а успел поднести зажигалку; Цирцея чуть кивнула - так и впрямь какая-
нибудь королева могла поблагодарить пажа за вовремя и с надлежащей 
услужливостью поданный плед. Листровой ощутил глухую, совершенно 
безотчетную, но, по всей вероятности, уже непреодолимую неприязнь. Фигура у 
нее под стать физиономии, почти с негодованием отметил он - когда 
выходили они из деканата, он пропустил ее в дверь впереди себя и смог 
оценить ее стати без помех. И не корова, и не коряга. И не манекенщица какая-
нибудь, не сработанная на скорую руку по импортным чертежам машина 
дорогой любви, у которой обтянутые холеной кожей шатуны и кривошипы и 
ерзают, и скачут, стоит лишь пропихнуть в щель монетку. А тот редкий случай, 
когда тело - образ характера: высокомерное, усталое совершенство; 
непрерывно длящийся снисходительный, но безоговорочный отказ: дескать, ну 
сам посуди, ну куда тебе со мной рядом, да тебе и в десяти метрах-то делать 
нечего!.. и фанатичное ожидание того, что вот прольется наконец золотым до-
ждем какой-нибудь Зевес, и вот ему-то, только ему, вместе с моим 
необозримым внутренним миром, в качестве бесплатного приложения - если, 
конечно, Зевес будет так добр, что снизойдет до бабьей слабости, до плотских 
утех, если ему для разнообразия вдруг захочется повладеть не только моей 
распрекрасной душой, но и всем неважным прочим - достанется то, что под 
одеждой, то, на что ты сейчас так похотливо и так тщетно пялишься: изящная 
грудь, осиная, несмотря на возраст, талия, широкие, вполне сладострастные 
бедра... Не приведи Бог оказаться у такой в любовниках. Забодает духовными 
запросами. Постоянно будешь чувствовать себя тупой, примитивной обезьяной, 
а вдобавок еще и кастратом.
     И снова Листровой некоторое время молчал и курил на пару с 
женщиной Асей молча, не зная, как приступить к делу. Возможно, подумал он, 
следовало бы вызвать ее в управление по всем правилам, спесь-то согнать 
слегка, но время, время!
     - Фамилия Симагин вам говорит что-нибудь? - идиотски начал 
Листровой. Сам сразу почувствовал, что - идиотски. И, мимолетно 
разозлившись на себя, тут же разозлился на стоящую напротив женщину.
     - Да, - ответила она. И все. Листровой с трудом сдержался.
     - Что? - спросил он ровным голосом.
     - Очень многое, - сказала она. Листровой уже был готов к тому, что 
она опять на этом замолчит и придется опять начинать как бы сначала; 
презрительного хладнокровия этой Семирамиде, этой царице Савской, черт бы 
ее побрал, было не занимать. Но она улыбнулась, и он понял, что она решила 
снизойти. - Такую фамилию, в частности, носит один замечательный человек. 
Человек, который был моим мужем. Человек, которого я очень любила. 
Человек, которого я, возможно, до сих пор люблю. Я могу до ночи о нем 
говорить. Что конкретно вас интересует?
     Листровой отчетливо почувствовал, как покрывается потом от 
унижения и бешенства. Ну вот, мельком подумал он. Сейчас еще от меня и 
вонять начнет, как от козла. Никогда до сих пор подобные проблемы его не 
беспокоили при допросах - а с этой... Он свирепо всосался в папиросу. Хоть 
дымом заглушить...
     - Тоже довольно многое. - Он старался попасть ей в тон и 
спрашивать спокойно, этак благорасположенно и в то же время свысока. И 
опять подумал: она знала, что я явлюсь. Не мое появление для нее 
неожиданность, а ее поведение - для меня. Но кто мог ее предупредить? Что 
еще она знает? Может, она и про убийства уже знает? А может, она про них 
знает куда больше меня? - Вас, мне кажется, совершенно не удивляет, что я 
вас о нем расспрашиваю, - не удержался он.
     - Совершенно не удивляет, - согласилась она.
     - Почему?
     Она помолчала.
     - Я лучше сама вам в двух словах обрисую ситуацию, - сказала она 
и очень воспитанно, с подчеркнутой аккуратностью - но даже этой 
аккуратностью ухитряясь унижать - выдохнула дым в сторону от Листрового. 
- А то мы полчаса будем ходить вокруг да около. У меня пропал сын. В армии. 
Я нигде ничего не могла выяснить в течение нескольких месяцев. С отчаяния 
начала дергать за все ниточки, какие только могла придумать. И позавчера 
вечером зашла к Симагину по старой памяти, в жилетку поплакаться Ну и, - 
тут она даже соизволила улыбнуться; улыбка получилась, что ни говори, и осле-
пительная, и обаятельная одновременно, - по бабьей, знаете, вечной надежде: 
мужчина, конечно, существо хрупкое, уязвимое и трепетное, лишний раз его 
лучше не беспокоить, самой справляться - но если уж приперло вконец, вдруг 
именно мужчина совершит чудо? И Симагин сказал, что попробует, но как - 
ни гу-гу. Обещал позвонить следующим вечером. И действительно, вчера 
вечером позвонил, рассказал, что ему удалось узнать, и предупредил, что, 
возможно, ко мне придут из милиции, потому что там какая-то дополнительная 
каша, как он выразился, заварилась. Просил меня не волноваться, не удивляться 
и отвечать на все вопросы спокойно и честно. Я так поняла, это из-за того, что 
Антон... это сына моего так зовут... служит в спецчастях, так он сказал.
     У Листрового закружилась голова.
     - Во сколько он вам звонил? - медленно спросил он. И тут же, 
несмотря на чудовищность ситуации, буквально всей кожей ощутил, что его <во 
сколько> эта дама однозначно восприняла как замусоренный русский. И 
снисходительно сделала вид, что ничего не заметила. Он натужно переспросил: 
- В котором часу?
     - Поздно, - сказала женщина. - Уже после полуночи. В половине 
первого или чуть раньше.
     Так, очумело подумал Листровой, и некоторое время больше ничего не 
мог подумать. Только где-то в мозжечке издевательски пульсировало: простое 
дело... простое дело...
     В половине первого ее Симагин пластом лежал в камере и рукой-ногой 
шевельнуть не мог.
     Да если б даже и мог!
     - Вы уверены, что это он звонил? - хрипло спросил Листровой.
     - Да, - отрезала Цирцея и решительно смяла окурок об истоптанный 
круглыми пепельными свищами бочок жестянки.
     А может, какая-то чудовищная путаница? Может, их два - Симагина-
то?
     - А как его отчество? - спросил Листровой.
     - Андреевич.
     Совпадает. Простое дело!
     - Откуда он вам звонил?
     - Откуда-то с улицы. Он так и сказал - из автомата. Дома-то у него 
телефона нет. Пожаловался, что монеток мало и потому толком ничего 
объяснить не может, но расскажет все в подробностях, когда заедет.
     - А когда он обещал заехать?
     - На днях, - просто сказала женщина. - Сегодня или завтра.
     - Что?! - пискнул Листровой.
     - Сегодня или завтра. Так он обещал. Вообще-то он человек слова. - 
Женщина снова улыбнулась. Она словно не замечала, что Листровой даже на 
стену оперся плечом; у него ослабели колени. А может, наоборот, замечала и 
решила как бы по-свойски с ним побеседовать, чтобы он имел время прийти в 
себя. - Знаете, есть люди, которые легко обещают с три короба, а потом 
начинается: этого я не смог по таким-то объективным причинам, а этого - по 
таким-то... А Андрей... когда мы познакомились, я не сразу поняла, и поначалу 
меня это раздражало как-то - ну ничего никогда не пообещает, слова лишнего 
не выжмешь. А потом сообразила - он сначала сделает, а уж потом про это 
скажет: да, пожалуй, я это смогу. Органическая неспособность нарушить 
обещание, подвести... - Она опять улыбнулась, на этот раз потаенно, по-
русалочьи, и даже покраснела немного. - Он очень хороший человек.
     - Место жительства вашего Симагина? - не совладав с собой, 
гаркнул Листровой и с ужасом и стыдом заметил, как на них обернулись сразу 
несколько проходивших мимо людей - две шмакозявки, парень в могучих 
очках и какой-то полуживой профессор с клюкой. Но женщина так-таки и не 
сделала ему замечания - только чуть поморщилась: дескать, что с плебея 
взять. И назвала адрес без запинки.
     Совпадает.
     Листровой глубоко вздохнул, стараясь взять себя в руки.
     - Хорошо, - сказал он. - Давайте по порядку. Когда вы 
познакомились с этим замечательным человеком?
     - В восемьдесят пятом.
     - Восемьде... Но тогда этот ваш Антон...
     - Ему было в ту пору уже семь лет.
     - А...
     - Я очень рано родила и к моменту знакомства с Андреем уже 
давным-давно не общалась с отцом мальчика. Что с этим человеком теперь - 
не имею ни малейшего понятия.
     Она говорила об этом совершенно спокойно и совершенно не 
стесняясь. Как о муравье каком-нибудь.
     - Как... ваши мужчины относились друг к другу? - стесненно 
спросил Листровой.
     - Антон и Андрей? - переспросила женщина для пущей ясности, и 
на какой-то миг ее лицо тоскливо поблекло. - Они... они души друг в друге не 
чаяли.
     - Когда разошлись?
     - В восемьдесят седьмом.
     - Почему? - Листровой с каким-то болезненным интересом задавал 
все более бестактные вопросы и ждал, когда же наконец ее спокойствие 
иссякнет, когда она хотя бы поинтересуется, зачем ему все это знать. Но она 
была невозмутима.
     - Я виновата. Влюбилась в другого человека. И влюбилась-то 
ненадолго, и человек-то оказался... так себе. А Симагина предала.
     У Листрового на несколько мгновений язык присох к гортани. Он 
недоверчиво глядел на нее и думал: вот этак вот, наверное, патрицианки не 
стеснялись раздеваться в присутствии рабов. Раб же, что с него взять. Не 
мужчина, не человек даже. Как это... говорящее орудие.
     Отвратительная баба.
     Иди она так кается? Публичное самобичевание. Как это, бишь, 
назывались средневековые придурки, черт бы их Добрал, которые бродили по 
дорогам и сами себя хлестали в кровь? Фла... блин. Флагелланты. И откуда я 
это помню?
     - Вам не... неловко мне все это рассказывать? - не удержался 
Листровой. Женщина печально усмехнулась. Помолчала, потом произнесла:
     - Андрей велел мне отвечать честно.
     - Вы, как я погляжу, чрезвычайно высокого мнения об этом 
Симагине.
     - Чрезвычайно высокого, - согласилась она.
     Рассказать бы ей, что натворил вчера ее кумир...
     А что, собственно, он натворил? Я же ничего, ничего
     теперь уже не знаю и ни в чем не уверен! Вот же кошмар.
     Простое дело...
     - Вы пытались к нему вернуться?
     - Нет.
     - Почему?
     - Я как бы... как бы умерла на несколько лет.
     - А сейчас ожили? Она помолчала.
     - Еще не знаю.
     - А если бы он предложил вам вернуться?
     Она опять помолчала.
     - Не знаю. Страшно.
     Ему показалось, что вот наконец высунулся хвостик, за который можно 
ухватиться.
     - Почему страшно? - проворно спросил он. - Вы его боитесь? 
Симагин мстителен?
     Женщина посмотрела на него с удивлением, равнозначным презрению, 
словно он громко рыгнул или пукнул.
     - Быть с ним - огромный труд и огромная ответственность, - 
сказала она, чуть помедлив. Чувствовалось, как старается она объяснять 
попроще. Будто напротив нее - не следователь, а умственно отсталый ребенок, 
но вот это надо ему втолковать обязательно. - А я уже... основательно 
уездилась. Уже не та. К сожалению.
     Какие-то они все пыльным мешком отоваренные.
     - А если бы он вас попросил о чем-то? Если бы ему нужна была ваша 
помощь?
     - В лепешку бы расшиблась, а сделала. Это уже что-то. Сообщница в 
тщательно продуманной игре? Но тогда она не стала бы так афишировать свою 
преданность. Вот уж в этом можно теперь быть уверенным, в этом одном, 
больше ни в чем пока - влюблена она в него сейчас, как кошка. Такая, 
пожалуй, и впрямь все простит и во всем поможет. Помню, был во времена 
моей молодости аналогичный случай: на суде давала показания законная и 
верная супруга сексуального маньяка, угробившего несколько женщин. Нет, я 
ничего не знала, я только топорик от крови мыла... Да, но телефонный звонок?!
     И тут он вспомнил, что не задал еще один очень важный вопрос.
     - Вы уж извините, что в такие интимные глубины забираюсь... - 
неожиданно для самого себя начал он с неловкой фразы, вдруг застеснявшись 
того, что лезет явно не в свое дело; интересное кино! потаскуха эта не 
стесняется, а я стесняюсь! однако он ничего не мог с собой поделать. - Как 
звали того человека, который... так покалечил вашу с Андреем Андреевичем 
жизнь?
     - Вербицкий, - с равнодушной готовностью ответила женщина. - 
Валерий Вербицкий.
     В мозгах у Листрового со скрежетом провернулся некий объектив, и 
изображение вроде бы попало наконец в фокус.
     - Вы с ним разошлись давно?
     - Да. Собственно, мы с ним вместе и не были. Просто на меня дурь 
напала. Отвратительная, непростительная дурь.
     - Вы с ним хоть изредка встречаетесь? Или просто видитесь в 
компаниях, или...
     - Нет. Нигде, никогда. Совершенно не представляю, что с ним и где 
он.
     Показать бы ей, что с ним и где он, опять подумал Листровой.
     - Вы его ненавидите?
     Да не под силу ей было бы его зарезать, не под силу...
     - Нет, - снова помолчав, ответила женщина. И улыбнулась 
беззащитно: - Я себя ненавижу.
     Ну форменная достоевщина. Только вот как это увязать с двумя 
трупами? С изнасилованием девочки? Которая, если я правильно понял и если 
вахтер прав - а у таких дедов глазок-смотрок! в людях они понимают 
побольше любого Достоевского, потому что Достоевские людей выдумывают, а 
деды людей знают! - тоже была влюблена в нашего аспида, как кошка. Ай да 
аспид! Султан, а не аспид!
     Где две, там и три? Может, заигрался наш ученый Казанова? Может, 
девочку-то его очередная подруга прирезала из самой что ни на есть 
обыкновенной, безо всякой достоевщинки ревности, а он ее застукал по 
случайке и выгораживает теперь?
     Ага, ну да. Подруга прирезала, подруга и изнасиловала. Вот ведь бред. 
Ничего не увязывается. Ничего. Может, тут вообще теплая компашка 
извращенцев подобралась? Скажем, пришли они вдвоем к девочке Кирочке, с 
этой самой очередной... а может, даже и не с очередной, а вот с этой самой 
высокомерной и хладнокровной, до отвратительности откровенной Асей, и 
Симагин, значит, девочку Кирочку по полу пластал, а эта, которая ради него в 
лепешку якобы готова, хихикала и возбуждалась, наблюдая, а потом резала? 
Топорик, так сказать, мыла?
     И куда она потом из квартиры делась? И почему ее вахтер не видел?
     Да. От полной безнадеги в башку лезет такая чушь, что пора на 
пенсию по маразму.
     - Позавчера, когда вы беседовали с Симагиным после довольно 
долгого перерыва в общении... я правильно понял, что был долгий перерыв в 
общении?
     - Да, совершенно правильно. Более чем долгий.
     - Говорили вы о Вербицком?
     - Нет. У нас было довольно более интересных тем.
     - Симагин знает, кому он обязан крушением семьи?
     У нее сузились глаза. Ага, все-таки ты, красотка, живая, не статуя...
     - Нет.
     - Вы уверены?
     - Да.
     - Но откуда вы можете быть уверены? Ведь вы не встречались с ним 
несколько лет! И затем, повстречавшись, вообще, как вы только что заявили, не 
разговаривали на эту тему!
     Ася не ответила.
     Так. Так-так.
     А что, собственно, так-так? Теоретическая возможность того, что 
Симагин зарезал Вербицкого из ревности существует, она допускалась с самого 
начала. А вот что физической возможности этого не существует - мы узнали 
не сразу, но узнали вполне достоверно. И даже то, что она сейчас молчит, никак 
не меняет дела. Абсолютно никак не меняет.
     И почему, собственно, Симагину приспичило резать соперника - да 
какой там, снова-здорово, соперник, лет-то сколько прошло! - именно вчера? 
Мы-то предполагали, что именно Ася именно накануне ему что-то сказала, и 
после этого он взбеленился...
     - Вы абсолютно убеждены, что фамилия Вербицкого не всплывала во 
время вашего последнего разговора?
     Ох, .ведь был же еще разговор по телефону. Как это могло произойти? 
Ведь врет, врет, врет!!!
     Но откуда тогда она знала, что я приду? А ведь знала, была готова, я 
это сразу почувствовал...
     - То есть... предпоследнего?
     - Абсолютно убеждена. - И тут она все же не выдержала: - Ну при 
чем тут Вербицкий? Что вы все про него?
     Ах, как было бы сладостно, как эффектно ответить ей с этакой 
небрежностью: <При том, что Вербицкий был зверски убит вчера вечером и 
оставил предсмертную записку, в которой обвинил в убийстве вашего 
Симагина>. И удалиться, не слушая ни рыданий, ни воплей: <Нет!!! Этого не 
может быть!!! О Боже!!! Нет!!!>
     Нельзя.
     - Не могу вам пока ответить, - сказал Листровой, но, не 
удержавшись, все-таки подпустил невидимую Асе, только ему самому 
понятную шпильку: - Возможно, ваш Симагин вам объяснит, когда зайдет 
сегодня или завтра.
     Посмотрим, как он к ней зайдет, думал он, возвращаясь в управление. 
Для начала посмотрим, как он ко мне зайдет. В кабинет. Как он до кабинета 
дойдет.
     Настроение было отвратительным. Женщина так и не спросила, зачем, 
собственно, он приезжал и все это выспрашивал. Когда он прощался и 
стандартно-официально благодарил за содействие, предупреждал, что, ежели 
чего, мы вас еще вызовем - похоже, хотела... но так и не спросила.
     Бестолковый и томительный разговор с нею не продвинул дело ни на 
шаг - наоборот, окончательно все запутал. Ну, заглянул в замочную скважину 
к нормальной сумасшедшей семейке, к двум придуркам, витающим в облаках. 
Понятно, что колобродить они будут, покуда кого-нибудь одного не разобьет 
паралич. Тогда тот, кто уцелел, мигом позабудет и незабвенное имя, и 
ангельский лик. Правда, может, и наоборот: бросит дурить наконец, плюнет на 
все, что казалось прежде не менее важным, нежели этот самый лик, и примется 
истерически дневать и ночевать у постельки болящего; и, естественно, надо-
рвавшись в процессе самозабвенного ухаживания, сам загнется куда раньше 
того, за кем судно выносил... Но убийцами такие не бывают. Можно, конечно, 
руководствоваться нехитрой истиной: чем более не от мира сего человек 
выглядит, тем он на самом деле подлее. Чем более высокие слова произносит, 
тем низменнее и гнуснее его реальные мотивы. Листровой знал некоторых 
своих коллег, которые на этой аксиоме работают всю жизнь. И раскрываемость 
у них не сказать что худая. Такая же худая, как и у всех прочих.
     Листровой ощущал полную безнадежность. Интуиция и опыт вопили 
хором: <глухарь>, <глухарь>! То есть засудить Симагина за девочку Кирочку, 
конечно, можно. Можно. А гражданин властитель дум? Писателя-то на кого 
повесить?
     ‚хана-бабай, а ведь еще июльские изнасилования ведено сюда же 
сплюсовать... Да. Будет мне благодарность за быстрое раскрытие очевидного 
преступления, вот чует мое сердце; такая будет благодарность... во все дырки.
     На столе его уже дожидалось заключение медэкспертизы, а поверх - 
размашистая записка: <Вождь телефон оборвал. Звони ему немедленно!> И 
Листровой, стараясь не глядеть в заключение, чтобы не отвлекаться от 
разговора с начальством, позвонил немедленно.
     У Вождя даже голос в трубке был потным от нервного 
перенапряжения. Объявился папа жертвы. Все уже на ушах. А мама жертвы - 
по-прежнему то ли в истерике, то ли в обмороке. Что только усугубляет папину 
жажду справедливости: Возмездия, справедливого возмездия к завтраку! И 
согласись, папу можно понять. Плюнь пока на писателя, понял, Пал Дементьич? 
Потом разберемся, если руки дойдут... задним числом. Сейчас надо немедленно 
выходить на процесс по дочке, и чтобы вышка извращенцу была обеспечена с 
полной гарантией. Понял? Немедленно! И хрен с ними с июльскими, в этой 
ситуации уже не до них. Желательно, конечно, но... Как дело-то движется?
     Испытывая неколебимую уверенность в том, что извращенец - это он 
сам и что Симагину вышку с полной гарантией он то ли обеспечит, то ли нет, 
это еще бабушка надвое сказала, а вот себе - обеспечит непременно первым 
же словом, Листровой невозмутимо ответил:
     - Да не все так просто оказалось. Выявились кое-какие нестыковки, 
так что придется повозиться.
     Полковник некоторое время обалдело молчал и только сопел. Потом