, и 
обрезки тканей там и сям, и ножницы поверх...
     - Присаживайся, Асенька, - сказала Александра, указывая Асе на 
продавленное кресло, обтянутое, как в больнице, белой простыней. Ася опять 
едва не скривилась в ядовито-горькой ухмылке, опять сдержалась едва-едва. 
Только сегодня мечтала, чтобы Асенькой называли, вот и дождалась. Но как-то 
не тот контекст. Сама Александра уселась напротив Аси, у стола, и подвинула 
по столу пепельницу с горкой окурков так, чтобы она оказалась ровно 
посередине между Асей и ею самой. - Кури. Ты ведь обрадовалась, когда 
увидела, что я курю? Уже невмоготу, сигарета сама в руку просится?
     Сердце ударило сильней. Ася сощурилась.
     - Вы ошиблись, - сказала она сдержанно. - Я не курю и никогда не 
курила. В молодости баловалась, конечно... и только.
     - Вольному воля, - сказала Александра неторопливо. - Я смотрю, 
тебя коробит, что я обратилась к тебе на <ты>.
     Это, наверное, нетрудно было заметить, подумала Ася.
     - Наверное, нетрудно было это заметить, - сказала она.
     - Нетрудно, - согласилась Александра и медленно, тщательно 
стряхнула в пепельницу пепел. - Но ведь ты сама назвалась Асей и ни разу не 
назвала своего отчества. Что же мне было делать?
     Правда, подумала Ася. Ей все-таки стало не по себе.
     - Исправим твою оплошность, или уж пусть идет как идет?
     Ася запнулась.
     Александра Никитишна еще раз цепко оглядела сидящую напротив нее 
женщину. Да, незаурядная особа. Когда-то была красива, возможно, даже очень 
красива. Не той модной нынче красотой, которая сразу вся на ладони, не 
тупенькой миломордашкостыо ногастых акселераток, которые умеют кое-как 
ездить на мотоциклах, целуются и отдаются, не вынимая жвачки изо рта, и с 
пеленок знают все о гинекологии и о том, что от них надо парням, которые 
тоже только и умеют, что ездить на мотоциклах и сурово, мужественно бить 
тех, кто слабее; и что им самим надо от этих парней. Нет. Не броской, но 
бесконечной переливами духовной красотой, перед которой всегда, кроме 
последних лет, так преклонялись на Руси; красотой, от которой щемит сердце, 
как от скрипичной сонаты или от освещенных закатом сосен над темным 
зеркалом озера, затерянного в лесу. Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать... 
Иконописное лицо. Любовь, порыв, бесшабашная радость, самоотречение и 
сострадание - вот из чего была соткана эта женщина. А мир изжевал все это и 
сплюнул под мотоцикл. Она и сейчас могла бы быть красива, если бы не 
находилась в последнем градусе отчаяния и усталости. Сердце, конечно, и 
желудок, конечно. Сердце - от постоянных адских стрессов, желудок - от 
многолетней дрянной еды на бегу. Даже не еды, а так называемого 
перекусывания. Жуткое слово. Перекусил... кого? чем? Совершенно не следит 
за собой, мимоходом подкрашивается какой-то дешевой дрянью, просто по 
привычке, как зубы чистят - и к станку... Нет, не к станку, конечно; к столу. 
На столе... телефон и бумаги на столе, очевидно. Секретарь. Мужчины нет. Под 
глазами синяки, мешки. Ранняя седина, которую даже не пытается скрыть. 
Неужели такое горе - из-за мужчины? Нет, наверняка что-то более серьезное. 
Ребенок пристрастился к наркотикам? Уже ближе. А мужчины - мужчины 
просто нет, и ей это уже все равно. С ее характером у нее действительно 
должны быть проблемы с мужчинами. Не курю, видите ли. Мой дым буквально 
весь готова была заглотить, грудь ходуном заходила... грудь красивая до сих 
пор. Гордыня. Но сейчас это - так, от отчаяния, отчаяние подчас удесятеряет 
гордыню; ежик, ежик, спрячь иголки... Сразу всплыл Достоевский: самые 
гордые самыми пошлыми рабами-то и становятся! Нет, эта женщина не могла 
быть рабой и совершенно не могла быть пошлой. Просто она делалась частью 
того, кого любила. С радостью делалась, счастлива этим была... А ее кто-то 
ампутировал, эту часть. Но здесь она не потому. Скорее всего, и впрямь что-то с 
ребенком - ушел из дому и пропал или... вляпался в какую-нибудь секту? 
Ищет ребенка, очевидно. Охо-хо, ничем я ей не помогу...
     Интересно, помирился Витька со своей змеей, или нет еще? Четыре 
дня не звонил; по-прежнему, вероятно, весь в грустях. Ничего, деньги кончатся 
- позвонит. Нормальный жизненный цикл уж который год. Мам, ты знаешь, 
как-то так получилось, что я опять совершенно пустой...
     Но было тут еще нечто. Нечто очень странное, и едва ощутимое, и 
совсем, совсем нестандартное. Оно не укладывалось в шаблоны, наработанные 
многолетней практикой. Александра Никитишна была даже благодарна си-
дящей напротив женщине за то, что та молчит и никак не решается перейти к 
делу, хотя обычно старалась тратить как можно меньше времени на этот свой не 
вполне честный приработок. Вот шить ей нравилось, в шитье был реальный 
процесс и реальный результат, и результат этот - положительный, 
материальный, возникал в конце концов всегда. Так приятно сделать своими 
руками что-то настоящее! Так приятно его потом отдать - зная, что это 
действительно одежда, ее будут носить, гладить, стирать, вешать в шкаф, 
доставать из шкафа и надевать сызнова... А тут... мыльные пузыри. Но лишних 
денег не бывает, и если есть хоть какой-то дар, скромненький, задрипанный, 
сродни жульничеству, да, сродни, пусть! - нельзя не выкачивать из него хоть 
малость. Не те времена.
     Было еще нечто... ощущался какой-то радужный отсвет дальнего 
сияния... И тут у нее буквально перехватило дыхание, сердце зашлось.
     Ася решительно вынула из сумочки перетянутую резинкой пачку 
десятирублевок и кинула ее на стол рядом с пепельницей.
     - Я не верю вам, - глядя мимо собеседницы и чуть наклонив голову, 
сказала она ровно, но так напряженно, что казалось, голос вот-вот сорвется. - 
Я не верю в ведовство. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в инопланетян, ни в 
Шамбалу и ни в какую вообще дребедень. Раз в жизни я поверила человеку, 
который сам, наверное, верил в то, что ухватит жар-птицу... впрочем, к делу это 
не относится.
     - Возьмите-ка пока деньги назад, - негромко предложила 
Александра Никитишна. - Незачем ими так царственно разбрасываться.
     Ася запнулась и поглядела на нее исподлобья. Видимо, неожиданное 
обращение на <вы> выбило ее из едва нащупанного ритма. Потом, ощутимо 
напрягшись, проигнорировала услышанное.
     - Но мне сейчас уже больше некуда пойти. Я везде побывала. В 
военкомате, в штабе округа с какими-то ярыжками в погонах провела, кажется, 
полжизни. Унижалась, чуть ли не отдавалась... сто раз писала в часть, бегала по 
материнским комитетам - и разрешенным, и неразрешенным, и 
полуразрешенным... Да, - она глубоко вздохнула, потом с силой провела 
ладонями по щекам, уродливо натягивая их на почти спрятавшийся в складках 
рот. Опустила руки. Лицо неторопливо расправилось. - Простите. Мой сын 
Антон был призван в армию осенью прошлого года. Последнее письмо я 
получила от него в феврале. В нем, кроме прочего, определенно говорилось, что 
его часть отправляют на Закаспийский фронт...
     Да, подумала Александра Никитишна, тут я дала промашку. То есть 
все правильно, проблема в ребенке... но мне и в голову не пришло, что ее сын 
уже год назад достиг призывного возраста. Раненько же она родила. А можно 
было бы догадаться, что именно и только так она и должна была бы... 
Характерец, Да, девочка, представляю, сколько наломала ты дров с тех пор, как 
начала подкладывать ватку в штанишки. И сколько тебя ломали. А сломали? 
Интересно, сломали - или просто сожгли? А интересно - совсем сожгли? Я 
же чувствую, что не совсем. И пожалуй, даже не совсем сломали. И эта пере-
ливчатая, медленно тающая пуповина, давно уже оборванная, но еще чуть 
теплящаяся тем же светом, каким горит тот светляк...
     - У вас есть с собой какие-нибудь вещи сына? - спросила 
Александра Никитишна, чтобы хоть что-то сказать, потому что женщина 
замолчала и молчала уже, наверное, с полминуты, строго и недоверчиво глядя 
ведунье в глаза.
     - Да, разумеется, - сказала Ася и снова полезла в сумочку. - Вот. 
Это его записная книжка.
     - Не верите в ведовство, но подготовились самым надлежащим 
образом, - не удержалась Александра Никитишна. Ася пожала плечами:
     - Взялась делать, так надо делать. Вне зависимости от того, как к 
этому делу относишься...
     - Откуда вы узнали, что надо прихватить с собой что-то из вещей? По 
книжкам?
     - Не знаю... не помню. Пара любимых вещей, фотография... наверное, 
действительно из какой-то бульварной книжонки. В детстве мы все такое 
читаем иногда.
     Бульварные книжонки... Характерец, снова подумала Александра 
Никитишна, беря из Асиных рук строгую черную записную книжку. Мельком 
полистала. Мало телефонов, мало имен. Очень ограниченный круг общения. 
Нелюдимый? Мама подавила? Такая может... Представляю, когда она 
влюблялась и пыталась стать частью своего беззаветно любимого - мужику 
надо просто глыбищей быть, чтобы под тяжестью этакой части не опроки-
нуться... Или, наоборот, в маму - чересчур разборчив, как золотоискатель? 
Почерк уже вполне мужской, не надломленный и не сдавленный - колючий, 
стремительный. Значит, скорее, в маму. Интересно бы взглянуть на почерк 
мамы, подумала Александра Никитишна. Впрочем, и так очевидно: парень 
серьезный, суровый и от мамы взял немало. А от папы? Да какое мне дело, соб-
ственно... Но бабье любопытство пересилило:
     - Простите, Ася, но это существенно... Папа ваш где?
     Ася на секунду замерла с нависшей над сумочкой рукой.
     - А пес его знает, - спокойно ответила она затем. - Папа у нас не 
уродился. Это Антонов любимый галстук. На выпускном вечере он был в нем.
     Галстук как галстук.
     Зачем я продолжаю этот шутовской допрос? Зачем мучаю ее? Почему 
сразу не скажу, что это все для меня слишком серьезно? Что ей обращаться 
сейчас ко мне - все равно что поручать планирование десантной операции 
ковровому клоуну? Что я - просто балаболка?
     - Это - его последняя фотография.
     Очень неплох. Глаза - от мамы, несомненно. Вон громадные какие. 
Взгляд - открытый, чистый... щедрый. Представляю, как она этими вот 
глазищами, этим вот чистым щедрым взглядом снизу вверх смотрела на того, 
кто этого Антона ей делал. Какого Бога она в нем видела. Я все тебе отдам, мой 
князь. И ведь без обмана, без лицемерия, наверняка только им и дышала. А у 
князя пропускная способность на порядок ниже, чем требуется, чтобы столько 
переварить, он девяти десятых даримого просто не замечал; чтобы столько 
взять, нужно жить качественно иной жизнью, более высокой, более 
интенсивной, - а тот только чувствовал смутно, что происходит нечто 
характеризующее его не лучшим образом, для него даже унизительное... В 
дребезжащий моторчик от серийного мопеда залили ракетное топливо. Но 
мопед не стал ракетой - просто не завелся. Да, обидно было бы моторчику, 
имей он хоть толику чувствительности: ведь не пустой, что-то булькает в 
трубках, и явно не вода, явно что-то чрезвычайно калорийное - а ехать не 
получается... Впрочем, чуток поразмыслив, моторчик понял бы, что ему еще 
повезло - да, не завелся, но ведь и не взорвался! А ведь на волосок был. 
Немедленно слейте этот ужас! Пока не сольете - даже и не пробуйте меня 
завести! Представляю, как парень в конце концов начал ее бояться... Похоже, 
подбородок у мальчика оттуда, от князя; да, смазлив был князь. Александра 
Никитишна украдкой глянула поверх фотографии на Асю; та сидела, рассеянно 
глядя в сторону, положив ногу на ногу - ноги красивые до сих пор; сколько же 
все-таки ей лет? тридцать пять? тридцать шесть? тридцать семь? - и зверски 
хотела курить. Ну зачем ты себя мучаешь, Ася, зачем эта гордыня? Вот уж 
точно диавольская... Все мы пытаемся казаться лучше, чем мы есть. И о других 
думаем лучше, чем они есть, - если только не думаем о них хуже, чем они 
есть. Но всему нужна мера. Как ощетинилась на мою догадку про курево - так 
и держишь теперь планку. Передо мной-то зачем? А влюбилась в козла. А 
может, и не в козла? Просто не сдюжил он быть хоть вполовину таким, каким 
ты его видела. Но хоть попытался он напрячься - или шарахнулся сразу? 
Пожалуй, это - вопрос вопросов. От ответа зависит и оценка. Пытается 
человек или нет? Мужественное поражение - или инфантильное <чурики>? 
Это у Шекспира, кажется: коль бедный друг бессилен, благородство должно 
ценить старанье без успеха... А ведь сколько приличных, пусть даже и не 
крупных людей наверняка вздыхало по тебе, Ася, в последующие годы. И сразу 
из памяти подал голос незабвенный Шарапов: красивая женщина, хорошего 
человека могла бы осчастливить... Могла бы, могла бы... все, пошли вязать 
Ручечника.
     Я-то уж не буду держать планку перед нею? В мои годы глупо... 
Покажу-ка я тебе пример, Ася. И свою душу облегчу. Собственно, ничего, 
кроме правды, я тебе сказать и не могу, потому что настрадалась ты неимовер-
но, а я твое страдание - уважаю... а ты мое? Вот мы и проверим.
     И ведь есть еще этот невероятный, загадочный светлячок, с которым 
ты, похоже, как-то связана. Я скажу тебе про него, хотя ничего не понимаю. Но, 
возможно, это будет лучшим, что мне выпадет сделать в жизни.
     И здесь Александра Никитишна оказалась права. Но никогда не узнала 
об этом.
     Аккуратной стопкой Александра Никитишна сложила записную 
книжку, фотографию, пачку денег, стянутую медицинской резинкой; вокруг 
этой стопки проворной, привычной к тканям рукой пустила галстук и протянула 
все Асе.
     - Я буду совершенно перед вами откровенна, - проговорила она 
спокойно и доброжелательно. - Возьмите все это. Я ничем не могу вам 
помочь. Никакая я не ведунья. Я самая натуральная шарлатанка, приноровив-
шаяся подрабатывать еще и таким вот образом, потому что у меня сын - 
шалопай и бездельник, а я его люблю. Собственно, я и живу-то только им.
     Асю будто ожгли кнутом. Она резко выпрямилась в кресле, глаза 
полыхнули. Секунду она приходила в себя, потом выхватила вещи, пихнула в 
сумочку и попыталась встать. Александра Никитишна удержала ее, мягко по-
ложив ладонь ей на колено.
     - Почему вы так рассердились? Вы же с самого начала были уверены, 
что я шарлатанка. Да вы и начали с того, что мне не верите и вообще ни во что 
не верите.
     - Потому что... - быстро ответила Ася и запнулась. И поняла, что не 
знает, как продолжить фразу и как ее закончить. - Вы... - сказала она после 
паузы и опять осеклась.
     С минуту они молчали. Потом Ася сгорбилась в кресле. Потом закрыла 
сумочку - щелкнул замок. Заложило в груди, чуть выше сердца. Откуда-то из-
за стены или из коридора ритмично, буквально на одной басовой ноте, долбил 
по-английски магнитофон. <Ай кэн фак - бам, бам-бам, бам-бам - ю кэн фак 
- бам, бам-бам, бам-бам - хи кэн фак - бам, бам-бам, бам-бам - ши кэн 
фак - бам, бам-бам, бам-бам - уи кэн фак - бам, бам-бам, бам-бам - зэй 
кэн фак - бам, бам-бам, бам-бам...> Опять надо ловить слезы за хвост, чтобы 
не выскочили наружу.
     - Я пойду, - сказала Ася с чуть заметной вопросительной 
интонацией. И только тут поняла, что на самом деле - надеялась на чудо. 
Надеялась. Потому и начала так резко с декларации недоверия - чтобы ее 
разубедили с той же неистовостью, с той же искренностью и столь же сразу. 
Потому и отреагировала так болезненно на признание ведуньи. Но говорить 
этого вслух уже не стала.
     - Подождите, - чуть помедлив, ответила Александра Никитишна. - 
Я не закончила. Я все-таки немножечко эмпат. Обнаружила это лет двенадцать 
назад, а убедилась окончательно - лет семь... шесть... Я чувствую, просто 
чувствую кое-что... что обычно люди не чувствуют. Таким, как я, в милиции 
цены бы не было. Я действительно очень много сразу про вас поняла. И это не 
только как... ну, как Шерлок Холмс - все подмечает внимательным, острым 
взглядом и делает выводы. Большую часть того, что я подмечаю, я подмечаю не 
глазами. И выводы делаю не только из того, что подмечаю. Я - чувствую. 
Иначе я не смогла бы работать. Я чувствую, что люди хотят слышать - и им 
это говорю. Им приятно. И они платят мне за это удовольствие. Я буквально 
почувствовала, как ваши легкие затрепыхались навстречу дыму. Я чувствую, 
что вам совершенно необходимо сейчас принять еще одну валидолину, но это 
вы тоже стесняетесь при мне. Вот здесь у вас тянет, с минуту назад затянуло, 
да?
     - Да, - тихо сказала Ася и послушно полезла за валидолом.
     - И еще много про вас чувствую, поверьте мне... я уж не буду все 
перечислять, это просто ни к чему. А теперь другая история, послушайте и 
постарайтесь поверить. Просто на слово. Я работаю вообще-то. Есть такое 
объединение <Позитрон>, я там... неважно. Клерк. И я езжу туда каждый день. 
И много чего чувствую про людей, которые едут со мною рядом, проходят 
мимо по улицам, иногда - даже про тех, кто живет в домах, возле которых я 
иду. Сунулся человек открыть форточку или стоит у окна, поливает цветочки на 
подоконнике - и вдруг на меня будто падает: у этого тромбофлебит. Не 
название болезни слышу, а чувствую симптомы, и тут уж несложно самой 
поставить диагноз. А этот боится откровенного разговора в первом отделе, на 
него там еще со времен перестройки досье. А эта - влюблена, но мелко, 
грошово... ей нравится, что у парня такая модная щетина на обворожительно 
тупом рыле, и такие крепкие пальцы, и такая попсовая куртка, и что какая-то 
подружка ей из-за куртки ее парня завидует. Какая это на самом деле куртка, я 
не вижу. Конкретной информации нет. Но то, что девчонка ощущает ее как 
попсовую, я чувствую.
     - Я... н-не верю, - с трудом выговорила Ася.
     - И я не верила, пока не почувствовала сама. Неважно. Пришли же вы 
ко мне, не веря. Взялась делать - так делай, вы сами сказали. Так вот уж 
доделайте. Потому что... потому что... не знаю, как сказать. - Александра 
Никитишна неторопливо вынула из мундштука давно погасший окурок, 
положила его в пепельницу, потом вставила новую сигарету. Щелкнула 
зажигалкой. Пальцы у нее чуть дрожали. Этого не было поначалу, отметила Ася 
и вдруг сказала:
     - Я закурю.
     - Естественно, - ответила Александра Никитишна. И протянула ей 
зажигалку с маленьким огонечком, прыгающим поверх. Ася достала из сумочки 
сигареты - снова щелкнул в тишине замочек. <Ши кэн писс - бам, бам-бам, 
бам-бам - уи кэн писс...> Уже из-за одного этого бам-бам нельзя было 
допускать тишины; следовало разговаривать без пауз.
     - Понимаете, все это что-то очень естественное. Посюстороннее, так 
сказать. Просто, скажем, атавизм... или повышенная, аномальная 
чувствительность. Есть люди близорукие, а есть дальнозоркие, так вот я 
дальнозоркая. Вы же заметили сейчас, что у меня пальцы дрожат, а в начале 
разговора тремора не было и в помине, потому что я не волновалась. А дальше 
вы уже можете поразмыслить и понять: это было оттого, что я думала, будто у 
меня обычная клиентка, с какой-нибудь ерундой, я ей сейчас наплету про ее 
хахаля или про ее киску, и дело с концом. Поверьте, с такими проблемами, как 
у вас, ко мне еще не приходили. Вот. Видите, как просто. Ну, а я замечаю и 
чувствую еще чуть больше. Никакого секрета, никакой мистики. И чувствую 
только на очень близком расстоянии. Если в окно - то в ближайшее. Только 
первый этаж. Иду мимо - чувствую, и то далеко не всегда. Прошла пару шагов 
- все растворилось. Как запах.
     Обе женщины приникли к своим сигаретам одновременно. Почти 
одновременно выдохнули дым. Потом Александра Никитишна поднялась - 
разом обвалились к полу складки длинного халата - и медленно пошла по-
перек тесной, уставленной допотопной мебелью комнаты.
     - Но есть одно исключение, - отрывисто произнесла она. Пошла 
обратно. Ася завороженно следила за нею и ловила каждое слово; ее проняло-
таки - и теперь познабливало от волнения. Происходило нечто сверхъес-
тественное.
     - Там в глубине, где-то во дворах есть дом... обычный жилой дом, 
один из прочих... И в нем есть одна квартира. Про остальные я ни разу не 
ч