ле 
перемены сигнала светофора проспекта и через минуту скрылся за углом. 
Листровой, невольно формулируя его словесный портрет и затверживая его на 
всякий случай, проводил хлыща взглядом, потом снова уставился на окна, 
которые он предполагал Асиными. Света в окнах не было, но, похоже, какая-то 
жизнь там шла - время от времени колыхался призрак занавески, угадываемой 
в темном провале отсвечивающего стеклом окна, словно кто-то то подходил к 
окошку, то опять отходил.
     Именно для Листрового и игрался частично замеченный следователем 
аттракцион. Конечно, не Симагин застрелил Алексея, а его ночной гость, снова 
принявший симагинский облик. Листровой хочет посмотреть, что, попав 
загадочным образом на свободу, примется вытворять так пришедшийся ему к 
душе маньяк-убийца - пожалуйста! Он порешит очередного мужика прямо у 
дома своей женщины. Не понадобится длительного расследования, чтобы 
выяснить: убитый мужик вышел от Аси, и был ее любовником в течение 
нескольких лет, и только что находился у нее в течение почти часа - чем они 
там занимались, какие цветы собирали, Листровой может представлять в меру 
своей мужской подготовленности. Очевидно, что Симагин всего-то навсего 
методически истребляет хахалей бывшей своей подруги. Да на этот раз еще, 
если вам угодно, товарищ Листровой - неизвестно как похищенным из вашей 
же, уважаемый товарищ Листровой, квартиры, вашим же именным оружием. 
Это уже к утру однозначно покажет баллистическая экспертиза. Правда, 
весело? Вот каков, доверчивый товарищ Листровой, ваш якобы невинно 
пострадавший!
     И между прочим, дополнительная, но очаровательная музыка: Асе-то 
каково будет опознавать труп! Да еще когда ей опишут приметы убийцы, а она 
признает своего Симагина! Вот когда цирк начнется!
     То, что и над Алексеем обнаружился хранительный кокон, оказалось 
для ночного гостя полным сюрпризом. Он даже вообразить себе не мог, что 
Симагин уже выявил Алексея и бережет теперь это ничтожество, этого 
кобелишку, на все лады трахавшего его ненаглядную Асю уже несколько лет - 
бережет наравне, скажем, с собственными родителями. Но факт остается 
фактом - аттракцион не удался; кокон легко сожрал больше пяти секунд, 
предшествовавших выстрелу, и кинул стрелка метров на двадцать в сторону.
     Помимо злобного изумления и досады от неудачи, в глубине души 
покушавшийся на Алексея хитрец испытал и облегчение. Он шел на третье 
лично осуществляемое убийство уже не со столь легким сердцем, как в первых 
двух случаях; здесь риск непредвиденных и нежелательных последствий 
оказывался весьма серьезен. Алексей был даже не Вербицкий, и чем хорошим 
для окружающих чревата его смерть - совершенно невозможно было 
предвидеть. Фактически со стороны ночного гостя это был акт отчаяния. Через 
два часа после разговора в камере он начисто потерял Симагина, а это значило, 
что тот все-таки перешел к активным действиям, и .какого рода это будут 
действия, просчитать не удавалось. Несмотря на старательно демонстрируемую 
уверенность, ночной гость отнюдь не был уверен в себе. Он не знал, кто такой 
Симагин, и не знал его возможностей. И вот теперь - потерял. Этим довольно-
таки нелепым, наскоро импровизированным убийством он надеялся заставить 
Симагина хоть как-то раскрыться, и вдобавок выиграть хотя бы несколько 
очков косвенно - травмировать Симагина еще одним поражением и тем 
ослабить его наступательную мощь, какова бы она ни была. Поскольку противу 
всех ожиданий ночного гостя, исход бероевского дела до сих пор оставался 
сомнителен, было особенно важно побыстрее сломить хотя бы Листрового, и 
самый галантный красавец в мире надеялся, что, убедившись в маниакальных 
наклонностях Симагина, следователь сдастся. Признает свою ошибку. 
Изверится и возненавидит убийцу, так ловко обманувшего его, прикинувшись 
невинной жертвой неких полумистических сил.
     Но проклятый праведник своим гуманизмом опять перепутал ему все 
карты. Застукать жену с любовником - и начать беречь его, как зеницу ока, от 
посторонних посягательств! Конечно, самый остроумный собеседник в истории 
человечества не рассчитывал на то, что его противник в припадке ревности 
снизойдет, скажем, до того, что лично оторвет яйца сопернику; но то, как 
заботливо он запеленал поганца в ватку ровно той же плотности и 
интенсивности, что и ватка, укутавшая самых близких ему людей, доказывало: 
Симагин опасался за него как за родного, как, скажем, за Асю, как за Киру мог 
бы опасаться, если бы вовремя допер до того, что ей тоже грозит опасность, и 
явно боялся в случае его смерти снова угрызаться, казниться, терять силы... 
Такое могло привидеться разве лишь в кошмарном сне. Над сколькими же еще 
посторонними, совершенно случайными людьми он, наученный горьким 
опытом, поразвесил своих ангелов-хранителей? Над всем человечеством, что 
ли?
     Нет, конечно; такое Симагину было не под силу. Но, действительно 
наученный горьким опытом и не желая больше отвлекаться на бессмысленный, 
изматывающий и отвлекающий обмен тактическими ударами, он прозвонил все 
связи всех людей, которых только смог припомнить как хотя бы когда-то 
ценных для себя, и теперь растопыривал в разные стороны мира больше двух 
тысяч постоянно действующих силовых коконов, чтобы раз и навсегда 
застраховаться от случайностей. Больше половины этого числа приходилось на 
тех людей, которых он вообще в жизни ни разу не встречал - но которые были 
в каких-то отношениях с теми входившими в первый круг близости, которых 
Симагин вспомнил как своих. Конечно, долго это продолжаться не могло, 
внимания и энергии такая перестраховка отнимала изрядно. Возможно, теперь 
он слегка переусердствовал - на молоке обжегшись, на воду дуют - но он не 
хотел больше угрызений. Надо было сосредоточиться.
     Грубо говоря, самый действенный и, в сущности, единственно 
действенный способ принципиально изменить всю ситуацию разом - это 
прокрутить ее от начала с какой-то поправкой. Что это значит, если речь идет 
не о сборке, например, какого-то механизма, когда по завершении ее, как это 
часто бывает у начинающих кустарей, вдруг остаются лишние детали и надо 
заново разбирать механизм и пытаться вогнать избыточные загогулинки на 
какое-нибудь подходящее место; и не о написании, например, книги, где можно 
взять да и скомкать последний десяток страниц, а потом начать эпизод с новой 
первой фразы; и не об ошибочно выбранной после перекрестка улице, когда 
можно вернуться хоть на пятьдесят, хоть на пятьсот шагов назад и попробовать 
другой маршрут... Но - о жизни в целом?
     Первое, что приходит в голову - и что первым и единственным 
пришло в голову ночному гостю, когда он пытался предугадать действия 
Симагина, - это повернуть время вспять к тому моменту, который ощущается 
как момент ложного выбора, а потом, скорректировав этот выбор, вновь 
запустить часы в обычном направлении и с обычной скоростью. Такой маневр 
называется темпоральной инверсией, и при небольших удалениях от точки 
ошибки он стопроцентно спасителен. Он уже применялся Симагиным в 
автоматическом режиме, когда охранные коконы реагировали без его 
специального вмешательства на попытку взорвать Асю, на попытку застрелить 
Алексея... Но в этих ситуациях сшивалась прореха между прошлым и будущим 
длительностью в какие-то секунды, и вдобавок - лишь для сугубо 
ограниченных масс. Волочь чуть ли не целый город в прошлое на двое-трое 
суток, чтобы аннулировать развитие общей ситуации и запустить ее развитие с 
начала, с момента, скажем, ухода Аси от Симагина в первое утро - задача, 
конечно, посильная, но неблагодарная. Потому что, во-первых, такая 
грандиозная работа потребует сама по себе предельных усилий и может уже не 
остаться ресурсов для коррекции ошибки. Во-вторых, совершенно непонятно, 
как эту ошибку корректировать и что противопоставить следующей атаке 
противника - а в чем будет заключаться эта атака, тоже еще неизвестно. В-
третьих, основная задача, то есть то, из-за чего разгорелся весь сыр-бор - Ан-
тон - останется так же далека от разрешения, как и в самом начале. В лучшем 
случае поединок войдет в состояние автоколебаний, и в перспективе все равно 
будет только проигрыш, потому что коверкать мир точно направленными 
булавочными уколами, предоставляя ему дальше, после каждого укола, 
скатываться к дальнейшему ухудшению уже самостоятельно, под влиянием его 
собственных законов, энергетически и оперативно куда проще и легче, чем 
потом всякий раз целиком оттаскивать изуродованную область к тому моменту, 
который предшествует первому уколу, и, утирая пот с чела, едва дыша после 
такого напряжения, снова отдавать ее на волю того, кто колет - отдавать, 
понятия при этом не имея, как и где кольнут теперь. В худшем же случае уже на 
второй попытке противник найдет возможность ударить так, что инверсия 
окажется невозможной или, по крайней мере, не все проигранное сможет 
спасти.
     Теоретически есть еще один способ. Дело в том, что история не 
постоянно катит по вероятностной плоскости, когда, пихай ее не пихай, 
нипочем не спихнешь с наиболее вероятного пути. Встречаются время от 
времени участки, напоминающие как бы скользкий мостик, по которому жизнь 
проносится исключительно по инерции, в состоянии более или менее 
неустойчивого равновесия; дунь легонечко, и все повалится влево или вправо. 
Достаточно переменить исход двух-трех не слишком даже значимых 
случайностей - и переменится направление всего движения. Значит, можно не 
тащить против течения времени тяжеленный невод с миром к моменту сопряже-
ния с мало-мальски удовлетворительным прошлым. Вместо этого можно 
вслепую, почти наугад запустить руки в ушедшие времена, предшествующие 
всем событиям, которые необходимо отменить или изменить, нащупать там 
какую-то вероятностную вилку и перещелкнуть стрелки общего развития так, 
чтобы к нынешнему моменту и следа не осталось от всего того, что искорежил 
своим воздействием противник. Получится, что он долго и старательно корежил 
то, чего не было и нет.
     Этот головоломный трюк чудовищно опасен. Прежде всего потому, 
что изменению, причем одному-единственному для данной вилки возможному, 
подвергнется весь мир. Избирательность воздействия и тщательность 
дополнительной корректировки будут стремиться к нулю. После того как 
стрелки на рельсах щелкнут, мир снова начнет развиваться по своим 
собственным законам, и подправлять развитие в тех или иных ограниченных 
областях, чтобы точнее добиваться поставленных целей, окажется невозможно. 
Просто лавина покатится несколько в ином направлении, нежели в первый раз. 
Да, говорил себе Симагин, новое направление кажется тебе сейчас лучшим, чем 
прежнее, и по основным параметрам, таким, например, как жив там Антон или 
нет, ты способен его с достаточной степенью точности оценить - но только по 
основным параметрам; какие сюрпризы помимо этого поджидают на новом 
пути, выяснится только тогда, когда путь будет пройден. Сам оставаясь здесь, в 
этом дне и в этом мгновении, ты получишь трансформированный мир, 
докатившийся именно до этого дня и этого мгновения, а каков он окажется, от 
тебя уже не будет зависеть, ты - стрелочник. Но ты в то же время - и причина 
этого мира; а потому все, что в этом мире будет тебе не нравиться, будет 
вызывать в тебе неприязнь, отвращение, боль - ляжет на твою, и только на 
твою, совесть.
     Вдобавок развилку можно искать только в строго ограниченных 
временных рамках. Она не может предшествовать времени зачатия Антона, 
потому что, запустив течение вероятностного хаоса в иное русло, я могу 
попросту убить Антошку - невольно послужить причиной того, что Ася не 
повстречается с его отцом вообще, или повстречается, но несколько иначе, или 
ребенок у них родится в иное время - в общем, значит, это будет уже не 
Антон. Может быть, получится тоже неплохо - но не этого я добиваюсь.
     И разумеется, она не может располагаться позже времени разгрома 
Целиноградского котла.
     Пожалуй, ответ был очевиден. Однако Симагин, практически уже 
будучи уверенным, за какой рычаг ему придется тянуть, три с лишним часа 
потратил на бережное выщупывание едва ли не каждой секунды этих лет, 
чтобы убедиться наверняка. И чтобы, насколько это вообще возможно, 
представить себе хотя бы основные черты того несбывшегося мира, который он 
собирался, чего бы это ему ни стоило, превратить в сбывшийся и единственно 
существующий. Он покончил с этим минут примерно за пять до того, как 
Алексей позвонил в Асину дверь. А у Симагина тогда возникло еще одно дело.
     
     В одиночной спецкамере Лефортовской тюрьмы в Москве, 
невыносимо скучая, медленно умирал грузный седой человек. Он, в общем-то, 
знал, что умирает. Предполагал даже, что умирает не просто так, а чьими-то 
вкрадчивыми, неторопливыми стараниями. Волей тех, кто держал его здесь и 
оттягивал, оттягивал суд, да так и оттянул до того, что все про вс„ забыли. 
Поначалу он готовился к суду и даже ждал его и надеялся, потому что всяко 
могло случиться, у него было еще немало сторонников; оттачивал фразы, 
обдумывал аргументы, пытался делать зарядку, чтобы хватило сил и чтобы не 
подвело в главный момент сердце. Потом, когда ему любезно сообщили - а до 
его сведения вообще очень любезно доводили все способное его огорчить, - 
что Янаев ушел в отставку и президентом Союза демократическими 
двуступенчатыми выборами избран Крючков, пожилой человек понял, что 
надежды нет; и стал равнодушен ко всему. Он знал теперь наверняка, что 
никакого суда не будет. Жизнь державы текла дальше по своему извилистому 
руслу, дробилась и бурлила на порогах, ветвилась узкими причудливыми 
рукавами в откалывающихся областях, гнила и цвела от гнили в заводях и 
затонах - никто даже в мыслях не хотел возвращаться вверх по течению. 
Зачем? Ни хлеба, ни электричества, ни пороха от таких возвращений не 
прибавится. За три года антисталинского треска, которым Горбачев нагло и 
глупо пытался накормить народ, народ это прекрасно понял.
     Содержали человека, в сущности, неплохо. Кретины, развалившие 
страну - но иначе, чем он бы разваливал: не по-умному, не с пользой, а просто 
вдребезги; так, лохматой лапой стиснув хрупкую фарфоровую вазу в потугах ее 
удержать, вдребезги давит ее безмозглая горилла, - кретины эти не поглупели 
до того, чтобы унижать его физически: духотой, вонью, грязью, голодом. Нет. 
Им, вероятно, куда как приятнее было, чтобы он, отнюдь не в робе и отнюдь не 
с нар, смотрел <Время> и <Вести> по телевизору <Сони> из мягкого кресла, 
надев свой любимый свитер и любимые широкие брюки - и в полном 
сознании молча бесился, кусал губы, слеп от бешенства и бессилия. И 
бессильно бы умирал.
     Но он постепенно приучил себя - знать бы только зачем, с какой 
такой великой целью? - не кусать губы, не беситься и не слепнуть, а смотреть 
все эти окаянные, словно специально для накручивания массовой паранойи 
выпекаемые новости как какую-нибудь <Рабыню Изауру>, отрешенно, свысока 
и с усмешкой. Спасительное равнодушие начало посещать его к концу третьего 
года в камере - а к середине четвертого не осталось, кроме равнодушия, 
ничего.
     Адвокат не появлялся с полгода. Даже правовую комедию - такую, в 
общем-то, недорогую и необременительную - ломать им стало уже лень. 
Незачем.
     Домашних к нему тоже давным-давно не пускали. Он не знал, что им 
говорят о причинах прекращения свиданий. Ему не говорили ничего. Нельзя - 
и конец трепотне.
     Теперь он часто задремывал днем или под вечер; ему не мешали и не 
требовали соблюдать режим. Не режим дня, разумеется; не режим, тщательно 
разработанный лучшими медиками для поддержания столь драгоценного для 
державы здоровья - тюремный режим, тюремный. И по тому, как 
наплевательски теперь относились к таким нарушениям охранявшие его и 
следившие за ним офицеры, грузный седой человек окончательно понял, что он 
для них уже - не жилец.
     Однажды под вечер он в очередной раз забылся мелким, 
поверхностным стариковским сном, а когда уже чуть ли не ночью открыл глаза, 
то напротив него, в его же кресле, сидел незнакомый ему мужчина и смотрел на 
него.
     Мужчине было лет тридцать пять или больше; или меньше. Трудно 
было сказать. Много переживший мальчик. До неприличия моложавый старик. 
Жизнерадостный дурачок, которому отчего-то смертельно взгрустнулось. У 
него были густые волосы и большие, свободные, ясные глаза. Они ощущались 
как скорбные и веселые одновременно; но вслух седой человек никогда не про-
изнес бы столь претенциозного словосочетания. Это все литература, 
презрительно думал он, когда вообще думал на такие темы. Когда вообще 
думал - а не прикидывал и примеривался, как бы половчей сыграть и 
обыграть. Лужниковские толпы требуют простых слов и коротких фраз, а 
кремлевские коридоры требуют простых мотиваций и коротких ударов.
     Сначала седой человек подумал, что еще спит. Но ему никогда не 
снились сны про собственную тюрьму, и слава Богу; было бы совсем нелепо и 
во сне смотреть на эти осточертевшие стены и эту проклятую мебель. В снах, от 
которых так не хотелось возвращаться к снулой и скудной реальности, он чаще 
всего видел себя в клокочущем вихре лета девяносто первого, когда он, 
взбудораженный и почти уже всемогущий, чувствовал себя чуть ли не 
Лениным: власть валяется в грязи, и надо просто ее поднять. Только Ленин был 
упырь, думал человек, кровосос, и вдобавок видел не больше чем на пять-семь 
лет вперед; а я, думал он, буду настоящий.
     Потом седой человек решил, что сошел с ума; точнее, конечно, не он 
сошел, а его начали сводить - подмешивать к пище какой-нибудь 
галлюциноген или что-нибудь в милом таком роде. Очередной этап медленного 
и мучительного уничтожения, уважительного по всем формальным признакам. 
Откуда здесь мог бы взяться хоть кто-то? Да вдобавок - незнакомый? Жене и 
то путь закрыт навсегда. И если даже предположить, что некто сюда проник - 
что фиксируют сейчас недреманные телекамеры под потолком? Почему молчит 
сигнал тревоги?
     Потом он решил, что все гораздо проще. Его действительно накормили 
какой-то дрянью, расслабляющей волю - эта химия, как он слышал, зачастую 
имеет побочным своим действием снотворные эффекты, - а тем временем 
тихохонько вошел и будет теперь прямо со сна его тепленького дрючить какой-
нибудь новый офицерик, специально подобранный из-за мордочки, на которой 
буквально с нарочитостью, даже утрированностыо какой-то, будто на иконе, 
написано: мне можно верить, я не подведу, не продам, я честный и добрый! И 
начнет требовать в чем-то признаться, что-то подписать и от чего-то отречься. 
Это было наиболее вероятным, и ни малейшей мистики. Вопрос только, по 
какому ведомству этот тяжко раненный младенец работает: если по идеологии, 
то будет требовать признаться в коррумпированности, работе на иностранные 
разведки, принадлежности к кругу высших агентов влияния, которым Тель-
Авив и Вашингтон специально поставили задачу погубить непобедимый и 
могучий Союз изнутри, а кроме как Тель-Авиву, понимаешь, Союз и губить 
некому; если же по экономике, то опять начнет требовать номера счетов в 
иностранных банках, куда моя антипартийная клика переводила партийное 
золото. Все это мы уже проходили - только мордочки такой еще не видели. Не 
кадровый. Из переметнувшихся интеллигентов, конечно. На молодого Сахарова 
похож.
     Тех времен, когда тот еще сверхбомбы тачал для горячо любимой 
социалистической Родины.
     - Ну? - спросил седой человек.
     Мужчина напротив чуть улыбнулся. Ну конечно, на такой мордочке и 
улыбка должна быть соответственная. Светлая и грустная. Мудрая, понимаешь, 
и всепрощающая. Артист, что ли, бывший? Не помню такого артиста.
     Он был в гражданском, разумеется; вельветовые джинсы, рубашка, 
расстегнутая на горле, и легкий джемперок. Вполне демократично в тюрьму 
явился. Демократия на марше. Была, кажется, такая теле