридору к 
одной из разместившихся в его торце белых дверец, пригласительно распахнул 
ее и щелкнул выключателями, разом зажигая свет в обеих клетушках - и в 
туалете, и в ванной. Обернулся к Асе и поманил ее двумя движениями пальца.
     - Ванная - вот, рядом, - сказал он и тем же пальцем показал. - 
Ручное полотенце на змеевике.
     А потом вышел на кухню, включил и там свет, и плотно притворил за 
собою дверь, чтобы Ася не стеснялась. Приподнял чайник, на вес проверяя, 
достаточно ли в нем воды. Зажег газ электрической зажигалкой и поставил 
чайник разогреваться. Выплеснул в раковину опивки из заварочного чайника. 
Полез в навесной шкафчик за заваркой. В ожидании, когда чайник закипит, 
отошел к окну и уставился в него, обеими руками опершись на подоконник и 
ссутулившись сильнее обычного.
     Ничего в окне не видно было, кроме блекло-темного отражения 
маленькой кухни. Его прорезал черный контур человека, неподвижно 
уставившегося в окно.
     Чайник на плите начал шуметь, когда Симагин почувствовал, что Ася 
вышла в коридор и стоит там, не зная, что делать. То ли бежать, не прощаясь, 
то ли соблюсти минимум приличий. Потом отражение кухонной двери 
медленно отворилось, и отражение Аси вошло в отражение кухни. Симагин 
обернулся.
     Ася была похожа на королеву, неожиданно для себя проснувшуюся в 
свинарнике. Растерянность и исступленное высокомерие.
     - По-моему, родная, - серьезно сказал Симагин, - ты все эти годы 
только и думала, как бы поэффектнее явиться. Получилось гениально.
     Ася едва не закричала на него. Она даже пискнула горлом было - но 
увидела, что Симагин чуть улыбнулся. Улыбка у него была прежней: спокойная 
и мягкая улыбка мудрого ребенка. Ася неуверенно улыбнулась в ответ. И тогда 
Симагин тихонько засмеялся.
     Все. Это было все, край. Ася рухнула на ближайший стул так, что едва 
не слетела туфля с левой ноги, и, запрокидывая голову, всплескивая руками и 
всхлипывая, захохотала. Слезы брызнули сразу.
     - Симагин! - давясь истерическим смехом, время от времени 
выкрикивала она. - Да пошел ты к черту! Дурак! Да я вовсе не к тебе шла!
     Так они и смеялись: Ася - словно кто-то судорожными движениями, 
впопыхах, насухо вытирал скрипящее и взвизгивающее от чистоты окно, и 
Симагин - словно негромкий седой колокольчик позвякивал.
     А тут и чайник поспел. Отвернувшись от Аси и тем оставив ее как бы в 
одиночестве досмеиваться, утирать слезы и поплывшую краску, Симагин 
принялся за дело, приговаривая:
     - Лавандочки положим, это от нервов. Мяты для вкуса, ты всегда 
любила ментоловые сигареты... Жи-ви-ительный будет напиток...
     Ася, медленно успокаиваясь, смотрела в его худую спину. Чем-то он 
вдруг напомнил ей Офелию - розмарин, это для памятливости...
     Почему он так спокоен? Он что, ждал ее? Это и впрямь заговор?
     Тоже мне, свет...
     Бред. Вот чем кончился этот сумасшедший вечер. Полным бредом и 
полным сумасшествием.
     Как он мог сговориться с Александрой? Да и зачем?
     А не так уж все и забылось, кое-что всплывает помаленьку, 
проявляется. Розмарин для памятливости... Точно. Вот на этом стуле я всегда и 
сидела. А ведь Симагина не Сергей зовут. Все-таки, кажется, Андрей. Почему 
он меня не поправил?
     Пренебрегает. Действительно, какая ему разница, как я его зову. 
Симагин, и точка. Вот ведь мистика, только сегодня мечтала говорить: 
Сереженька... то есть Андрюшенька... тьфу!
     - Симагин, - сказала Ася, - а ведь тебя не Сергей зовут, а Андрей, 
правда?
     - Правда.
     - Какого же лешего ты меня не поправил? Ну - забыла... так ведь 
сколько лет прошло, имела я право забыть?
     - Имела, - невозмутимо ответил Симагин, колдуя с заваркой. - 
Потому и не поправил.
     Логично, подумала Ася. Кошмар. А я - кретинка кретинкой. Ноги 
гудят... А ведь еще обратно как-то выбираться. Ну, я устроила себе вечер 
воспоминаний. Не удалось в Петропавловке погулять - зато тут нагулялась на 
всю оставшуюся жизнь. Редкостный идиотизм! Скорее бы домой - и забыть, 
забыть все это скорее. Всех ведьм, всех ведуний, всех колдунов и магов, всех 
бывших и настоящих любовников...
     Но не так все было просто. Она ощущала свое тело, которое не 
требовало больше ничего, не вопило панически, а лишь тихо радовалось, 
отдыхая от соковыжималки метро, от напряженной ходьбы вслепую, от 
привычного, почти не осознаваемого, но изматывающего бабьего страха перед 
одиноким перемещением по ночному городу; и кухня, на которой она когда-то 
женственно, семейно, радостно варила суп, и мыла посуду, и ела этот суп из 
этой посуды с этим Симагиным и с Антоном, и пила с ними чай, вдруг стала 
чувствоваться как самое спокойное, самое надежное, самое защищенное место 
на свете. Не хотелось никуда идти. Вкусно пахло свежим чаем. И домом. Дома 
у нее пахло тоской. А здесь - пахло вкусным чаем и домом.
     Но что же все-таки произошло? Что-то совершенно невозможное... 
нереальное.
     - Ну, объясняй! - потребовала Ася. Симагин обернулся:
     - Я?
     Она только молча втянула воздух носом. А потом, когда он снова 
отвернулся и она поняла, что больше он ничего не скажет, спросила:
     - Курить у тебя по-прежнему нельзя?
     - Можно. Но уже чай готов. Попей сначала, Ась. Бутербродик 
сделать?
     Ась... Бутербродик... Сю-сю-сю. Симагин во всей красе. Она вытянула 
ноги, откинулась на спинку стула и, запрокинув голову, даже прикрыла глаза. 
Хорошо... Ничего не ответила. И Симагин молчал. Только позвякивала посуда. 
Наверное, он чашки доставал, и Асе стало немного интересно их увидеть - 
вспомнит она эти чашки или нет; но не было сил поднять веки. Забулькал 
разливаемый чай. Она по-прежнему сидела с запрокинутой головой и закры-
тыми глазами. Медленно, почти равнодушно произнесла:
     - Я же домой добраться не успею.
     - Такси позовем, - услышала она голос Симагина. - Я тебе денег 
дам, если что. Отдыхай.
     - Такси теперь тоже разные бывают...
     - Ну хочешь - я тебе в Антошкиной комнате постелю. Утром 
двинешься.
     У Аси перехватило горло, и глаза открылись сами собой, она 
уставилась на Симагина.
     - Андрей... Для тебя это по-прежнему... Антошкина комната?
     Симагин, осторожно и сосредоточенно несший к столу дымящиеся 
чашки на блюдцах, бросил ей в лицо удивленный взгляд.
     - Знаешь, Ася, - проговорил он и поставил одну чашку перед нею, 
другую - на противоположный край стола. - Вот сахар... если хочешь. Вот 
ложечка... Знаешь, Ася, среди прочих легенд о знаменитом академике Орбели 
есть такая, - он ногой придвинул второй стул и сел напротив Аси. - На 
каком-то административном действе некий хмырь обратился к нему: <Вы, как 
бывший князь, должны понять...> Величавый академик величаво повернулся к 
хмырю и пророкотал: <Князь - это не должность, а порода. Вы ведь не можете 
сказать о собаке: бывший сенбернар>.
     Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Потом сквозь 
комок в горле Ася сказала:
     - Спасибо.
     Симагин чуть улыбнулся и пожал плечами.
     - Может, все-таки бутерок?
     - Знаешь, я так устала и задергалась, что не .смогу есть. Может, чуть 
позже. Ты себе сделай, если хочешь.
     - Я ужинал.
     Она улыбнулась, украдкой разглядывая его. Она, собственно, до сих 
пор толком и не успела его разглядеть. Как-то он, похоже, и не изменился 
совсем. На мне, подумала она, время сильнее сказалось, чем на нем, это точно. 
Ну еще бы. Без детей... Впрочем, доподлинно я этого знать не могу, конечно. 
Но, во всяком случае, явно без живущих с ним под одной крышей детей... 
Только некий флер аскезы на физиономии. От этого глаза и лоб кажутся 
больше, а улыбка - светлее.
     Бабы, похоже, в доме нету, консервами питается. Бульонными 
кубиками.
     - Вижу я, как ты ужинаешь. Кожа да кости остались.
     Симагин смолчал.
     - Я сейчас расскажу... Слушай, мы никому не мешаем? Ты один?
     Симагин покивал. Потом сказал:
     - Старики совсем в деревне осели. Там же теперь приграничная зона, 
режим. А чтобы сесть на поезд, нужно переместиться в город, потому что 
вокзал в городе, значит - за границу, значит, письменные заявления, 
оформления, очереди, визы, за все плати... Не наездишься.
     - А женщины у тебя что, нет?
     - Я тебе ложечку дал? Ага, вижу, вон она.
     - Нет, правда. Тебе что, никто не нравится?
     Симагин только головой покачал от такой назойливости. Потом 
картинно поднял чашку.
     - Мой прадэд гаварыл: имэю вазможнаст купыт казу - но нэ имэю 
жилания. Имэю жилание купыт дом - но нэ имэю вазможнасты. Так випьем за 
то, чтоби ми даже пад давлэнием наших вазможнастэй ни-ка-гда, - он 
назидательно повел указательным пальцем левой руки, - нэ паступалы 
напирикор нашым жиланиям!
     - Максималистом остался, шестидесятник недобитый...
     И осеклась. Что-то меня чересчур несет, подумала она. Не в тех мы 
отношениях, чтобы вот так вот откровенно спрашивать и дружески 
подтрунивать... Вдруг с кромсающей резкостью ударила в глаза и даже в кожу 
ладони их последняя встреча на набережной. Как при всем честном народе по 
морде его колотила... и через Бог знает сколько лет явилась - не запылилась: 
где тут нужник? А он как ни в чем не бывало. Наверное, у него так и осталось: 
от этой мелкой твари можно ожидать чего угодно. Человек же не обижается на 
муравья, если тот заползет куда не надо. Просто не обращает внимания; а если 
слишком уж надоест - сдувает. Или давит. Неужели он так меня видит? 
Наверное. Даже не поправил, когда я, кретинка, имя перепутала... Ой, стыдуха!
     А я - слишком расслабилась. И впрямь как-то нелепо по-домашнему. 
Равнодушное благодушие. Да и не вполне равнодушное... Безопасность и 
покой. Интересно, такое мое состояние - это ему поклон или плевок? То, что 
мне при нем ни с того ни с сего так спокойно и свободно - это значит, что я 
его совершенно не воспринимаю как мужчину? Или наоборот, что я его 
воспринимаю именно как мужчину, а не как кобеля, с которым, если не дошло 
еще до предслучечных поскуливаний и обнюхивании, уже и делать нечего?
     Надо как-то сосредоточиться. Я же по делу шла!
     - Шестидесятник... - повторил Симагин. - Ты мне льстишь.
     - Ну уж нет, - сказала Ася. - Мечтатели и болтуны, не способные 
ни гвоздя забить, ни врага убить. Вообще не способные ни к какому действию. 
Именно они страну прогадали. Ждали, что Политбюро им рай на блюдце 
поднесет. Дескать, чем больше мы про рай будем болтать, чем более сладким 
мы его выдумаем, тем быстрее нам его дадут и тем слаще он окажется...
     Симагин пригубил чай.
     - Не созрела еще для бутерка?
     - Нет, спасибо... Андрюша, - старательно вдавила она во фразу его 
имя, и он, ощутив это, с пониманием взглянул ей в глаза и улыбнулся как-то 
особенно тепло.
     - Не за что... Асенька, - ответил он ей в тон, и у нее стало совсем 
легко на душе. Нет, подумала она, я для него не муравей. - Понимаешь, какой-
то смысл в твоих словах есть, .безусловно... Но все же есть в них что-то и от 
сермяжной правды человека, который грамоте не знает, оттого и проку в этих 
закорючках, которые буквами зовутся, не видит ни малейшего. Не ровен час, 
для такого наблюдателя дергающийся в петле висельник покажется человеком 
куда более активным и способным к действию, нежели сидящий с 
отсутствующим взглядом заморыш, сочиняющий: ту би, ор нот ту би - зэт из 
зэ куэсчн...
     - Ну, знаешь, - Асю задело за живое. - Помимо способности 
писать <Гамлетов> этот заморыш еще и довольно неплохо шпажонкой 
помахивал, кажется! Если в том возникала нужда!
     - Что такое - нужда? - спросил Симагин.
     - Ой, вот только этой метафизики не надо!
     - Хорошо, на тебе физику. Все мы уже много десятилетий живем как 
на зоне, и система ценностей зоны нас просто подмяла. Даже таких вроде бы 
культурных, интеллигентных людей, как ты. Причем ты сама даже не отдаешь 
себе в этом отчета. Просто активностью ощущается теперь лишь активность 
барака: махоркой разжился, стукача в нужник спустил, вертухая обманул, 
мастырку классную поставил, так что пару дней теперь на работы не погонят... 
Не выше.
     Ася помолчала, потом ответила с тихой тоской:
     - Но что же делать, если мы действительно живем как на зоне? 
Выжить бы - а остальное уже роскошь. Ведь нельзя чувствовать нарочно. Я не 
могу заставить себя мечтать о том, о чем в действительности не мечтаю, любить 
того, кого в действительности не люблю...
     И опять она осеклась. Не следовало, наверное, при Симагине говорить 
о любви... вернее, о нелюбви. Бестактно. Но Симагин был, похоже, 
непробиваем. Он изменился, подумала Ася. С виду - нет, а на самом деле 
такая железяка внутри чувствуется...
     - Влюблен по собственному желанию, - невозмутимо сказал 
Симагин. - Добр по собственному желанию. Щедр по собственному желанию. 
Сострадателен по собственному желанию. Звучит абсурдно, согласен. Пара-
доксально, вернее. Но ПО ЧЬЕМУ ЖЕ ЕЩЕ желанию мы можем стать 
добрыми, щедрыми и прочее? Мир всегда, Ася, всегда будет стараться сделать 
нас злобными и скупыми. Конечно, невозможно враз, сей секунд, почувствовать 
то, чего не чувствуешь. Мы привыкли, что это злостное и, как правило, подлое 
лицемерие - делать вид, будто чувствуешь то, чего не чувствуешь. Потому что 
мы всю сознательную жизнь прожили среди предельного лицемерия. Это одна 
правда. Сиюминутная такая, митинговая. Но, по большому-то счету, история 
культуры есть история развития действенных методик переплавки 
естественных, то есть животных, желаний и ощущений в так называемые 
человеческие, то есть по отношению к простому выживанию как бы лишние. 
Умирание культуры - это ситуация, при которой такая переплавка начинает 
давать сбои. Именно тогда воспитанное поведение оборачивается лицемерным. 
Ну, и самые искренние люди, искренне стремясь к добру, начинают кричать: 
долой лицемерие! А тут уж моргнуть не успеваешь, как все с удовольствием 
начинают оправдываться необходимостью выжить - потому что по законам 
джунглей жить проще. Страшнее, но проще, ведь не требуется духовного 
напряжения. Обрати внимание: ты же не вздохнула с тоской по поводу того, что 
мечтать, как в детстве мечтала, теперь не можешь. У тебя, наоборот, сразу 
агрессия: болтуны! Не способны гвоздя убить! То есть, пардон, врага забить...
     - А что же делать? - тихо спросила Ася. Симагин вздохнул.
     - Зэт из зэ куэсчн, - сказал он и прихлебнул чай. А Ася вдруг 
подумала, что очень давно она не разговаривала ни с кем вот так, о глобальном 
и не насущном, не бытовом. Да ведь даже и не с кем! Странное ощущение, 
будто вдруг лет десять-пятнадцать скинула... и разжались жуткие клещи вчера-
завтра; распахнулись какие-то годы, даже десятилетия, по бескрайней, как 
сверкающий океан, глади которых можно было то в шторм, то в штиль плыть 
долгую, огромную жизнь, а не колотиться в мелких судорогах: пора масла 
купить, а булки нынче не надо, сойдет и завтра, все равно мне еще одну очередь 
уже