Сашенька, удобно развалясь в кресле непосредственно 
напротив Вербицкого, ответил с удовольствием: <А я не порядочный>.
     Поговорить Ляпа, конечно, не дал. Почти сразу приволок приемник, 
врубил на всю катушку очередные нескончаемые новости - одна другой гаже 
- и, послушав с полминуты, тут же принялся комментировать и возражать, 
обличать и клеймить стоящую у власти антинародную банду. Оккупационный 
режим. Помянули по радио Крым некстати - Ляпа прямо взвился до потолка, 
да еще винтообразно, как штопором раскрученный: <Весь Крым хочет в 
Россию! Там же сколько русских живет - а в самой России их уже не хватает! 
Всех русских разбазарили! Они к нам хотят - а вождям хоп-хны! Наплевать и 
забыть! А вот Чечню эту кромешную, где одни уже черные остались - это нам 
обязательно надо, чтоб территориальную целостность сблюсти! Это же только 
нарочно можно: плевать на тех, кто в тебе нуждается, кто тебя любит и к тебе 
хочет - они, дескать, и так никуда не денутся! И навязываться тем, кому ты на 
хрен не нужен! Вот навяжешься, дескать, кому не нужен - это победа! А мы 
побеждать любим! Как можно победить того, кто тебя и без победы любит? 
Никак! А вот навязаться тому, кто тебя терпеть не может - это победа! И во 
всем так! Свои великие артисты медяки считают последние, голодают, мрут, 
как мухи, от инфарктов - и плевать! Свои же! Значит, стерпят! А эту 
кривоногую сучку из <Богатых> встречали, будто Риббентроп приехал! Ну а 
Ковалев этот ваш несгибаемый? Чего права своих человеков защищать! Они и 
без прав - свои останутся. А вот права чужих, каких угодно ублюдков, но 
обязательно чтоб чужих, от своих русских защитить - это моментом, это до 
хрипоты! До полного героизма!>
     Ну почему, с отчаянием и тоской думал Вербицкий, почему, когда 
несчастный Ляпа даже то говорит, что я и сам думаю, он ухитряется озвучить 
это так, что уж и не возражать ему хочется, а просто заткнуть? Потому ли, что 
он любую мысль доводит до лохматого, буквально пещерного абсурда и 
становится, как на ладони, видна ее однобокость и напоенность злобой?
     Но ведь те, кто свысока цедит вещи прямо противоположные - 
гундосят не менее пещерно и однобоко. Косорыло. Какого же черта их 
косорылость считается интеллигентностью, а Ляпина косорылость - 
вспучиванием великорусского шовинизма? Имперских амбиций каких-то? Тут 
не мудрено озлобиться... Странно, подумал он потом, Сашенька-то почему это 
слушает? А Сашенька слушал терпеливо, внимательно и даже кивал... Да у него 
сочувствие в глазах!
     Вербицкий поднялся и, чтобы отдохнуть от пенноротой политики, 
вышел в ванную, поплескал себе холодной водицей в морду, а потом из 
любопытства зашел в Ляпин кабинет.
     На столе у того, как всегда, был кавардак. Листы бумаги с каракулями 
и почеркушками лежали, разбросанные так живописно, словно Ляпа 
лихорадочно отбирал бумаги для уничтожения перед арестом или экстренной 
эвакуацией, а что не уничтожил - так и оставил валяться. Словари, какие-то 
справочники, непонятно зачем нужные писателю - синонимов, омонимов, 
антонимов... зачем-то карта Тихого океана... Господи, да что же это детский 
писатель Ляпа пытается сляпать такое? Каких детей нынче заинтересуешь 
Тихим океаном? Всякой этой романтикой? Поди объясни им теперь, что 
<Баунти> - это название изящного кораблика под белоснежными парусами, на 
коем капитан Блай со товарищи плавали в Южные моря, и товарищи 
взбунтовались, решили не возвращаться в поганую Англию, посадили 
самодура-капитана с горсткой верных на баркас и отправили вплавь до 
Австралии - ежели доплывет! - а сами устроили на благословенном 
затерянном острове полный коммунизм, вплоть до общих женщин; да только 
женщины не выдержали своей общности и в сердцах перебили нескольких 
особо отличившихся мужей, зато остальных распределили промежду себя и 
жестко закрепили, кто чей... р-райское наслаждение!
     Хорошо, что вчера не надрался.
     А ведь совсем недавно, думал Вербицкий, умываясь, совсем недавно, 
кажется, сидели втроем... да и не только втроем!.. и грезили, и предвкушали, 
будто знали наперед, что это вот-вот случится... Вот убрали бы цензуру, вот 
убрали бы социальные заказы - мы такое бы написали! Такое!! Сашенька-то 
утверждал, что потянул бы, как не фиг делать, <Гамлета> забацать - если б не 
связывали по рукам и ногам партейные редактора! Из-за них, окаянных, 
погубителей культуры, растлителей интеллигенции и всего народа в целом, 
приходится гнать халтуру! Хорошо у нас на БАМе в молодом задорном гаме, в 
гуле рельс и шпал бетонных, в реве КРАЗов многотонных! Только вот прораб 
наш новый слишком тон забрал суровый. Он неопытен, да строг - еле держит 
молоток... Это ведь Сашенька писал. Вынужденно, как он утверждал тогда, 
исключительно вынужденно; а сам хотел бы <Гамлетов> творить!
     И вот - мечты сбылись. Да только что-то <Гамлетов> не видно. На 
рожи авторов посмотришь - вроде все Гамлеты, как один; а посмотришь на то, 
что они выкакивают на лотки и как потом эту каку жуют в метро простые 
граждане, жители самой читающей в мире страны...
     Ладно, с меня взятки гладки, я вообще молчу. Не знаю, о чем писать. А 
потому - переводики, статейки... мараться не хочется об <Трубы> и 
всевозможные прочие <Банды> и .<Транзиты>. А Ляпа? Русские народные сказ-
ки о том, что, кроме русских, никаких, собственно, наций на планете и нет. 
Просто русские время от времени изгоняли, исторгали из своего чистого тела 
всевозможные нечистоты: один выродок оказался слишком корыстолюбив, его 
изгнали за тот темный окоем, куды Ярило уседает, и от него пошли европейцы; 
другой с детства любил мучить животных, отрезать кошкам хвосты, языки и 
уши, выдавливать глаза, потом попытался так же поступать с людьми, но такие 
товарищи нам не товарищи, и его, естественно, изгнали в безводную пустыню 
- получились мусульмане... Теперь вот, видать, до Тихого океана добрался.
     На что он истратил вдруг свалившуюся на него свободу?
     А Сашенька?
     Господи, да что литература? Все мы - на что истратили как снег на 
голову свалившуюся свободу? Каин, Каин, где сестра твоя, свобода? Не сторож 
я сестре своей...
     Откуда берутся темы? Конечно, если берутся они не из последней 
судебной хроники и не из свежей газеты?
     Кто знает. Вербицкий никогда не знал. Мистический это процесс, 
божественный. Еще секунду назад и мыслей-то об этом не было никаких, и 
вдруг продергивается через подсознание тоненький, уязвимый - чуть дунь, и 
лопнет, еще не облекаемый в слова проволочный стерженек, и на него 
начинают нанизываться и навинчиваться воспоминания и новости, старые раны, 
свежие плевки, былые любови, теперешние одиночества... Будто в воронку 
смерча, все быстрее всасывается с нарастающим гулом в разбухающий на 
глазах ураганный хобот все, до чего только успевает в этой лихорадке 
дотянуться мысль... и тело трясет сладкая дрожь, словно прикасается к тебе 
кончиками пальцев кто-то из горних владык, подтверждая: вот, вот оно, это 
может получиться. Это - может!!!
     Я не сторож сестре своей...
     Вербицкого кинуло в дрожь.
     Медленно он уселся напротив окна и медленно закурил. Плохо, 
конечно, что натощак... ну да Бог с ним. Не каждый день осеняет.
     Каково было бы Христу глядеть сверху на то, как страстные его 
приверженцы поносят и истребляют друг друга из-за единственного так или 
этак понятого слова? Из-за разного понимания обрядовой роли той или иной 
глиняной плошки?
     Каково бы ему смотрелось, как страстные приверженцы его кромсают, 
режут, жгут невинных? Как фанатичные родители, ежеминутно поминая Бога 
всуе и по любому поводу стращая адским огнем: штанишки порвал - геенна, 
выкупался в речке без спросу - геенна, утаил от мамы, что девочка 
понравилась, - геенна!.. растят сумасшедших детей - и те вырастают 
маньяками, потрошителями, исступленными богоборцами, нацистами? Да, мне 
отмщение и аз воздам, вс„ так; и невинные, принявшие безысходные страдания 
и мученическую смерть, прямиком, вероятно, отправляются в рай, где ждет их 
справедливая награда за пережитое - но те, другие? Которые совершали 
зверства, веруя в богоугодность свою, а то и богоизбранность? Бескорыстно, не 
за папские тиары, константинопольские венцы или патриаршьи ризницы, 
преступников мы вообще не берем в расчет... от чистоты сердца, от пламени 
веры в душе губили малых сих, истребляли агнцев и тем - с именем Христа на 
устах! с хоругвью его в десницах! - ввергали себя сами, не ведая того, в 
пучины смертного греха? Не кем иным, как им самим, Христом, введенные во 
страшное это искушение? Мучился ли совестью Иисус, глядя на несчастных? И 
если мучился, то как? И что уготовил им за гробом? Неужели и впрямь карал, 
словно он тут ни при чем? Равнодушно этапировал недоумевающих рабов своих 
в преисподнюю усиленного режима? Что это такое - нечистая совесть Бога? 
Каков он - Бог, уязвленный совестью?
     Мы знаем, что здесь, в тварном нашем мире, чистой совестью 
способны похвастаться лишь те, у кого совести вовсе нет; у кого она есть, у 
того на ней непременно лежит что-то. Лицемером является всякий, кто смеет 
говорить: я с чистой совестью могу... От кого услышите такое - бегите того 
человека, отвратите от него взор свой, отвратите от него слух свой...
     Но - Бог?!
     Ведь не может же столь тщательно продуманный совершенным 
разумом поступок, каков описан в Евангелиях, иметь столько неожиданных, 
непредвиденных, нежелательных для самого Бога последствий? Явно не тех, в 
расчете на которые сей поступок вершился? А если даже и может, если просто 
ничего лучше не придумал даже Бог, и вся последующая кровь и грязь двух 
тысяч лет входила в расчет с тем, чтобы легче отщеплялись агнцы от козлищ - 
как там все-таки с совестью?
     Или у Бога совести - нет?
     Может, для этого человеческого слюнтяйства он слишком 
совершенен? Как, скажем, Чингисхан или Сталин? Я, дескать, всеведущ и 
всеблаг, лучше меня и нет никого, а ежели что неладно получилось, так это 
людишки-муравьишки поганые виноваты по слабости и греховности своей... 
Вот и фюрер вопил в последние свои денечки: если германская нация оказалась 
неспособна уничтожить даже славянские народы, она вообще не заслуживает 
права на существование!
     Но такого не может быть.
     Значит - каково ему терпеть все это...
     Дрожь.
     И, как всегда, но с каждым разом все сильнее и острее - страх. Не 
смогу. Уже не смогу, я теперь не тот. Незачем даже приниматься, мучиться 
попусту; только мучением и обернется этот рывок - всегда неожиданный и 
всегда в неизвестность. Больше ничем. Ибо: старость, тупость, черствость, 
онемение души, немота сердца...
     Но попробовать я должен. Иначе незачем жить, иначе - в петлю. Да 
собственно, даже и в петлю лезть не понадобится, потому что не пробовать - 
это уже и будет петля. Должен. Не знаю кому; всем. И себе. А может быть, еще 
двум-трем самым близким... или тем, кто мог бы стать близкими... Кого я хотел 
бы назвать близкими, но кого никогда, никогда, даже если напишу - но об 
этом пока думать не надо, об этом можно будет подумать только если 
счастливо напишу и потом запью как раз от этих мыслей, от этого самого 
<никогда> - даже если напишу, уже не смогу никогда назвать близкими... Но 
может быть, Симагин хотя бы прочтет. И - Ася.
     
     Здесь, наоборот, в эти дни лило, как, наверное, никогда за все лето. 
Маленький, изгвазданный по самую крышу <пазик> торчал на сочленении 
расквашенной, жирно блестящей грунтовки - по которой он, бороздя и утюжа 
жидкую грязь брюхом, дополз сюда и по которой ему еще предстояло как-то 
выползать обратно - и асфальтового шоссе, влево уходящего к Грозному, а 
вправо к Ачхой-Мартану. <Пазик> и приполз от Грозного, из Ханкалы - но 
отрезок шоссе слева был до полной непроходимости разрушен взрывами. 
Пришлось ехать к точке встречи кружным путем.
     Резкий, душный и влажный ветер несся над чуть всхолмленной 
равниной, шипя в трясущихся ветвях придорожных кустарников и то морща, то 
распуская, то морща вновь коричневую воду в лужах. Тяжелые черные тучи 
медленно ворочались на небесах, и каждая, казалось, старалась задавить 
другую, они словно боролись за власть над небом - хотя что им, таким 
одинаково черным, было делить? А когда между ними вдруг мелькал слепящий 
голубой просверк, над горами, едва угадывавшимся в плывущей серой мути, 
тихо загоралась нездешне прекрасная радуга.
     Ася давно уже перестала выбирать, где посуше, и заботилась теперь 
только о том, чтобы вязкая грязь не стащила с ног сапоги. Она стояла на 
обочине шоссе, метрах в семи впереди <пазика>, не решившегося выехать на 
асфальт и только задравшего нос на крутом подъеме с грунтовки на насыпь 
настоящей дороги, - а рядом стояли еще две женщины, такие же, как она. 
Ветер трепал их немилосердно, но они не замечали ветра; не замечали и друг 
друга, хотя успели в пути и познакомиться, и подружиться, и пореветь друг у 
друга на плече.
     Теперь все трое молчали и неотрывно смотрели на шоссе вправо. 
Чеченцы опаздывали; ну разумеется, должны же они показать, кто тут хозяин. 
Два боевика, которых обменивали сегодня, и охранявшие их ребята оставались 
покамест в <пазике>, и головы их виднелись сквозь заляпанные глинистыми 
брызгами стекла. Боевики оставались совершенно спокойны, несмотря на 
задержку; они-то были уверены, что свои их не подведут.
     Когда вдали справа показался автобус - поначалу из-за расстояния 
казалось, что он едет неторопливо, - Ася перестала дышать.
     Процедура обмена прошла мимо нее. Она словно смотрела на мир 
через тоненькую длинную трубочку, в которую уже не было видно ни гор, ни 
равнины, ни автобусов, ни охранников с их неприятным железом, никого - 
только Антон. Похудел. Загорел. Оброс щетиной... Она как вцепилась в него, 
как зажмурилась, как уткнулась лицом ему в плечо, так и стояла невесть 
сколько - не говоря ни слова, не плача, не оборачиваясь, даже когда 
сопровождающий попытался что-то ей пояснить, а потом даже похлопал 
легонько по локтю, чтобы привести в себя... Это было как столбняк, как 
паралич. Как судорога. Горячий и жесткий, весь из костей и мышц, давно 
толком не мытый Антон был у нее в руках.
     Потом она начала медленно приходить в себя. Оказалось, рядом стоит 
еще третий человек - смуглый, горбоносый, по-восточному красивый парень, 
не старше Антона - хотя выглядит старше, солиднее, резче, - в камуфляже, с 
характерной повязкой поперек лба и руками, положенными на висящий поперек 
груди автомат.
     - Женщина, очнись, - мягко сказал он. - Очнись, время.
     - Да-да, - пробормотала Ася. - Уже все.
      И оторвалась наконец от Антошки.
     - Это твой сын?
     - Это моя мама, - баском сказал Антон. - Мама, это Тимур.
     - Здравствуй, - проговорил Тимур и, сняв с автомата правую руку, 
протянул ее Асе. Ася подала свою. Рука у Тимура была твердой, как, наверное, 
его автомат. Глаза смотрели прямо и уверенно; и с уважением. - Я специально 
поехал, чтобы тебя увидеть и сказать тебе: спасибо. Ты вырастила мужчину. 
Гордись. И передай то же его отцу. Да пошлет вам Аллах побольше таких сы-
новей!
     И не понятно было, кого. он имеет в виду: то ли Асю - но ведь видно 
же, что она уже в летах; впрочем, здесь до старости рожают... то ли всю 
Россию.
     Ася смолчала. Но похоже, Тимур и не ждал от нее никаких слов. Он 
просто сказал то, что он хотел сказать сам.
     Высунувшись из <пазика>, что-то крикнул сопровождающий - порыв 
ветра отнес его слова, и Ася не расслышала, но увидела, что две другие 
женщины со своими сыновьями двинулись к двери; первая браво вспрыгнула на 
заляпанную грязью ступеньку и, поскользнувшись, едва не упала. Вторая еще 
никак не могла отплакаться - сын, обросший в плену бородой на восточный 
манер, сам сильно хромая, вел ее под руку, как слепую.
     - Ну, прощай, - всем телом повернувшись к Тимуру, сказал Антон.
     - Прощай, - ответил Тимур. Они постояли секунду неподвижно, 
вплотную друг напротив друга, и Асе показалось, что они хотели обняться; оба 
даже как будто чуть качнулись навстречу... но помешал висящий на груди у 
Тимура автомат. Лица у обоих были как каменные и чем-то почти одинаковые. 
Только мягкие светлые волосы Антона клокотали на ветру, а жесткая смоль 
Тимура, прихваченная ленточкой, лишь упруго плющилась от самых сильных 
порывов и тут же распрямлялась вновь.
     - Слушай, Тимур, - негромко сказал Антон, - вот в Америке этой 
пресловутой... Дакота, Омаха, Айова - это же все названия индейских племен 
были когда-то. А теперь - штаты. В переводе с английского <штат> и значит 
<государство>. Свой губернатор, свой сенат, свои законы... но ведь живут 
вместе, не стреляют... Почему мы так не можем?
     Какое-то мгновение казалось, что Тимур просто не слышал его слов. 
Потом его выпуклые большие глаза хищно сощурились, и остро встали скулы.
     - Потому, что мы вам, - непримиримо отчеканил он, - не индейцы!
     И, повернувшись резко, так что автомат с уложенными на него руками 
замотало влево-вправо, он пошагал к своим. Из чеченского автобуса слышались 
громкая чужая речь и хохот. Тимур и его команда, почему-то подумала Ася. И 
снова на какое-то время отключилась.
     <Пазик>, завывая и исступленно вертя колесами, елозил по разводьям 
грязи, пробуксовывал; его несло то вправо, то влево. На соседних сиденьях 
смеялись, плакали, курили, ругались и молчали. Снова принялся моросить 
дождь, явно грозя усилиться и вовсе потопить упрямо плывущего жестяного 
жука; стекла покрылись дрожащими изломчатыми струйками, и все, что было 
снаружи, пропало совсем.
     - Он кто? - спросила Ася. Антон ответил не сразу. Появилось в нем 
какое-то металлическое спокойствие. Ладони его обнимали мамину руку и 
гладили ее, баюкали - но отвечал он, будто... будто его враги допрашивали, 
что ли.
     - Солдат.
     - А как это вы с ним так... сдружились?
     И опять Антон долго молчал.
     - Не убили друг друга.
     Асю заколотило, но она сумела сдержать себя и, стараясь спрашивать 
так же спокойно, как цедил свои ответы Антон, уточнила:
     - Когда?
     Пауза.
     - Я в июне чуть не убежал. - Пауза. - Все уже шло как надо... ночь, 
я снаружи, автомат в руках... -  Пауза. - А тут он. Я его на мушку, и - руки 
заколодило. Не могу... в безоружного. Постояли так с минуту, наверное, потом 
я ствол опустил... и тогда он перехватил со спины. Я стою, как дурак, уже сам 
теперь на мушке, и думаю: привет! Еще с минуту стоим. Потом он свой обратно 
закинул и говорит: иди назад. И я пошел.
     Дождь и впрямь усиливался. Крупные капли, словно летящие по ветру 
пули, длинными кучными очередями секли боковые стекла.
     Наверное, не надо было об этом спрашивать... но и не спрашивать 
нельзя. Нельзя бояться того, что было. И нельзя бояться знать то, что было.
     - А до плена, - спросила Ася, - в бою... Мог?
     Пауза.
     - Стрелял, - нехотя сказал Антон. - И даже попадал.
     Пауза. Слышно было, как, обернувшись из водительской кабины к 
одному из военных, водитель орет, пытаясь перекричать отчаянный вой 
перегретого мотора: <До асфальта еще километра два! Повязнем, не доедем!>
     - Вернемся в Питер - я креститься буду, - вдруг сказал Антон.
     Тут уже Ася не сразу нашлась, что ответить.
     - Ты уверовал? - спокойно спросила она потом.
     - Не знаю... - Впервые в голосе Антона проглянуло что-то 
мальчишеское, почти детское. - Верую, Господи, помоги моему неверию... 
Обещал. С нами там один молодой батюшка попал... мы с ним много 
разговаривали. Я ему обещал. Если живым выберусь и тебя увижу - обещал 
креститься.
     - Бог в помощь, - проговорила Ася тихо, едва слышно в шуме. - А 
он... его не отпустили?
     Пауза.
     - Его замучили, - сказал Антон нехотя. И через несколько 
мгновений добавил для полной ясности: - Он умер.
     - Тошенька, - чуть помедлив, нерешительно спросила Ася, - а