ливой прохладцей 
сказал он отвратительному доносчику и подонку, погубившему дело его жизни.
     - Добрый вечер, Эммануил Борисович, - ответил лысый сикофант. 
- Извините, ради Бога, за вторжение, но я предполагал, что вам, кроме как у 
себя дома, быть негде, а дело срочное... Можно я войду?
     - Входите, - сказал Вайсброд, отступая на шаг в сторону, а затем 
закрыл за мерзавцем дверь. - Вот тапочки.
     Они прошли в так называемую гостиную, Вайсброд снова опустился в 
свое еще теплое кресло. Оказалось неудобно. Тогда он, не вставая и только 
немощно упираясь ногами в пол, чуть развернул кресло так, чтобы сидеть хотя 
бы вполоборота к Кашинскому, который, не колеблясь ни секунды, уже взял 
стул от вайсбродовского письменного стола - одновременно, как успел 
заметить Вайсброд, кинув проворный взгляд на лежащие на столе бумаги - и 
уселся напротив Вайсброда.
     - Ужина я вам не предлагаю, как вы понимаете, - сказал Вайсброд. 
- Нечего. Я живу очень скромно.
     Кашинский замахал руками и затряс нездорово одутловатыми щеками.
     - Что вы, что вы, Эммануил Борисович! Разумеется! Я не голоден! Я 
на минутку!
     - Ну хорошо. Выкладывайте, что у вас стряслось.
     Вайсброду ужасно захотелось сделать еще глоток из фляжки. Но при 
этом негодяе было неловко. Как только он уйдет, предвкушал Вайсброд, 
первым делом, что бы там ни было, чем бы он ни испортил мне настроение - 
встану, вытащу флягу из-за книг и дерябну.
     - Очень трудно объяснить, Эммануил Борисович, - произнес 
Кашинский, заметно нервничая, но нервничая, как показалось Вайсброду, как-
то сладостно, предвкусительно. Вожделеюще. - Тем более, что я и сам 
многого не знаю... Эммануил Борисович, кстати. Когда вы в последний раз 
виделись или хотя бы по телефону общались... с Андреем Симагиным?
     - Н-ну, - сразу насторожившись, раздумчиво протянул Вайсброд, - 
мне трудно припомнить точно... голова-то уже не та. Знаете, Вадим, я 
лекарство-то не помню, принял нынче в два, или это было вчера, а сегодня 
принял только с утра, в десять... и гадаю хожу, вчера я принял в два или 
сегодня? Или, может, позавчера? - и даже улыбнулся. Кашинский с 
готовностью заулыбался ему в ответ. Улыбка у него была такая же отвратитель-
ная, одутловатая и замученная, сладенькая и жирненькая, как он сам.
     - Ну, это я понимаю, конечно, Эммануил Борисович, - с 
подозрительной покорностью поддакнул он. - И все-таки...
     - Первое время мы с Андрюшенькой регулярно общались, сын-то у 
меня далече, так Андрей мне как-то вроде сына стал, что ли... - Лишний раз 
Вайсброд дал Кашинскому понять, что ни в какие игры против Симагина, если 
таковые затеваются, его не втянуть. - Потом, постепенно, он как-то отдалился. 
Из лаборатории ушел, делом не занимается... Уж не так интересно стало ему со 
мной, да и мне с ним... - Лишний раз он дал понять сикофанту, что не скажет 
ничего.
     - А вы уверены, что он, уйдя из лаборатории, и впрямь делом 
перестал заниматься? - спросил Кашинский. - Он ведь теоретик, мозга! - с 
панибратским снисходительным уважением произнес он с ударением на 
последний слог. - Мог и дома что-то измышлять. Как на ваш взгляд?
     Ага, подумал Вайсброд. Это что-то новенькое. Интересно.
     - Нет, ничего не могу сказать. Он мне не рассказывал. Мы и по 
первости-то, когда встречались, сплетничали в основном по поводу судеб 
страны да науки в целом, а еще - сотрудникам лаборатории косточки мыли, - 
опять улыбнулся Вайсброд. - Он знал, чем меня развлечь. Дело стариковское... 
Научными своими соображениями, ежели у него они и возникали, он со мной 
не делился. И правильно. Я уже отстал, Вадим. Тут болит, там болит... Одно 
время мы даже пошучивали: дескать, давай, Симагин, скорее волновую 
терапию, а то не доживет старик Вайсброд. Но все наоборот: я прожил, 
наверное, уже вдвое дольше, чем рассчитывал, а никакой терапии так и не 
получилось.
     - А чего-нибудь более интересного? - пристально глянул Вайсброду 
в лицо Кашинский. - А, Эммануил Борисович?
     - Вадик, вы, по-моему, что-то знаете и на что-то намекаете, а я в 
полной растерянности. Вы мне скажите толком, на что намекаете - и тогда я 
вам толком скажу, слышал я об этом от Андрюши или нет. И весь разговор. Я 
устал сегодня.
     - Да в том-то и дело, Эммануил Борисович, что именно толком-то я и 
не могу ничего сказать! - сокрушенно покачал головой подлец. - Вызывает 
меня сегодня мое по главной линии начальство, - сообщил он с 
откровенностью, означавшей уже неприкрытую угрозу: видишь, старик, не в 
бирюльки играть пришел к тебе! - И тоже толком-то ничего не говорят. Но 
видно, что там, у ловцов человеков-то, прямо муравейник разворошенный. И 
соображаю я себе, Эммануил Борисович, что гений наш чего-то сильно 
напортачил. Натворил творец, скажем так. И натворил, похоже, с применением 
каких-то наших средств. То ли воздействие на психику посредством 
биоспектрального облучения, то ли... то ли еще что-то похлеще. И вот мне 
поручено, просто-таки поручено у вас узнать как можно тщательнее и 
подробнее, не знаете ли вы... а вы наверняка знаете, он же в свое время без вас 
шагу ступить не мог, похвастаться - к вам, поплакаться - к вам, 
посоветоваться - к вам...
     Кашинский ходил вокруг да около просто потому, что не знал, как 
правильно и четко сформулировать вопрос. Грубо говоря - о чем, собственно, 
спрашивать. Прямо спросить про телепатию или телекинез, или про умение 
летать у него не хватало духу. Сошлется старпер на то, что я псих, думал он, и 
вообще ничего не скажет, будет беседовать как с психом, и не подкопаешься к 
нему. Посоветует к врачу обратиться...
     Он вообще пришел сюда на свой страх и риск. Бероев совсем не 
поручал ему беседовать с Вайсбродом. Бероев давно списал немощного, 
больного старика со счетов, и вообще - чисто по-человечески не хотел 
беспокоить едва живого человека, которому осталось коптить небо... неизвестно 
сколько, но уж явно немного; да и не в сроке дело, а в том, что и некрасиво, и 
настоятельной необходимости нет. Была бы - другой коленкор, тогда бы ста-
ло, как часто бывает, не до красоты поступков; но в нынешней ситуации Бероев 
на Вайсброда ставки не делал и просто его жалел.
     А вот Вадим этих соображений не ведал. После жуткого разговора в 
Тавриге, от которого он не меньше получаса не мог очухаться, он решил, что 
попытка - не пытка. Ему необходимо было реабилитироваться перед 
Бероевым... но главное - перед самим собой, в собственных глазах. Судьба, 
похоже, дала шанс все-таки победить Симагина. А может, и Вайсброда заодно. 
Выпотрошить и утопить. Он не собирался упускать этот шанс.
     Он знал, чувствовал, помнил - что-то тут есть. Никакой отчет, даже 
самый подробный и добросовестный, никакой, даже самый эмоциональный 
рассказ не может заменить личного присутствия; а он, Кашинский, лично 
присутствовал там, в гостинице, когда Симагин, глядя всепрощающе и 
всевластно, как Бог - даже у Бероева никогда не проскальзывало взгляда, в 
котором угадывалась бы ТАКАЯ сила! - что-то мягко и убедительно ворковал 
ему, а он - он плакал и на какие-то недели стал другим человеком. Верящим, 
ждущим... Он, Кашинский, лично присутствовал в лаборатории, когда уда-
вались попытки развертывания латентных точек - со временем эти удачи 
становились все более редкими, пока наконец окончательно не сошли на нет - 
и помнил лица Симагина и Карамышева, и помнил их слова, короткие обмены 
непонятными непосвященным репликами...
     А потом он перестал быть верящим и ждущим. Он стал язычником, 
дикарем, желающим во что бы то ни стало втоптать в грязь, расколошматить 
вдребезги изваяние божка, который не откликнулся на обращенные к нему 
мольбы и не совершил чуда.
     Он знал, чувствовал - что-то там есть. Что-то они придумали, эти 
проклятые таланты, эти сильные и умные, которые никогда и нигде не 
подпускали его к себе и не давали ему ни крошки со своего изобильного, 
задарма заваленного снедью стола... а когда он робко пытался схватить хоть 
кусочек, хоть крошечку - нещадно били по рукам. И теперь он имеет право на 
все. На все, что стоит на столе; на все, до чего сумеет и сможет дотянуться. До 
чего у него хватит духу дотянуться.
     И еще посмотрим потом, что он расскажет Бероеву, а что оставит при 
себе... Для себя.
     Старик что-то плел; крутил, юлил, изворачивался. Врал. Скрывал. 
Выгораживал. Ну что ж, и я повру немножко, и посмотрим, как вам это 
понравится, Эммануил Борисович. Кто кого переврет.
     - Вот что, Эммануил Борисович, - прервал он Вайсброда, 
постаравшись придать своему голосу властную жесткость. - Я все понял. 
Понял, что вы мне хотите сказать. А вот вы меня не поняли. Речь идет о деле 
государственной важности. Оно было важным уже тогда. Ни стократ важнее 
оно стало теперь, когда у нас нет ни тех ракет, ни тех танков, ни тех пехотных 
полчищ... Вы прекрасно понимаете это. Ради такой цели государство может 
пойти на многое. И не только наше государство. Мы живем теперь, как и в 
первые годы Советской власти, во вражеском окружении. Почти в кольце 
фронтов. И должны особенно озаботиться тем, чтобы шансы, которые дает 
биоспектралистика, не уплыли к нашим бывшим коллегам и нынешним врагам.
     - У таких, как вы, все враги, - мягко и негромко, но уже без 
маразматического сюсюканья, не то что в начале разговора, произнес Вайсброд. 
- А у меня старая закваска. Люблю Украину, Кавказ и Поволжье...
     - Это вы можете делать сколько вашей душеньке угодно, но вряд ли 
они ответят вам взаимностью, - издевательски усмехнулся Вадим. - А речь-
то идет как раз не о том, любим мы их или не любим, а о том, чтобы заставить 
их любить нас. И не только, их, разумеется, а и тех, кто подальше. - Он 
перевел дух. Надо решаться, подумал он. Кто кого переврет. Старик все равно 
не сможет поймать меня на слове, никак. Не проверить ему моих слов. - Ваш 
сын, - сказал он и с удовольствием отметил, как старый еврей сразу вздрогнул, 
- неплохо устроившийся где-то, если мне память не изменяет, неподалеку от 
Иерусалима, решил, видимо, что улетел на Марс и теперь ему все позволено. А 
вы, как человек старой закваски, - он опять холодно усмехнулся, - не можете 
не понимать, что такая маленькая и такая значимая страна просто-таки должна 
быть нашпигована агентами различных спецслужб. Ну, как, скажем, Швейцария 
во время второй мировой войны. И со стороны вашего Данечки... кажется, 
теперь надо произносить - Даниэль? а впрочем, не знаю и знать не хочу... 
было весьма неосторожно и просто-таки неосмотрительно настораживать 
публику заявлениями, что в секретной русской лаборатории, в течение многих 
лет возглавлявшейся его отцом, вот-вот овладеют телекинезом, телепатией, 
левитацией... Бог ведает, чем еще.
     Он куражился от души. И чувствовал себя таким сильным, каким 
никогда еще не бывал в присутствии Вайсброда. Он свалил все опасные, 
запретные, невероятные слова на другого, и теперь с него, Вадима, взятки были 
гладки. И вот мы проверим сейчас, насколько эти слова невероятны. Если 
старик захихикает мне в лицо, посмотрит как на придурка - все, попал 
пальцем в небо, и можно понуро уходить в задницу. Но уж если отнесется 
серьезно...
     Он едва сдержал ликование, когда увидел, что старик дернулся и начал 
задыхаться.
     - Этого не может быть, - сипло выговорил Вайсброд. - Вы лжете.
     - Хотите - верьте, - Кашинский небрежно пожал плечиком, - 
хотите - проверьте. Но мне неоткуда было бы это узнать, если бы мне не 
передали те, кому передали наши сотрудники, слышавшие все собственными 
ушами. И согласитесь, не только наши сотрудники могли это слышать. Ах, как 
было бы хорошо, Эммануил Борисович, если бы вы сами все подробно и связно 
рассказали! Нам не было бы никакой нужды верить слухам и обрывочным, 
непрофессиональным фразам... А так... вы же понимаете, чем ваш сын рискует. 
Если вы не расскажете, возникнет угроза, что нас опередят там и получат 
информацию не от вас, а от того, кто под руками, то есть от Дани... Откуда мы 
знаем, сколько ему известно? Что вы в свое время ему рассказывали по-
семейному? Мы не знаем, и вы ничего не говорите. Приходится предполагать 
худшее... А речь идет о деле государственной важности, повторяю, значит, все 
средства хороши. Значит, нашим сотрудникам, возможно, придется 
предотвратить утечку информации самым радикальным образом. Вы же 
понимаете, мусульманских фанатиков, арабских террористов там пруд пруди, и 
еще одна смерть во время взрыва в магазине или в автобусе... или просто 
выстрел на улице...
     Как это было сладко! Как это было величественно! Он от души 
говорил <мы>, <нам> - сейчас ему грезилось, будто он и впрямь вещает от 
лица одной из могущественнейших организаций мира и вся ее сила - работает 
на него. Подчинена ему. Он мог вертеть этой силой, как хотел. Он повелевал 
ею, а не она - им.
     Впервые. Такое впечатление было, будто бы он вдруг начал жить 
впервые. Что по сравнению с этим великолепным, ослепительным ощущением 
всемогущества были даже те недели, когда он, убогий, но просветленный, 
смиренно ждал и надеялся, когда Симагин совершит для него персональное 
чудо. Теперь чудеса творил он сам.
     - Вот что, Вадим, - едва слышно просипел Вайсброд. Грудь его 
ходила ходуном, и голова бессильно откинулась на спинку кресла. - 
Поднимайтесь немедленно и уходите отсюда вон.
     - Вот уже и вы сильно рискуете, Эммануил Борисович, - произнес 
Кашинский с той мягкостью всевластия, с которой иногда говорили с ним 
Симагин, Бероев или сам Вайсброд. Сейчас он платил им их монетой. - 
Причем не только собой, но и жизнью единственного сына.
     - Вон, я сказал! - всхлипнув нутром, выкрикнул Вайсброд на 
надрыве.
     Кашинский поднялся со стула и постоял немного, с наслаждением 
глядя с высоты, как бывший великий корчится, словно полураздавленный 
червяк.
     - Действительно, мне сейчас лучше уйти, а то вы невменяемы, - 
сказал он. - Первая реакция может быть самой нелепой и самой опасной. 
Эмоции, эмоции... Вы успокойтесь, поразмыслите, а утречком я к вам зайду. 
Позвоню и зайду.
     - И не вздумайте, - просипел Вайсброд.
     - Вздумаю, Эммануил Борисович, вздумаю. А теперь - до свидания. 
Вам, я погляжу, нездоровится? - участливо осведомился он. - Водички 
принести?
     - Немедленно вон, - упрямо сказал Вайсброд, не в силах и рукой 
шевельнуть, и только косо боднул головой.
     - Ну хорошо, хорошо. Не надо так горячиться. Потом сами жалеть 
будете. Дверь захлопывается, да? Тогда не провожайте меня, отдыхайте. До 
завтра, Эммануил Борисович. Не расхворайтесь, смотрите.
     Грохнула дверь - но Вайсброд почти не слышал. Уши заложило, и 
перед глазами бушевала черная метель.
     Раскаленная боль в животе и груди стремительно распухала, словно 
некий стеклодув-садист виртуозно выдувал прямо Вайсброду внутрь длинный 
пузырь расплавленного стекла. Вайсброд все понял и даже не сделал попытки 
встать и добраться до лекарств. Нитроглицерин, сустак форте, нитронг мите... 
какие пустяки. Третий инфаркт. Вот и чудесненько.
     Фанечка, здравствуй, успел подумать он. Видишь, я не предатель. 
Никуда я не уехал, мы ведь с тобой, девочка, всегда это знали. Умираю, где 
жил.
     И умер.
     
     Симагина будто ожгли кнутом. Вот и еще одна кровь на мне, ощутил 
он.
     Он растерялся. Он не поспевал за событиями. Слишком быстро 
разбегались круги по воде.
     Он уже нашел энергию. Энергии теперь было - завались, как 
говорили они в детстве. Восемь беспланетных, абсолютно изолированных 
голубых гигантов в Малом Магеллановом Облаке, чье исчезновение не 
скажется даже на структуре интегрального гравиполя Галактики и не поведет к 
сколько-нибудь значимому изменению траекторий звезд. И, что особенно 
ценно, две сытные, наваристые черные дыры относительно неподалеку - одна 
близ Мю Змееносца, другая на полдороге от Солнца до Спики. Самые 
тщательные прикидки не давали ни малейшего повода для опасений; насколько 
вообще можно просчитывать будущее, настолько оно было просчитано, и в 
пределах допустимых погрешностей Симагин видел, что исчезновение этих 
объектов не повлечет никаких нежелательных последствий ни для Вселенной в 
целом, ни для какой бы то ни было, сколь угодно дробной, ее части. Но что 
было делать с этой прорвой доступной энергии, он пока не знал.
     После короткого замешательства он понял, что ночной гость вполне 
сознательно накидал улики с ошибками и неувязками. Тут не было никакого 
просчета, никакой небрежности или халатности с его стороны - был четкий и 
остроумный план. Что ему было бы с того, что версия виновности Симагина 
выстроилась бы неуязвимо? Что с того, если б все факты сходились в один 
фокус, а не противоречили друг другу загадочным образом? Именно эти 
противоречия обеспечили такой широченный веер разнообразных последствий, 
что взять ситуацию под контроль становилось труднее и труднее с каждой 
минутой.
     Конечно, думал Симагин, он никогда не решился бы рисковать собой, 
сам убивая людей. Только надежда как следует потрепать меня, обескровить, 
обессилить, надолго вывести из строя соблазнила его пойти на риск. Опасность 
непредвиденных последствий довольно-таки абстрактная, а ставка - видимо, 
весьма высока, хотя почему он так на меня взъелся - ума не приложу... Но 
получилось, что Кира и Валерий погибли из-за меня. Я не принял его 
предложение - и это привело к смерти двух людей. Двух дорогих мне - хотя 
и в разной степени, что греха таить, Аси я ему не прощу... двух дорогих мне 
людей. А теперь, чем дальше бегут круги по воде, тем больше народу 
оказывается в экстремальных ситуациях уже по вполне естественным 
причинам, и этот мой гостюшка, я прямо-таки вижу, наслаждается и похихики-
вает от наслаждения, демонстрируя мне, как люди либо погибают, либо 
ломаются и становятся мразью. Как побеждают и радуются жизни мрази - и 
страдают те, кого я счел бы своими. И каждая смерть или каждый надлом - на 
мне. На моей совести. Я еще ничего не сделал, только захотел сделать, только-
только начал делать - а вокруг уже сплелась и продолжает, что ни час, с нарас-
тающей стремительностью все плотнее сплетаться и скручиваться паутина 
боли, пелена боли, силки и сети боли, отгораживающие меня от мира, 
.высасывающие силы... если не разорвать их в ближайшее время, они меня спе-
ленают намертво, я ни рукой, ни ногой пошевелить не смогу, будет паралич, 
как у Бероева... только навсегда.
     Конечно, он спит и видит, чтобы я начал всех спасать. Я же не могу 
бросить своих, израненных, погибающих - на произвол судьбы. Чтобы я начал 
метаться к одному, к другому, наворотил бы черт знает чего... Киру воскресил 
бы, принялся бы с должной кропотливостью восстанавливать стертую из ее 
мозга информацию, собирать ее по крохам, потом вкрапливать в ее нейроны... 
тем временем - еще пара-тройка трупов и восемь-десять трагичнейших 
пожизненных сломов, и все на мне, и я - еще слабее, еле дышу. Бросился туда, 
выручил кого-то из последних сил, Вайсброду, скажем, сердце залатал - и 
снова наворотил, потому что без настоящего просчета, в истерике и спешке, 
каждое вмешательство просто по элементарной статистке будет иметь среди 
стремящегося к бесконечности числа последствий по меньшей мере половину 
плюс одно последствие, губительное для меня, или, по крайней мере, 
присоединяющее свое воздействие на мир к той паутине, пелене, к тому 
изолирующему кокону, который и без того вокруг меня ткется не по дням, а по 
часам... по минутам... Мука бессилия. Удушить меня задумал гостюшка.
     И в то же самое время я действительно никого из них не могу бросить 
на произвол судьбы, оставить погибать без помощи и без надежды, без помощи 
и без надежды... оставить уже погибшими без помощи и без надежды. Хотя бы 
потому, что оставить их так - это для меня самоубийство. Не говоря о 
моральной стороне дела - вернее, именно в силу моральной стороны дела