знаешь, что ничего собирать 
не надо.
     - Да, звучит странно, но это факт.
     - А вставать рано?
     - Когда проснешься.
     - Так мне что, и на работу не ходить?
     - Думаю, нет. Какая уж тут работа.
     - А ты, значит, на свою собираешься.
     Он помолчал, а потом ответил, и она опять услышала его улыбку:
     - А мне с моей не отпроситься.
     Некоторое время они молчали. Не хотелось говорить. Было темно и 
безмятежно, Ася прижималась к нему, вцеплялась, приклеивалась, врастала... а 
он бережно - стараясь, наверное, не помять ей прическу; он такие вещи всегда 
понимал с не свойственной мужчине чуткостью, и иногда ей это даже не 
нравилось, хотелось порой, чтобы он был погрубее - гладил, как заведенный, 
ее волосы; потом, словно стесняясь или еще не веря, что ему это можно, что 
ему все можно, провел медлительной ласковой ладонью по ее плечу, по спине. 
Ее пробрала дрожь - уже не от слез.
     - Как давно я тебя не чувствовал, - тихо сказал он. - Рука 
вспоминает.
     - Прости меня, Андрюша, - опять сказала она.
     - О том, кто из нас виноват, я тебе тоже когда-нибудь расскажу, - 
глухо проговорил он, и она почувствовала виском, как у него напряглись и 
опали желваки. - Но одно могу сказать сейчас: не смей просить у меня 
прощения. Ты не виновата ни в чем.
     - Да ты знаешь ли, о чем говоришь? Да я...
     - Все знаю, все знаю, Асенька, все знаю... столько всего знаю...
     И опять они молчали минут, наверное, пять. Потом Ася спохватилась 
все-таки. Она была, помимо прочего хозяйка - а мужчина пришел так поздно; 
и наверняка ему негде было даже перекусить.
     - Пойдем, я кормить тебя буду, - тихо попросила она.
     - А ты?
     Она вспомнила, что тоже не ужинала. Есть не хотелось совершенно. 
Хотелось стоять вот так, прильнув. Только ноги не держали.
     - И я чего-нибудь перехвачу... Только сначала потеки ликвидирую. 
Разревелась же...
     - Вот ерунда какая, - услышала она улыбку.
     - Нет, не ерунда! Не ерунда! Думаешь, мне легко? Я и так на сколько 
лет состарилась! Ты вон как был, так и остался, прям Вечный Жид какой-то. А 
мне что делать? Я же тебе нравиться хочу. Не по старой памяти, а вживую, чтоб 
ты просто хотел меня!
     Она осеклась. Раскаленная кровь хлестнула по щекам изнутри так, что 
они чуть не лопнули; чуть глаза не вылетели, как пробки. Грубо, как ты грубо! 
Совсем шалавой стала, Аська! Ой, грубо! Ты же с Симагиным!
     - Я хочу тебя, - негромко ответил он. Она обмерла, потом ее снова 
заколотило.
     - Все в твоей власти, - сказала она почти шепотом. - Можешь 
делать со мной что угодно, в любой последовательности. Ужин, потом я. Я, 
потом ужин.
     - Трудный был сегодня день, - сказал он, чуть поразмыслив. - Я 
ужасно вымотался. Очень хочется прилечь.
     - Пойдем, - сразу сказала она. - Отдыхай. Я... - засмеялась 
тихонько и удовлетворенно, - я свежие простыни постелила, наволочки, вс„... 
Только давай никакой свет не будем зажигать, даже свечи, хорошо?
     - Почему?
     - Я стесняюсь... - беспомощно призналась она. - Столько лет 
прошло, Андрюша, я... Ты помнишь меня ту?
     Он только усмехнулся.
     - Вот представь. И все. Давай так сегодня.
     - Хорошо, Асенька. Хорошо.
     И не увидел, как я для него оделась, мельком сообразила она. Жалко. 
Он бы одобрил. Ну ничего. Не в последний раз. Не в последний раз. Не в 
последний раз. Она твердила это, будто заклинание - так, как до этого уже 
почти двое суток твердила: Антон жив, Антон жив... Не в последний раз. 
Сдергивая покрывало, потом одеяло откидывая... Не в последний раз. 
Неловкими стремительными извивами, как из куколки бабочка, выдергиваясь из 
облегающего платья... Не в последний раз. Казалось, она в первый раз - но не 
в последний раз! - раздевается для мужчины с тех давних пор, как Симагин 
перестал быть рядом. Ничего не было. Вообще ничего. Жизни не было.
     И так страшно не понравиться ему...
     - Ася. Асенька моя. Ты нежная. Добрая. Самая нежная и самая 
добрая...
     - Нет... Нет, Андрей.
     - Самая красивая. Самая ласковая. Самая чуткая и самая чистая.
     - Нет. Ради Бога, не требуй так много, я не могу.
     - Ты лучше всех. Ты умница. Ты светлячок в ночи.
     - Господи, Андрюшенька, ну что ты... Родной мой, не надо...
     - Ты мое солнце.
     - Ну зачем это опять, зачем? Нет!
     - Ты моя земля. Ты мой воздух.
     Она захлебывалась. Дыхания не хватало, и уже почти не было слов - 
только клекот в гортани и рвущийся стон.
     - Ну что же ты делаешь?! Милый мой, родненький, любимый, не 
говори так, прости, я не смогу! Прости! Андрюша, ну правда! Ну отодрал бы 
бабу попросту! А это не под силу! Не требуй так! Я не смогу! Я боюсь! Я 
БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ ТЕБЯ ПРЕДАВАТЬ!!!
     - Ты звезды. Ты деревья. Ты ветер.
     Она закричала, забилась под ним, царапая ему спину.
     - Да! Да!! Да, да, да, да, да!
     
     А когда Ася уснула, он осторожно откинул одеяло и встал.
     Было совсем тихо, проспект внизу опустел и замер. И было совсем 
темно. Только едва заметное серебристое свечение легким туманом стояло у 
окна, возносясь к потолку и кидая на него смутно светлое пятно - отсвет 
уличных фонарей. Симагин отчетливо видел, как разгладилось Асино лицо, 
стало юным, почти девчачьим. Она улыбалась во сне. Девочка. Маленькая моя 
девочка.
     Не одеваясь, он сел к столу, положил голову лицом на уложенные на 
стол кулаки, закрыл глаза и начал работать.
     Как описать словами то, для чего еще не создано слов - а возможно, и 
не будет создано никогда? Наверное, гениальные шахматисты испытывают 
нечто подобное тому, что испытывал голый Симагин, неподвижно сидя в 
тишине и темноте маленькой Асиной квартиры, зажмурившись, уткнувшись в 
собственные кулаки и уже почти не слыша умиротворенного, легкого дыхания 
жены.
     Испытывают, проводя сеанс одновременной игры... испытывали бы, 
если б играть им пришлось сразу на нескольких тысячах досок. За всем 
уследить, все помнить, реагировать мгновенно на те изменения, которые, 
оказывается, произошли на восемьсот пятой и три тысячи семьсот седьмой 
досках за те минуты, пока смотрел в другую сторону, - и, не задерживаясь, 
сразу дальше, дальше... С той лишь разницей, что у Симагина не было никакого 
дальше, он не мог отвести себе даже шага от стола до стола на отдых ума; все 
эти тысячи досок пучились и кипели перед ним - в нем - одновременно, 
беспорядочно перемешанные друг с другом. Хаос чужих фигур нескончаемо 
шевелился и пульсировал, и каждая своя фигура весила пуды, так что 
приходилось - то, что шахматистам неизвестно на их поединках - ворочать 
пешки, как весла на галере, до хруста в мышцах и костях; толкать слонов, будто 
они и впрямь были едва ли не слонами... и еще с той разницей, что проиграть 
нельзя было ни на едином поле из всех.
     Может быть, сталинские ткачихи-многостаночницы, если они и впрямь 
существовали где-либо, помимо фильма <Светлый путь>, могли бы отчасти 
понять, что творилось с Симагиным - но только отчасти. Ведь им, ошалело 
мечущимся от станка к станку, следя за всеми ими и управляя всеми ими, 
думать-то много не приходилось, им достаточно было успевать совершать лишь 
строго ограниченный набор операций, на рефлексах, на мышечном чувстве; а 
здесь каждая нить была не похожа ни на какую другую: одна - шелковая, 
другая - проволока под напряжением, третья - человеческий капилляр, чет-
вертая - щупальце гигантского спрута; каждый станок был то гоночный 
автомобиль на трассе, то оперируемый мозг, то вулкан, то голодный тигр... и 
вдобавок нельзя было допустить обрыва ни единой нити из всех.
     Те, кто знаком с парусным спортом, быть может, смогут представить 
себе, каково пытаться в одиночку управлять тяжелым фрегатом в шторм, близ 
рифов, в незнакомых водах. В исступлении смертельной битвы уже почти забыв 
и о цели путешествия, и о пассажирах, и о золоте в трюме; работая за всю 
команду, которая то ли вымерла от подхваченной в дальнем порту чумы, то ли 
от капитана до кока упилась ву смерть, уж и не вспомнить, что с ними, да и 
неважно это пока, надо шкуру спасать! - носиться под свирепым ледяным 
ветром по уходящей из-под ног, лихо заваливающейся то влево, то вправо 
скользкой палубе; в кровь раздирая ладони, цепляться за леера, чтобы не смыло 
за борт многотонным кипением очередной нахлестнувшей волны; перелетать с 
реи на рею; выбирать, надсаживаясь, то этот канат, то другой; ежесекундно 
закидывать лот с бушприта, ведь надо же знать, сколько еще осталось под 
килем; тянуть, отпускать, вязать узлы, брасопить... чтобы не распался на уже 
ничего и никого не способные куда-то привезти и от чего-то спасти отдельные 
доски, тряпки и веревки этот колоссальный плавучий дом.
     Где-то около трех ночи Симагина охватило отчаяние. Потом он и про 
отчаяние забыл.
     Если бы он не обещал Асе, если бы не сказал ей про завтра - он бы не 
выдержал.
     Светало, когда фрегат мира затанцевал высоко-высоко на пенном, 
опрокидывающемся гребне последней волны - и, едва чиркнув хрупким 
днищем об острый, словно жадная бритва, риф бифуркации, плавно 
развернулся и пошел другим галсом.
     
     Снова первый день
     
     - В малый зал, пожалуйста... В малый зал, направо... Вам в малый 
зал.
     Опоздавшие, вполголоса договаривая не договоренное по дороге, 
спешно примеряя скорбные мины на лица и заблаговременно, уже в коротком 
коридоре замедляя шаги, втягивались в малый зал крематория.
     Народу было не много, почти все - в милицейской форме, с 
фуражками в опущенных руках. Отдельной жалкой кучкой, резко отличной от 
остальных и по одежде, и по лицам, стояли сами будто мертвые родители, вся в 
черном, в черной косынке жена с покрасневшими от слез глазами, уткнувшаяся 
ей под мышку дочь и трое каких-то незнакомых штатских - то ли 
родственники, то ли школьные друзья.
     На настоящие похороны, на кладбище, в семье не нашлось денег, и ни 
коллеги, ни друзья помочь не смогли ничем.
     Гражданская панихида уже началась. Уже сказал несколько вводных 
слов служитель, уже предложил отдать покойному последнюю память, 
вспомнив еще раз, напоследок, каким замечательным человеком, каким 
замечательным мужем, отцом, соратником он был. Бескомпромиссным бойцом, 
храбрым и неподкупным. Уверен, товарищи не раз еще вспомнят его и его дела 
добрым словом; и когда им станет трудно, память о Павле Де-ментьевиче 
Листровом, их Паше, вновь поможет им, как когда-то своим твердым, 
надежным плечом помогал он сам...
     Теперь от лица сослуживцев говорил Вождь Краснорожих.
     - ...Трагическая, нелепая случайность вырвала из наших рядов 
чудесного человека и великолепного работника. Он, не раз рисковавший своей 
жизнью и без страха вступавший в единоборство с вооруженными бандитами, 
он, не знавший колебаний в самые ответственные мгновения своей трудной, но 
такой необходимой нашему больному обществу жизни... в ту пору, когда 
преступный беспредел захлестнул страну, которую безжалостно развалили так 
называемые демократы... отдал свою жизнь. Но его жизнь всегда принадлежала 
стране, народу, нашему делу. Уверен, и рискну, товарищи, сказать об этом 
вслух: если бы Павел мог сейчас говорить, он пожалел бы лишь о том, что... 
отдал свою жизнь не в перестрелке с врагом общества, не в погоне за убийцей 
или бандитом, а так...
     - Неправда!! - вдруг отчаянно выкрикнула жена; бессильная ярость, 
и обида, и тоска душили ее. - Неправда! Вы же все знаете, что неправда! Он 
же до этих бумажек докопался, до этих фирмачей, потому его и задавили! 
Купить не смогли! У всех на глазах, во дворе у самого дома - автобус наехал! 
Разве так бывает?!
     Вождь, побагровев, сбился. Собравшиеся завертели головами и 
негодующие зашумели вполголоса. Было совершенно непонятно, по какому 
поводу они негодуют - то ли на коррупцию, то ли на жену Листрового.
     - Мама, не надо! - завизжала дочь, изо всех сил дергая мать за руку. 
- Не надо, молчи! А то и нас убьют!!
     Родственники едва смогли утихомирить женщин. В конце концов жена 
Листрового уткнулась в плечо его отцу и, обняв дочку одной рукой, буквально 
спрятав ее, заплакала почти беззвучно.
     - Мы... мы, товарищи по ору... оружию, всегда будем помнить... - 
как бы забыв текст и с трудом его припоминая сызнова, растерянно забормотал 
Вождь, нервно тиская и крутя в руках фуражку.
     
     И эта кровь теперь на мне, опаляюще ощутил Симагин.
     
     Грузный седой человек веско уселся перед десятками нацеленных па 
него объективов и микрофонов, напротив полного зала корреспондентов, 
сбежавшихся на его очередную пресс-конференцию, поздоровался с ними 
густым угрюмым басом и принялся врать. Политики без вранья он себе не 
мыслил - и был, вероятно, по-своему прав. Если бы эти борзописцы, глядящие 
сейчас на него снизу кто уважительно, кто насмешливо, кто настороженно, 
знали хоть половину из того, что знал и должен был постоянно держать в 
голове он, - добрую треть из них на месте хватил бы кондратий, а еще треть, 
невзирая на присутствие дам или, наоборот, мужчин, немедленно облевалась 
бы от отвращения к жизни.
     Седой человек нынче неважно чувствовал себя. Под утро ему опять 
снился пристально и спокойно глядящий ему в глаза молчаливый гость; 
проснувшись, седой человек никогда не мог припомнить, откуда он знает этого 
странного, смахивающего на святого, но вполне современно одетого субъекта, 
однако во сне он все знал отлично, и знание это было настолько страшным, что 
раз за разом, в течение вот уже нескольких лет, от проникавшего в душу и 
вообще в потроха взгляда - невыносимо доброго, но понимающего все до 
донца и оттого не прощающего ничего из того, что нельзя прощать, - седой 
человек просыпался с криком <Я все исправлю!>. Перебарывая конвульсии 
ночной жути и облегченно чувствуя, как высыхает на лбу ледяной пот, он 
начинал люто злиться и на себя, и на свои сны, и в особенности на этого 
глазастого молчуна; он напоминал себе в эти минуты придурошного, жалкого 
сценариста из виденного давным-давно, еще в сибирские времена, фильма 
<Раба любви>; сценарист при первом же критическом взгляде режиссера 
немедленно принимался комкать и рвать свои идиотские странички и 
скороговоркой вопить: <Я все перепишу, я сейчас же все гениально перепишу!>
     Но, злись не злись, смешно это все или нет, если бы не надежда хоть 
как-то подлатать творящуюся кругом похабель, седой человек, наверное, уже 
сдался бы - спился или умер.
     - ...Независимая, свободная Россия всегда стояла и стоит на 
позициях, чтэ-э необходимо мирно разрешить конфликт. А то, понимаешь, 
находятся писаки... - с привычной грозной торжественностью, уже почти не 
задумываясь над произносимым текстом, говорил седой человек и думал в это 
время: мирное, мирное... Где взять деньги на это мирное? Ни на военное нет, ни 
на мирное. Налог, что ли, новый ввести? Какой? И усмехнулся внутри себя: с 
освобождаемых из плена. Они-то отдадут, да только у них нет ни хрена. А у тех, 
у кого есть, хрен возьмешь'. Да если и возьмешь - уже из казны разворуют.
     Смутно и погано было у него на душе, будто даже наяву ухитрялся со 
своей безмолвной укоризной заглядывать в нее безмолвный святой... но седой 
человек мужественно, непреклонно работал - и тянул свои <чтэ-э>, даже не 
собираясь отвыкать от них, потому что они так ли, сяк ли, а уже стали историей 
державы. Жгучая, ничуть не притупившаяся зависть, до сих пор совершенно 
необъяснимо питаемая им к тому, кто его стараниями давно стал политическим 
трупом, выедала нутро. Мишка, ничтожество, столько фраз оставил - говорят, 
ни одна пьянка в стране без них не обходится. Процесс пошел... Есть 
консенсус...
     И он выпекал, угрожающе и внятно выпекал одно за другим свои 
<понимаешь> с почти детской настойчивостью и старательностью, словно более 
всего на свете боялся, что пародисты их забудут.
     
     Вначале Симагин его не узнал. Даже подойдя почти вплотную, он 
решил поначалу, что это просто какой-то понуривший голову ранний 
пьянчужка, успевший уже и изваляться в грязи, и поправиться грамм на сто, и 
облеваться, и слегка почиститься, безмерно и горько страдает на лавке мирно 
купающегося в утреннем солнце сквера. Впрочем, Симагин и сам был едва 
живой от бессильной тоски и боли, и видел все как сквозь мутное волнистое 
стекло. Мир ускользал.
     Только когда пьянчужка поднял голову, Симагин его узнал. Это с ним 
они вчера так лихо договаривались повстречаться сегодняшним утром.
     На его ночного гостя жутко было смотреть; казалось, он состарился 
лет на семьдесят. Состарился отвратительно и бесповоротно. Так иногда бывает 
с красивыми мужчинами южного типа, ведущими, мягко говоря, неправильный 
образ жизни; когда они достигают преклонных лет, то заживо превращаются в 
рыхлые, полуразложившиеся чудовища.
     - А-а... - безжизненно сказал бывший красавец. У него едва 
разлеплялись обметанные больной коркой губы. - Победитель... Привет.
     - Привет, - ответил Симагин и сел на скамейку рядом с 
побежденным.
     Тот несколько секунд вглядывался в лицо Симагина маленькими, 
заплывшими, словно от запоя или водянки, подслеповатыми глазками. Потом 
слегка улыбнулся.
     - Тоже, я смотрю, не сладко, - сказал он без всякой радости.                                          
     - Да, - ответил Симагин.
     Бывший красавец тяжело, с нутряным сипением дышал ртом; от него и 
впрямь пахло перегаром.
     - Кто же ты, а? - тихо спросил он.
     Симагин пожал плечами и стал смотреть на воробьев, весело скачущих 
по дорожке, которая вела к двум о6корнавшим скверик громадным рекламным 
стендам: на одном холеный, с иголочки одетый деловар, с изяществом 
потомственного фата держа сигарету у рта, брал свободной рукой за коленку 
такую же высококачественную шалаву западного типа, очевидно, из 
гостиничных шлюх; шалава молчала и тоже дымила вовсю. Под ними было 
крупно написано: <Ты, Я и Ротманс!> На другом стенде жизнерадостный дебил 
жрал - с таким изумленно-восторженным видом, будто увидел что-то съедоб-
ное впервые в жизни. Под ним было крупно написано: <Передохни! КитКэт 
отломи!> Гомонили выгуливаемые дети, потявкивали выгуливаемые собаки. 
Было тепло.
     - Симагин, - ответил Симагин.
     Бывший красавец тоже уставился вдоль дорожки, на стенды.
     - Передохни, - сказал он, сделав ударение на <о>. Симагин не 
ответил.
     - Мне даже в голову не могло прийти, что ты совершишь такую 
глупость, - прохрипел, дыша дрянью, бывший красавец.
     Симагин опять пожал плечами.
     - Впрочем, у меня все равно не хватило бы сил помешать...
     Симагин не ответил.
     - Ты же не только меня раздавил. Ты сам себя буквально по стенке 
размазал! И это не на день, не на два!
     - Да, я чувствую.
     Двое насмерть уставших мужчин сидели рядом на исчирканной 
ножиками, облупленной и истоптанной скамейке: неопрятный, жирный, 
отвратительный старик, насквозь проеденный всеми пороками, какие только 
можно вообразить, в когда-то роскошной, а теперь будто из прокисшей 
помойки вынутой тройке - и словно только что вывезенный из блокадного 
Ленинграда старшеклассник, одетый в первое, что под руку подвернулось при 
поспешной эвакуации. Ни один посторонний человек, глянув на них, не смог бы 
понять, кто победил.
     - Что теперь будешь делать? - спросил отвратительный старик.
     - Не знаю, - ответил изможденный мальчик. - Ничего не хочется. 
Паралич от вины.
     Старик усмехнулся.
     - Упаду, наверное, на колени и буду прощения просить у них...
     - А мне у кого прощения просить? - немощно вспылил старик. - 
Мне даже прощения просить не у кого! Уже одно то, что здесь на пятьдесят 
семь тысяч меньше народу на фронтах погибло!.. Впрочем, у них тут даже 
фронтов нет. Только эти... горячие точки. И подумать только - я сам эту кашу 
заварил! Поучить тебя вздумал!!
     Его передернуло от унижения. Рыхло вст