е и снять теперь нельзя - на обоях 
останется темное пятно по форме листа. Висит тут все эти годы... как укор. Мне 
укор, подумала Ася и помрачнела. Я ушла. Это что же, я - просто-напросто 
стерва? Вот так открытие! Стоило за этаким открытием сюда тащиться... 
Симагин достал из комодика постельное белье, кинул на кресло. Достал рыжую 
подушку, взялся за наволочку. Он что, мне еще и стелить будет?
     - Я сама, Андрей.
     - Хорошо, - ответил Симагин и, выпрямившись, повернулся. На 
какой-то момент они оказались очень близко друг к другу - и неловко 
замерли.
     - Когда завтра нужно проснуться? - спросил Симагин потом. Тогда 
Ася сделала маленький шажок назад.
     - Путь из твоего угла неблизкий, так что часов в семь продрать глаза 
надо обязательно. А лучше - в полседьмого.
     - Понял. Бу зде.
     - Андрей, ты можешь не вставать, если тебе это рано. Я тихохонько 
удеру, а ты спи...
     - Еще не хватало. Покормлю, провожу, платочком помашу.
     Он повернулся и пошел из комнаты.
     - Андрей... - позвала она, еще не зная, как продолжить. Она очень 
хотела спать - но как же не хотелось ей, чтобы кончался этот вечер!
     Симагин остановился на пороге:
     - Что, Асенька?
     - А... у тебя и в других комнатах мебель та же, что тогда? - Ничего 
умнее она не смогла придумать. Но и это было глупо донельзя.
     Он улыбнулся.
     - Да. Спокойной ночи.
     И плотно притворил за собою дверь.
     С полминуты она стояла неподвижно и только скованно, почти робко 
продолжала осматриваться, постепенно вспоминая сначала книжные полки: мы 
их тоже с Симагиным вместе покупали, сколько гонялись тогда по магазинам в 
поисках полок для Антона и набрели наконец... потом - прочие, совсем уже 
мелкие мелочи... Нет, не мемориал, конечно. На столе, как сейчас помню, всег-
да стоял пластмассовый стакан с карандашами - его нет. В угол Антон всегда 
кидал мячик - нету мячика...
     Здесь он спал маленький. А большим эта комната его уже не видела. 
Сюда я заходила на цыпочках поправить одеяло, проверить, спокойно ли спится 
зайчику нашему, а потом... потом шла - туда. И мы с Симагиным гадали: если 
вдруг Антон проснется, слышно ему будет отсюда или нет, как мы... Что - мы? 
Что?! Перестань. Ничего не было. Мало ли с кем было.
     А ведь Андрей, наверное, продолжает встречаться с Вербицким. Да-да, 
Вербицкий. Странно: я даже не вспомнила о нем здесь сегодня, даже в голову 
не пришло спросить этак невзначай... А впрочем, ничего странного. Злое 
наваждение длилось тогда месяца два, от силы три; Вербицкий осыпался с Аси, 
как высохшая грязь. Но последствия злого наваждения оказались непоправимы. 
Радость не вернулась, и мир, во времена Симагина бывший цветным, ярким и 
гулко просторным, так и остался тускло-серым и тесным навсегда. Да-да, 
действительно, припоминаю; я сегодня сидела на том месте, где сидел Вер-
бицкий, когда пришел в первый раз, и меня тогда, помню, просто крутило и 
плющило чувство близкой беды... Вот вам женское сердце.
     Какие все это бури в стакане воды, если посмотреть с мертвой, 
стратосферной высоты нынешних лет. Нынешних бед.
     А ведь Симагин, наверное, постелил мне то белье, на котором тогда 
спал маленький Антошка. Наверняка. Лечь на Антошкину простыню... А ведь 
надо сначала раздеться. Здесь. Вот картонная стеночка, за нею - Симагин. 
Тоже, наверное, уже лег.
     Ася проверила, плотно ли закрыта дверь, не может ли вдруг 
распахнуть ее какой-нибудь невероятный, откуда ни возьмись, сквозняк. Потом 
погасила свет - и опять пережила легкий и отчего-то приятный шок: рука сама 
привычно пошла к выключателю; тело потихоньку начало вспоминать, будто 
пробуждаясь после многолетней спячки или приходя в себя после катастрофы, 
повлекшей долгую потерю памяти... В полной темноте, и все равно стесняясь, 
словно Симагин мог видеть и в темноте, и через стену, начала медленно 
сощипывать, слущивать с себя одежду. Ни пижамы здесь, ни ночной рубашки... 
Она долго колебалась, снимать ли лифчик. Все-таки сняла - грудь облегченно 
стала собой - и несколько секунд растерянно и нелепо держала за тонкий 
длинный хвост, как драгоценную крысу, не представляя, куда его положить так, 
чтобы он не перемешался с этой комнатой, чтобы комната его не заметила. 
Сунула под подушку. Когда-то она раздевалась по ту сторону этой тоненькой 
стенки. В трех шагах от того места, где стоит сейчас. И мужчина, лежащий 
сейчас по ту сторону этой стенки, смотрел, любовался и был счастлив... Сама не 
понимая, что делает и зачем, она подошла к стене вплотную, медленно провела 
по ней ладонью. Решительно содрав трусики, швырнула их на пол и прижалась 
к стене грудью, животом, ногой, щекой; потом подложила под щеку сложенные 
одна на другую ладони. Закрыла глаза. Смотри, квартира. Вот я. Бывшая 
женщина твоего хозяина. Состарилась очень? Казалось, стенка слегка ко-
лышется. Казалось, Симагин глазами своих стен все-таки видел ее. Может, он 
своей стеной даже немножко ее чувствовал. Зачем-то она прижалась плотнее. 
Обои сначала были прохладными, но скоро согрелись.
     
     Симагин, как и два часа назад, опершись ладонями на подоконник и 
ссутулившись, стоял на кухне и смотрел в окно. Теперь свет не горел, но за 
окном все равно была только тьма, лишь кое-где - освещенные прямоугольни-
ки в соседних домах. Вон там болеют, кашель не дает уснуть, а либексин не 
найти, хотя ведь оставались же две таблетки, точно помню... А там сбегали за 
добавкой, купили втридорога и теперь с руганью делят остатнее по 
справедливости, потому что опять не хватает и уж в такой час нигде не купить, 
ни за какие деньги; не дошло бы до мордобоя. А там к экзамену готовятся. А 
там целуются.
     Что же ты наделал тогда, Симагин.
     Либо выть от боли и отвращения к себе, кататься по полу, словно 
обезумевшее животное, либо относиться к жизни как к черновику, в котором не 
все, но многое, многое можно поправить. Честнее, конечно, выть от боли. Но 
тогда не сможешь поправить даже то, что поправить действительно можно.
     А Вербицкий и не виноват почти. Я виноват. Ибо сказано: не вводи во 
искушение. А я... Сделал подарочек.
     И все ж таки не мешало бы поговорить с ним по душам.
     Может быть, позже.
     Ну почему я не узнал всего этого сразу?
     Впрочем, сразу я и не мог. А когда смог... ну, узнал бы четыре года 
спустя... Какая была бы разница?
     Дитятко мое, ласково шептала мне Ася тогда - ко это оказалось 
слишком правдой.
     Всякий творческий человек - и, боюсь, мужчина в особенности, 
потому что мужчины вообще более инфантильны - пока сохраняет творческие 
способности, остается немного ребенком. В чем тут дело - кто его знает, 
можно было бы много и долго рассуждать на эту тему, но, хоть железной 
логикой это опровергай, хоть умнейший трактат напиши о том, что так быть не 
должно, факт все равно останется фактом, и никуда от него не уйти. Так 
называемый взрослый человек притерт к миру и потому уже не ощущает его, а 
лишь живет в нем. Так называемый ребенок еще не живет в мире, а лишь позна-
ет его.
     Как откликнулась тогда Ася на объективную потребность такого 
ребенка в младшей маме! Которая, как и подобает маме, практически 
полностью освободила бы от быта, которая никуда не денется, никогда не 
предаст, ничего не требует и за все благодарна. Которая отвечает за тебя, но за 
которую не отвечаешь ты. При которой можно все. И которая, вдобавок, была 
бы и беззаветно влюбленной, одухотворенной любовницей. Если ты разбил 
коленку, хорошая младшая мама, как и всякая хорошая мама, никогда не 
закричит: <Видишь, чем эти шалости кончаются! Никогда больше так не делай! 
Ты надрываешь мне сердце!>, а скажет только: <Пожалуйста, будь впредь 
осторожней. Любовь спасает от многих бед, но, к сожалению, не от всех. Твои 
коленки нам нужны здоровыми>. Однако если ребенок ухитряется разбить 
коленку об мамин висок, даже мама ничего уже не сможет сказать ему в 
утешение.
     Пока мне можно было все, я и мог все. Я познавал мир стремительно, 
точно и безоглядно, как играющий ребенок. Не сейчас я всемогущ, а тогда был. 
Сейчас я лишь собрал урожай, а сеяли мы давным-давно вместе с той 
женщиной, которая спит сейчас за стеной; прекрасной женщиной, которую я - 
я, не Вербицкий - почти убил своей детской убежденностью в том, что 
подлость, гнусность, мерзость человеческая есть, конечно, в книгах, фильмах и 
газетах, но там, где я, - их нет, а там, где мама, - их и в помине быть не 
может. Верой в то, что взрослые никогда меня не обидят, ведь я такой хороший, 
такой послушный и ласковый, и учусь на одни пятерки, и всегда вымою посуду 
или вынесу ведро на помойку, если мама меня попросит...
     У него скрипнули зубы.
     Так. Только без рефлексии.
     Две минуты свободного самобичевания привели к необходимым 
результатам. Ты понял, в чем именно оказался когда-то дерьмом - значит, 
понял, что должен сделать, чтобы хотя бы отчасти перестать им быть. От-
вращение к себе - тому, который дерьмо - дает эмоциональный посыл, 
необходимый для предстоящей сложной и тяжелой работы. Продолжать 
угрызаться теперь - это уже саботаж. Закольцованное самобичевание - не 
более чем мазохистская разновидность нарочитого безделья.
     Легко сказать. Наверное, повеситься мне сейчас было бы куда проще. 
И честное слово, если бы не надежда на то, что я сумею хоть как-то помочь 
этой женщине и ее сыну, настоящему, ею рожденному сыну, жалкий дебил 
Симагин не заслуживал бы ничего, кроме вонючей петли.
     А ведь она не спит.
     Он понял это внезапно; казалось, просто ощутил щекой. Казалось, 
сквозь две стены, да вдобавок сквозь расположенную между Антошкиной 
комнатой и кухней спальню до него долетело горячее женское дыхание. Не-
сколько секунд он крепился, осаживал себя - потом не выдержал; рывком 
повернулся в ту сторону и посмотрел.
     С какой-то завораживающей преданностью прильнув к стене, 
обнаженная Ася словно бы робко вживалась в комнату, где не бывала так много 
лет, словно бы отдавалась ей...
     В горле и в низу живота вспучилось густое пламя.
     Та самая Ася, вот она какая... и вот...
     Я ее люблю.
     Симагин, судорожно сглотнув, заставил себя отвернуться. Нельзя так 
подглядывать, грех.
     Потом. Все остальное - потом. Антон.
     А ведь я никогда не ощущал, что он - сын, существо иного 
поколения. Он просто был мне самым близким, пусть и слегка младшим, 
другом; я с ним просто-напросто впадал в детство на законном основании, 
доигрывая то, чего в собственном детстве не успел сыграть, потому что читал 
не по возрасту умные взрослые книжки...
     Впрочем, что я знаю? Возможно, это лучший из вариантов отцовства 
- не строгий, вечно правый дрессировщик-всезнайка, одним лишь гордым 
осознанием качественной возрастной границы лишенный способности по-
настоящему понимать близкого человека, а немного взрослый товарищ, вместе 
с которым можно общими усилиями разобраться в хитросплетениях любой 
игры, в том числе и той, которая, сколько бы лет тебе ни было, всегда 
накатывает из будущего, всегда требует от тебя стать более умным, чем ты есть 
сейчас, и называется жизнью...
     Антон погиб семнадцатого марта и даже похоронен толком не был - 
всех, кого разодрало железо у той высотки, фундаменталисты впопыхах 
свалили в овраг и слегка присыпали мерзлой глиной. Поднять его оттуда - 
самое простое; это можно сделать за сутки. Но надо состряпать ему легенду 
жизни от семнадцатого марта до сегодняшнего дня, надо провести его по этой 
легенде, надо, чтобы он эту легенду помнил... Надо решить: дать ему прожить 
эти полгода реально или выдернуть прямо сюда, а легенду вкрапить в память... 
Пожалуй, второе. Чтобы исчислить и выстроить в реальности мировую линию 
такой протяженности и сложности, понадобится энергия порядка полного 
двухмесячного излучения Солнца; это слишком. И, кроме того, подвергать 
Антошку превратностям случайных флюктуаций, способных деформировать 
мое хрупкое создание... Лучше пусть в реальности будет пятимесячная дырка. 
Но - окончательно решим завтра. Надо отдохнуть как следует - работа 
предстоит действительно сложная, ювелирная, я ничего подобного не делал. 
Завтра. А сейчас...
     Только не смотри туда. Ведь не выдержишь, пойдешь, а это нельзя. 
Даже подойти к двери и - просто чтобы голос ее услышать в ответ - шепотом 
спросить, ненужно ли одеяло потеплее... нельзя. Не спугни. Она не твоя. 
Возможно, никогда уже не будет твоя.
     В ночи погасло еще чье-то окно. Еще кто-то решил, что на сегодня - 
хватит. Освещенных окон не осталось; все заснуло. Неподвижность и тишина.
     Позади что-то произошло. Словно беззвучный мощный хлопок 
коротко дунул Симагину в затылок. Симагин обернулся.
     На том самом стуле, где какой-то час назад отдыхала его Ася, сидел 
человек.
     Он был худощав и смугл, и красив. Горбатый нос, полные улыбчивые 
губы, блестящие живые глаза. Благородная седина на висках; волосы слегка 
курчавились. Одет Симагину под стать: мягкие вельветовые джинсы, 
пузырящиеся на коленях, безрукавка навыпуск, черные матерчатые шлепанцы. 
Свой парень.
     - Так вот ты какой, - чуть хрипло проговорил Симагин.
     Тот, кто сидел напротив, покровительственно улыбнулся и встал. 
Подошел к Симагину легкой, упругой походкой; подал руку. Симагин 
машинально протянул свою. Рука гостя была сухой и очень горячей, пожатие - 
удивительно дружелюбным.
     - Рад наконец-то познакомиться и лично засвидетельствовать свое 
почтение, - произнес гость. Бархатный, медоточивый голос. - Добрый вечер.
     - Добрый вечер, - машинально ответил Симагин.
     - Откровенно говоря, еще с момента твоего появления на нашем 
горизонте я ждал, что ты захочешь как-то пообщаться. Но... если гора не идет к 
Магомету, то Магомету ничего не остается, как записаться в секцию аль-
пинизма. - Гость рассмеялся, а потом вернулся на свое место и удобно 
развалился напротив Симагина. - Я не гордый, - заявил он, а потом со 
значением добавил: - В мелочах.
     - Я тоже не гордый, - ответил Симагин. Он был ошеломлен и не мог 
пока справиться с собой. Оставалось принять предложенный тон и ждать, когда 
что-то разъяснится. Мистический ужас улегся, улеглись вставшие дыбом 
волосы; осталась тревога. Сердце билось мощно и часто. - Просто не пришло 
в голову, знаешь. Сижу тихохонько в своей щели, - сказал он на пробу, - на-
блюдаю мироздание...
     - Вот это ты правильно поступаешь, - проговорил человек напротив 
с неожиданной серьезностью. Так, подумал Симагин. Уже понятнее. Я же 
никогда ни во что всерьез не вмешивался до сих пор - а тут решил. И сразу 
удостоен визита.
     - Мне ты чаю с лавандой и мятой не предложишь? От нервов?
     - С удовольствием. А ты разве пьешь?
     - Странный вопрос. Мне ничто человеческое не чуждо. Как и тебе, 
насколько я понимаю, - не отрывая от Симагина взгляда, он мотнул головой в 
сторону Антошкиной комнаты. Симагин лишь сощурился чуть-чуть и даже не 
покосился туда. Воровать у Аси ее наготу, да еще в присутствии этого... - Все 
мы где-то люди.
     - Я сейчас согрею чайник, - сказал Симагин и шагнул к плите. Гость 
хохотнул почти с умилением.
     - Ты великолепен. Эта женщина будет последней дурой и 
психопаткой, если уже через несколько дней не начнет целовать твои следы. 
Как ты цепляешься за человеческое... Скажи-ка, сколько наносекунд тебе пона-
добилось бы, чтобы вскипятить Средиземное море?
     Электрической зажигалкой Симагин зажег газ и поставил чайник на 
огонь.
     - Надо посчитать, - сказал он задумчиво. - Но, собственно, какая 
разница. Я все равно никогда этого не сделаю. И вот что: есть предложение. Не 
надо даже взглядами Асю беспокоить. Она думает, что она там одна - пусть 
так и будет.
     - Как скажешь. Хотя я на твоем месте спровадил бы незваного гостя 
поскорее и обеспокоил ее не только взглядом. Она ведь ждет тебя, неужели не 
видишь? Поверь моему опыту. Она никогда не простит тебе, если ты позволишь 
удивительному вечеру закончиться просто так, мирным сном. Или... прости за 
нескромный вопрос, но я чисто по-соседски... может, от большой возвышен-
ности души ты опять стал импотентом?
     - Не знаю, - хладнокровно ответил Симагин. - Давно не проверял.
     - Тут я могу помочь практически в любой ситуации, причем 
совершенно бескорыстно, - заботливо похвастался гость. - Ты же 
понимаешь, на плотских утехах я поднаторел, как, наверное, никто. Что, 
действительно проблемы - или ты просто отшучиваешься?
     Прислонившись спиной к холодильнику, Симагин сложил руки на 
груди и пристально, совсем спокойно оглядел гостя.
     - Так вот ты какой, - повторил он уже без дрожи в голосе. Даже с 
каким-то удовлетворением: интересно ведь, как ни крути.
     - Что, странно? - опять хохотнул тот. - Не вонючий, не хромой... 
Ну сам посуди: ты, с твоим могуществом, стал бы ходить прилюдно, скажем, со 
стригущим лишаем? Только если бы это понадобилось тебе самому. Так и я.
     Он снова встал и вдруг страшно преобразился: не человек, но жуткая 
глыба беспросветного, засасывающего мрака. Красноватым огнем полыхнули 
треугольные глаза. Картинно запахнувшись в длинный плащ, он величественно 
поковылял поперек маленькой кухни, приволакивая ногу и тяжело опираясь на 
постукивающую по линолеуму массивную трость с инкрустированным 
исполинскими бриллиантами набалдашником. Бриллианты колко отсверкивали 
в обыденном голубом свете газовой горелки; паутина выбрасываемых ими при 
каждом движении трости синих лучей, казалось, похрустывала, как хрустит под 
ногами промороженный чистый снег.
     - Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо! 
- пророкотал он почти на инфразвуке. Жалобно запела посуда. Надсадно 
задребезжало в раме оконное стекло, словно отзываясь на дальнюю канонаду. 
Миг - и жидко потекшие контуры сгустка вселенского мрака вновь слепились 
в поджарого дружелюбного парня, чуть фатоватого, но обаятельного. Лукаво 
глядя на Симагина через плечо, он дурашливо, откровенно кривляясь, спросил: 
- Воланд, а?
     И уселся опять. Положил ногу на ногу и сплел пальцы на колене; 
шлепанец обвис в воздухе, обнажив голую пятку.
     - Грешен, люблю иногда пустить пыль в глаза экзальтированным 
дамочкам и великим поэтам, забывшим, чему равна культура, помноженная на 
корень квадратный из минус человека. Но между своими-то выпендриваться - 
себя же радости общения лишать. - Он вдруг совершенно по-мальчишески 
сложил два кукиша и завертел ими в сторону Симагина. - Вот вам благо!!
     - Не сомневался, - сказал Симагин. - Можешь этим не 
бравировать.
     - Да я и не думал! Наоборот, говорю как на духу. С противником, по 
крайней мере равным мне по возможностям, хочется болтать запросто, без 
лицемерия и театральных эффектов. Знаешь, в Китайской империи во времена 
ее расцвета для обозначения немногочисленных соседних государств, за 
которыми самовлюбленные китайцы признавали равный себе статус, 
использовался иероглиф <ди>. Основные его значения: <равносильный> и 
<вражеский>. Изящно, правда? Кто равен мне по силам, тот наверняка мне враг, 
хотя бы потенциально. Но зато только с ним я могу побыть самим собой, с 
обоюдной пользой пообщаться на равных...
     - Отвратительно, - сказал Симагин.
     - Зато правда, - проговорил гость и коротко, но цепко впился в лицо 
Симагина взглядом: - А может, даже и не равен, а сильнее, а?
     Симагин пожал плечами.
     - Ты так и не знаешь, кто ты?
     - Так и не знаю. Симагин.
     - На нашем уровне Симагиных нет и быть не может.
     - И на нашем Симагин, и на вашем Симагин.
     - Будь по-твоему, зануда.
     - Зато в тебе веселья на двоих.
     - Да, я самый галантный и остроумный собеседник в истории 
человечества, - просто сказал гость. Симагин засмеялся, глядя на него с 
нескрываемым удовольствием. - Но, повторяю, я к тебе заглянул не для 
куртуазностей, а поговорить.
     - Давай, - сказа