что с некоторых пор 
превратилась для него в подобие ядра, прикованного к ноге каторжанина. Но 
извиняться нельзя, это еще хуже. О таком не принято говорить - просто 
делается вид, что ничего подобного не существует.
     Нету.
     - Ну, ладно, ладно, - сказала она и опять улыбнулась - совсем уже 
блекло. - Конечно. Я и сама знаю. Что же, я не коллега тебе? Просто 
приболела вот...
     Да. Приболела. Это я приболел из-за тебя. На всю жизнь. И Олежек - 
на всю жизнь. И нельзя об этом даже слова сказать вслух. Потому что для 
воспитанных людей национальных проблем не существует; национальные 
проблемы - это удел быдла, безумие быдла, блевотное нутро быдла... А у нас 
проблемы исключительно духовные и немножко бытовые - грипп, Олежкины 
отметки...
     К сожалению, Бероев и его коллеги не столь воспитанны. Были 
вопросы с их стороны уже, были и комментарии... были и определенного 
свойства сомнения. Пока удавалось снимать и сглаживать. Иногда кажется, что 
- все; что удалось наконец окончательно снять и сгладить, что больше это не 
повторится - но проходит полгода, или восемь месяцев, и опять какая-то 
подвижка в их большой, отвратительно большой и попросту отвратительной 
политике, и опять: вы уверены, что ваша супруга не поддерживает ни малейших 
связей с оставшимися за рубежом родственниками? Вы действительно уверены? 
Может быть, все-таки лучше было бы ей уволиться? В конце концов, это же 
просто разумная предосторожность; к вам, Аристарх Львович, у нас ПОКА 
претензий нет, вы работайте себе, Аристарх Львович, как работали, и совет вам 
да любовь с вашей супругой, брак - дело святое... но ей самой со всех точек 
зрения лучше было бы стать просто домохозяйкой... Нет, она очень ценный 
работник, что вы - незаметный, но незаменимый; а что касается возможных 
родственников в Грузии, то я уверен, что у Веры с ними нет никаких контактов, 
даже если там и действительно остались какие-то родственники; она же 
родилась здесь, она наша-наша-наша-наша!.. ни звонков, ни писем, ни вообще 
никаких поползновений я не наблюдал ни разу за весь период нашего брака... 
Период брака... Какие слова!
     Уж не знаю, беседовали ли они и с тобой, женушка, на эти темы; 
подозреваю, что беседовали. Но ты же не расскажешь, и я не расскажу, мы 
воспитанные...
     Пришел с гулянья Олежек, и Вера немощно заторопилась на кухню - 
разогревать обед второму мужчине в семье. А Карамышев взялся за газету и, 
дохлебывая безвкусный суп - или он вообще-то был обычным, как всегда, в 
меру съедобным, и только сегодня ощущался таким безвкусным, потому что 
страх продолжал угловатой ледяной глыбой скользко перекатываться внутри, и 
кроме ощущения этого беспокойного, непоседливого льда не осталось больше 
никаких ощущений вовсе, - стал просматривать колонки международных 
новостей, ища что-нибудь про Грузию. Ничего, как на грех, не было; ни 
строчки. Но разве это, в конце концов, показатель? Кто знает, что там могло на 
самом деле произойти? Или здесь? Или где?
     А вообще-то новости были одна другой страшней и отвратительней. 
Неужели страна так и не выправится? Неужели все-таки закусают ее, затравят 
по мелочам? Вот и пожалеешь, что не сбылось то, чего они с Симагиным когда-
то, по наивности и мальчишеству, больше всего боялись - что из 
биоспектралистики, из этих не состоявшихся латентных точек выскочит-таки 
какое-нибудь сверхоружие на радость маразматическим московским маршалам, 
и тогда творцам его останется только саботировать или вешаться. Конечно, 
пока мы были сильны и, теряя голову от этой силы, теряя ощущение того, что 
она все-таки не беспредельна, забывая о том, что следовало бы и на дела 
домашние побольше обращать внимания, лезли и в Афган, и в Анголу, и в 
Мозамбик со своим уставом, - можно было изображать интеллигентское не-
годование. Этакого сахаровского толка. Отдать телепатию или нуль-
транспортировку Ахромееву да Варенникову! Боже мой, что будет с правами 
человека! А теперь, когда от силы не найдется даже воспоминаний связных, 
когда страна - да и сколько той страны осталось! - на ладан дышит, когда со 
всех сторон кто только не гложет ее с радостным упоением - налетай, братва! 
дорвались! три века мечтали, да кишка была тонка, а вот нынче настал наконец 
праздник!.. и всем-то мы должны, перед всеми-то виноваты, всем обязаны 
компенсировать, прощать, входить в положение, уступать, только б не 
подумали, что мы все еще империя, только бы доказать в тысячный раз, что мы 
хорошие, добрые, честные, никого не хотим завоевывать сызнова, и все равно 
все уверены, что хотим, и правильно уверены... отдал бы. Отдал бы? Отдал бы!
     Да только вот отдать нечего.
     А ведь если бы что-то такое начало наклевываться, я бы в три секунды 
вылетел из лаборатории. И ребрами все ступени всех институтских лестниц 
пересчитал. Из-за Веры. Или пришлось бы прогнать ее, попросту прогнать. Мне 
бы это, возможно, из уважения к таланту даже предложили сначала, дали бы 
пять минут на размышление: или великое открытие, спасительное для родной 
страны, секретная слава, подземный почет - или окончательная 
бессмысленность бытия, окончательный духовный тупик, полное прозябание 
плюс вечно недомогающая ненаглядная с ее блеклой улыбкой, мировой 
скорбью во взоре и безвкусным супом?
     И зачем бы мне было пять минут? Я не колебался бы ни секунды.
     А ведь я был без ума от нее...
     И тут Карамышев похолодел. Отражение в зеркале замерло с нелепо 
разинутым ртом и ложкой, зависшей на полпути.
     А что, если завтра мне как раз и предложат такой вот выбор? Что, если 
где-то... не знаю где, но ведь не мы одни ведем, вероятно, подобные 
исследования... возник какой-то новый прорыв, новый взгляд... Может, 
разведка наша выловила что-то у Маккензи или Хюммеля? Может, анализируя 
наши же собственные материалы, они увидели то, чего своим каждодневным 
взглядом не вижу я? Может... может быть, в конце концов, до чего-то доперли, 
сидя в своих уединенных берлогах, Вайсброд или Симагин! А теперь нужна 
лаборатория! Нужна машина! И нужен я! Но - без нее... без Автандиловны 
моей. И мне завтра скажут: или - или! Что... что я отвечу?
     Со вторым прибором на подносике вошла Вера, мягко ступая по 
распластанному на всю комнату, местами протертому едва ли не до основы 
ковру - он был таким, еще когда Карамышев играл на нем в кубики. Тоненько, 
прерывисто, нервно застрекотала от шагов какая-то плохо поставленная на 
блюдце чашка за ограненными стеклами, в древнем, необъятном посудном 
шкафу.
     - Ты что-то медленно ешь, - озабоченно произнесла Вера, 
перекладывая на скатерть ложку, вилку, нож. Почему-то только потом 
переставила тарелку. - Остыло, наверно, Арик? Может быть, подлить 
горячего? Я для Олежки все равно подогревала...
     Он только промычал что-то. И лихорадочно начал дохлебывать 
безвкусный, теперь уже точно - безвкусный, на редкость противный ее суп, 
чтобы не говорить, не говорить с нею. Потому что знал, что ответит там, когда 
ему предложат выбирать.
     Вошел Олежек. Сел за стол напротив Карамышева, сказал отцу: 
<Привет>. - <Привет>, - ответил Карамышев, умильно оглядывая сына. Нет, 
у парня нормальное, открытое лицо, типично русское. И манеры уже приви-
лись; от горшка два вершка, а как держится, как садится за стол и как берет 
вилку с ножом, чтобы нарезать на меленькие ломтики - по вкусу, по размеру 
ротика, наверное, - безобразно большой кус мяса, который мама щедро 
вывалила ему прямо в тарелку весь. Самому Карамышеву мяса не досталось. 
Как аккуратно носит одежду! Котенок мой, думал Карамышев, с наслаждением 
ощущая, как тепло и умиротворение маслянистой волной окатывают душу. 
Мой, мой. Тебя-то я уж никому не отдам. Пусть Автандиловна наша что хочет 
делает. И пусть товарищ Бероев что хочет делает. Тебя - никому не отдам. 
Никто не имеет права требовать, чтобы я и от сына отказался! Зачем?
     А если предложат? А если - настоятельно предложат? Вот возьмут - 
и предложат?!
     - Папа, - сказал Олежек.
     - Олег, - сказал Карамышев терпеливо и назидательно, - помнишь 
поговорку? Когда я ем, я глух и нем.
     - Да я же еще не ем! - возмутился Олег.
     - Да? А мне показалось, ты одну ложку уже проглотил, - мягко 
обличил Карамышев.
     - Это я только попробовал, - мгновенно вывернулся Олег. - 
Горячо. Надо минутку постудить.
     - Ну тогда говори, - разрешил Карамышев.
     - Что такое ширево?
     Карамышев поперхнулся.
     - Крошка сын к отцу пришел... - пробормотал он, откашлявшись.
     Цитата была знакомая, Венька Хорек часто эти слова повторял с 
хихиканьем или даже с хохотом, поэтому Олег сразу смог мысленно 
продолжить. И сказала кроха: пипка в пипку - хорошо, пипка в попку - 
плохо. Олег чуть было даже не произнес этого вслух, чтобы показать, какой он 
умный и эрудированный - папа любил, когда он показывал эрудицию, то есть 
знал то, чего ему вроде бы и неоткуда было узнать, и вообще помнил всякие 
лишние слова, вроде этой самой <эрудиции> - но вовремя осекся. Речь в 
стихотворении шла о вещах не совсем вразумительных - ну как это пипку 
можно засунуть в пипку? сколько Олег ни пытался это себе представить, 
разглядывая себя, а при случае - и других мальчишек, ничего не получалось; и 
главное, он понятия не имел, почему, собственно, одно хорошо, а другое - 
плохо? А если папа поймет, что он говорит, чего не знает, а просто повторяет за 
другими, как попугай - засмеет. И Олег благоразумно смолчал. Надо сперва 
самому разобраться. Только странно как-то: папа, оказывается, читает те же 
стихи, что и Венька Хорек...
     - А откуда ты этот термин поймал? - спросил Карамышев несколько 
косноязычно. Но очень уж он растерялся. Непонятно, что отвечать. Он вообще 
часто терялся в разговорах с сыном и срывался то на уже отжившее сюсюканье, 
то на академическую, будто на симпозиуме, речь. Вот и сейчас - вылетело 
совсем не к месту дурацкое слово <термин>, которого Олежек наверняка не зна-
ет; зачем? И тут же, будто пытаясь выправиться и приблизиться к ребенку, 
ляпнул, как дворовая шпана, нелепое слово <поймал>. То ли дело было совсем 
недавно: это листик, смотри, Олеженька, какой красивый листик, а осенью он 
пожелтеет и станет еще красивее, станет как золотой... Ну-ка, листик в носик, 
ну-ка, носик в листик!.. и сразу начинает клевать носом, и сразу улыбка, смех - 
полное взаимопонимание. А это - подъемный кран, а это - автомобиль: чух-
чух-чух!.. ж-ж-ж! поехал автомобиль, поехал! Теперь напротив него сидел 
человек, целый человек, не знающий снисхождения; от него нельзя отказаться, 
на него нельзя опереться, с ним нельзя договориться по-взрослому, на взаимном 
обмане или совместном умолчании, нельзя передоверить ему даже часть от-
ветственности за него же; и что там в голове, и что там в сердце у этого 
человека делается - не уследить, не проконтролировать, не отштамповать. 
Спасение лишь в том, чтобы он любил тебя и верил тебе больше, чем всем 
остальным, - а как этого добиться?
     - Венькин старший брат с нами сейчас часто играет, - объяснил 
Олег со взрослой обстоятельностью. - Его кореша на лето все разъехались, а 
одному ему скучно. И он то и дело говорит: ширево. А я не понимаю.
     - Ясно, - проговорил Карамышев, внутренне холодея от ужаса перед 
теми играми, в которые мог играть с Олежком этот, по всей видимости, 
чудовищный Венькин старший брат. - Ну, видишь ли... это всякие вредные 
вещества, которые люди принимают.
     - Зачем? - искренне удивился Олег. - Они разве не знают, что 
вещества вредные?
     - Ну... как тебе... Они об этом забывают. Потому что получают на 
какое-то время удовольствие, и до всего остального им уже нет дела.
     - А! - с просветлением на лице воскликнул Олег. - Это вроде 
водки!
     Карамышев, едва не поперхнувшись, совсем смешался.
     - Ну да... - выдавил он. - Только еще вреднее.
     - Тогда я понимаю, - серьезно и солидно протянул Олег, - почему 
Ромка говорит, что его телка на джеффе сторчалась!
     Карамышев поперхнулся. А потом, прокашлявшись, со злостью 
хлопнул ладонью по столу и почти крикнул:
     - Ты по-человечески можешь разговаривать или нет?
     Олег растерялся и даже испугался слегка. Вот никогда не знаешь, за 
что получишь на орехи, подумал он. Разве я не по-человечески говорю? 
Почему, скажем, слово <эрудиция>, которое я только от папы и слышал - 
человеческое, а те слова, которые все говорят - нет? Он искательно заглянул 
сидящему напротив папе в глаза; папа рассердился всерьез. Лучше, наверно, его 
вообще поменьше спрашивать.
     - Надеюсь... - проговорил Карамышев, стараясь взять себя в руки, 
- надеюсь, вам он еще не предлагал... как это ты говоришь... торчать?
     - Нет, - на всякий случай соврал Олег. Если Ромка опять принесет 
ширево, опасливо подумал он, и хоть кто-нибудь согласится на этот раз, мне 
придется пробовать тоже. Иначе ко всему прочему еще и труса навесят.
     Верочка сидела на кухне, уложив голову на лежащие на столе ладони. 
Голова кружилась, и хотелось плакать. Все время хотелось плакать. Это после 
гриппа, пыталась успокаивать она себя, после гриппа всегда слабость и 
депрессия. Но она знала, что это - не от гриппа. По крайней мере - не только 
от него. Из столовой слышались приглушенные голоса, слов было не разобрать. 
Воркуют. Мужчины воркуют. И на том спасибо.
     
     Бероев отпустил машину и, привычно прицелившись пальцами в 
покрытую буроватым налетом клавиатуру дверного кода - только нужные 
кнопочки сияли от постоянного в них тыканья, - размашисто распахнул дверь, 
ворвался на полутемную лестницу и легко понесся вверх, прыгая через две, а то 
и три ступени. Лифт опять не ездил. Да в него и войти-то противно; измалеван 
весь и вечно воняет мочой. Пусть немощные ездят. Машенька уже заждалась, 
конечно. Ну может, еще успеем погулять хотя бы полчаса?
     Перед третьим этажом из-за поворота лестницы вывернулся 
незнакомый человек - в сущности, темный, но массивный и до невежливости 
неповоротливый контур человека, - и Бероев, не успев вовремя понять, что 
идущий навстречу безликий контур даже символически не собирается принять 
вправо, задел его плечом и рукой. <Что там у него острое такое?> - мельком 
успел удивиться Бероев, ощутив царапающее движение по коже тыльной 
стороны ладони, на пролете коснувшейся полы расстегнутой ветровки идущего 
навстречу человека, и в следующее мгновение ноги у него обмякли, голова ха-
рактерно онемела, и он, не в состоянии произнести ни звука, беспомощно осел 
на ступени лестницы, привалившись спиной к исписанной похабщиной стене.
     Человек, мимо которого он так лихо пропрыгал, обернулся и, 
возвышаясь, стоял напротив Бероева вновь лицом к нему, и лицо это было 
теперь слегка подкрашено сочащимся в лестничное окошко мутным серовато-
розовым световым раствором. Знакомое лицо.
     - Извините, Денис Борисович, - сказал человек, стоящий напротив. 
- Через четверть часа все пройдет. Безвредно и бесследно. Не нервничайте. Я 
прибег к этому... сознаю, не очень вежливому способу возобновить знакомство, 
так как опасался, что вы не сможете сразу оценить ситуацию и под влиянием 
момента совершите какую-нибудь роковую глупость. Ну, и еще чтобы вы сразу 
поняли, что разговор идет всерьез. Я боялся, что вы меня не вспомните, а если 
и вспомните, то этого окажется недостаточно.
     Бероев попытался ответить, но язык не ворочался. Казалось, он распух 
и забил весь рот плотной, бесформенной массой. Бероев лишь промычал что-то 
- очень коротко, ибо сразу понял полную бесперспективность попыток 
говорить.
     - Видите, как славно. Теперь вы волей-неволей меня выслушаете, не 
перебивая. А к тому времени, как я закончу, вы уже сможете отвечать.
     Юнус Гумерович Гарифов его звали. Во всяком случае, так его звали 
тогда, когда они познакомились - встретились и познакомились на 
конференции офицеров комитета в Москве в восемьдесят шестом. Конференция 
была по обмену опытом. В гостинице они оказались соседями и, с подобающей 
коллегам и почти ровесникам быстротой перейдя на Дениса и Юнуса, после за-
седаний еще долго и с удовольствием обменивались опытом под добрый 
коньячок прямо в номере. Это звучало забавно, приятно для слуха и как-то 
очень по-доброму и по-товарищески: Юнус - Денис, Юнус - Денис... 
Гарифов работал в Казанском управлении и специализировался тогда на своих 
же кровных татарских националистах.
     Бероев понял, что - все, конец настал.
     - Вижу, что вы меня узнали, Денис, - сказал Юнус. - Вот и совсем 
все в порядке. Рад встрече. Можете не верить, но я действительно рад. Хочу 
надеяться, что при всех, безусловно, сложных и смешанных чувствах, которые 
вы испытаете при следующих моих словах, немножко неподдельной радости 
вам тоже перепадет. Ял-кын - троюродная бабушка ваша по матери - жива-
здорова, понимает, почему вы так давно не давали о себе знать и даже не 
попытались ни разу хоть как-то выяснить, жива она или уже нет... Она прощает 
вас за это и передает, что желает вам всего самого наилучшего. Мы не успели 
переправить написанное ее рукою письмо, но, если вы захотите, это будет 
сделано в ближайшие дни. Если захотите, можете и сами написать ей несколько 
строк, когда пройдет обсздвиженность. На словах же она просила передать вам 
о себе, что жизнь, конечно, не сахар, но она надеется на лучшее, любит свою 
страну, усердно молится Аллаху и, если вам это по каким-либо причинам 
понадобится, всегда готова принять вас в своем доме. Но, разумеется, только 
вас, вас одного. Бабушкины дядья Фатих и Закир тоже передают вам приветы. 
Ну, журят, конечно, но в меру.
     А если сейчас кто-нибудь пойдет по лестнице? - подумал Бероев. И 
тут же сообразил: ноль проблем. Во всяком случае, сам он на месте Юнуса не 
растерялся бы в подобной ситуации ни на секунду. Ну, поддали вечерком два 
друга, один на ногах не устоял, другой его пестует... Стоит ему наклониться, 
закрыть мое лицо собой и забормотать: Вась, да блин, да ты чо? да подымайся, 
Вась... и никто не обратит внимания, отвернутся, не узнают, даже если соседи. 
Машенька - та узнала бы, конечно... А ведь она ждет! Беспокоится, наверное! 
Может выглянуть...
     Не дай Бог, чтобы она выглянула сейчас и меня узнала! Не дай Бог, не 
дай Бог, не дай Бог!
     Не дай Аллах...
     - Теперь по сути, - сказал Юнус. - Неважно как, неважно от кого 
- мы же были одной страной когда-то, так что ничего удивительно и 
сверхъестественного тут нет... Приблизительно мы представляем себе масштаб 
и направленность проводившихся в лаборатории Вайсброда изысканий и, в 
особенности, замыслов Симагина - замыслов, оставшихся якобы 
нереализованными, а на самом деле - теперь уже и непонятно, оставшихся или 
нет. Я правильно формулирую? Мы вас давно пасем, простите. Сами 
понимаете, такого случая упускать было никак нельзя. Вы бы и сами не 
упустили. Выявить ваши родственные корни не составило большого труда. 
Немножко вы мне сами еще тогда, в Москве, обмолвились, остальное - дело 
техники. Конечно, Российскому Союзу биофизическое сверхоружие не 
помешало бы, мы понимаем - но маленькому Татарстану, зажатому со всех 
сторон Российским Союзом, Уральским Союзом, Башкортостаном, Чувашией, 
Удмуртией... да не перечислить, кем еще! - оно необходимо просто позарез! И 
уж отнюдь не в наших интересах делиться им с Российским Союзом, - он 
усмехнулся, - даже если оно не достанется и нам. И вот сегодня, как мы 
поняли по вашему поведению, события начали разворачиваться с невероятной 
быстротой, и я... - он снова усмехнулся, - и я у ваших ног. Вернее, покамест, 
извините, вы у моих, но это, как я уже говорил, через несколько минут пройдет. 
Мы крайне настоятельно просили бы вас информировать нас тщательнейшим 
образом о ходе дела Симагина и о том, что вам и вашим коллегам удастся 
выяснить. Дело очень странное - даже на мой взгляд, а я, разумеется, знаю 
куда меньше вашего. И очень наводит на