не  должен  бы  падать духом,  бояться или злиться, я и
злюсь,  и боюсь,  и падаю духом. Не нравится  мне это,  но  ничего  с  собой
поделать не могу.
 Однако речь-то шла о Генри Роудсе,  и вот что я считал  нужным сказать,
но боялся, потому что я в армии: Генри Роудс был зол на правительство за то,
что его взяли в армию.
 И о таком пустяке я боялся сказать!
 Мне стыдно за себя.
 От этих  мыслей я и сон потерял, хотя, бывает, не могу уснуть и оттого,
что ребята шумят всю ночь в казарме, болтают, рассказывают сальные анекдоты,
поют  или  разыгрывают  друг  друга,  как,  например,  Доминик  Тоска  и  Лу
Марриаччи. Они  подшучивают  над братом Доминика Виктором,  который  спит на
койке между ними.
 Стоит Виктору  уснуть,  как  Доминик  с одной  стороны  и Лу  с  другой
начинают шептать ему в ухо: "Я не хочу служить в армии. Зачем  я сюда попал?
Я никогда не совался не в свое дело. Я не хочу быть солдатом. Не хочу никого
убивать. Я домой хочу. Не хочу умирать".
 Так  они шепчут все громче и громче, пока бедный Виктор не проснется  и
не скажет: "Да перестанете вы или нет? Я про тебя маме скажу, Дом".
 И тогда  все  ребята  в  казарме  разражаются хохотом, и даже  я смеюсь
вместе с ними, хотя, по-моему, это совсем не смешно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 Джим Кэрби из Юнайтед Пресс учит Гарри Кука и  Весли Джексона искусству
войны и отправляет их самолетом на Север

 Я думаю, все-таки Гарри Кук чудный парень.
 Как-то вечером  сижу я  на бревнах против  нашей казармы и просматриваю
книжку  под  названием "Искусство войны", которая  попалась мне в городе,  а
Гарри  развалился на другом конце  бревен. Поваляться  или посидеть  на этих
бревнах очень удобно, но для чего они там  сложены, никто не знает.  Судя по
цвету, они находились там очень давно.
 Ну так  вот, Гарри лежал на спине и все повторял  - достаточно  громко,
чтобы я мог расслышать:
 - Господин полковник, рядовой Кук явился по вашему приказанию. Идите вы
со своей армией сами знаете куда.
 Я немного подождал и спросил: - С кем это ты там разговариваешь?
 - С полковником, - сказал Гарри. - С этим сукиным сыном.
 - Что, что ты сказал?
 - Что сказал, то и ладно.
 - Смотри, угодишь под военный суд.
 - Что сказал, то и ладно, - упрямо повторил Гарри.
 - Да что тебе дался этот полковник?
 - Он заведовал продажей в кредит в одном универсальном магазине.
 - Откуда ты знаешь?
 - От его секретарши. Она видела документы.
 - А зачем ты должен был к нему явиться?
 - Капитан приказал.
 - Почему?
 - Лейтенант ему доложил про меня.
 - А что ты натворил?
 - Сержант доложил лейтенанту, что я непочтительно отзывался об армии.
 - И что же сказал тебе полковник?
 -  Сказал, что  мне должно  быть  стыдно.  Сказал,  что не предает меня
военному  суду лишь потому, что не хочет создать дурной славы гарнизону. Ну,
я его самого так ославил, будет помнить,
 Тут Гарри вдруг скатился по  бревнам  вниз  и скрылся из  виду.  Я было
снова взялся  за  свою книжку, как  вдруг увидел группу военных и  среди них
одного штатского они вышли из-за  телефонной станции и направлялись прямо к
бревнам. Судя по  походке,  это были всё люди  важные.  Офицера от  рядового
всегда отличишь по походке.  Не  то что у офицера выправка лучше,  нет,  тут
что-то  еще другое. Даже на расстоянии  видно, что  офицер  всегда чувствует
себя на  виду  у  начальства или  у подчиненных  он  воображает себя весьма
важной персоной в этом  мире  мужчин, каким он себе его представляет,  -  не
столь  важной персоной,  как  капитан,  если  сам  он  лейтенант,  но  более
значительной, чем огромное  большинство людей в  армии, а  может быть, и  во
всем мире.
 Даже  не  видя оловянного  петушка  на плечах у полковника,  можно было
понять, какая он важная шишка. Я узнал его по тому, как он держал себя среди
других в этой группе. Он держался чуточку важнее, чем майор, а майор чуточку
важнее, чем  оба капитана.  Старший  лейтенант выглядел совсем жалким в этой
компании, но важнее всех был штатский. При этом он был самый  молодой  среди
них, вероятно, не старше двадцати шести - двадцати семи лет.
 При  виде такого множества важных  персон  я совсем растерялся, так как
сидел на самом  виду. Я  не знал, что мне  делать:  соскочить ли на землю  и
вытянуться перед ними во фронт или лучше юркнуть за бревна. Отдавать честь я
в те дни не любил, мне  было  противно, что все  время  приходится думать об
этом. Теперь дело другое, теперь меня это ничуть не беспокоит и  я поступаю,
как  мне нравится. Увижу, идет по улице маленький пожилой полковник, и вид у
него  такой  скромный, неказистый,  будто он ничуть  не лучше  какого-нибудь
рядового,  - ну так я  ловлю его взгляд,  с шиком отдаю ему честь и иду себе
дальше. Но  если  мне  попадется навстречу  какой-нибудь бесшабашный молодой
балбес, шагающий по улице так браво, будто взял ее приступом - того и гляди,
повернет  мировую историю  с ее и так незавидного  пути к чему-нибудь совсем
непотребному,  - я сейчас же принимаю  задумчивый вид,  или поворачиваюсь  к
витрине магазина, или же устремляю глаза  в небо и так прохожу мимо балбеса.
Я  отдаю честь  кому  вздумается.  Козыряю  старым  нищим, детям  на  улице,
хорошеньким  девушкам,  пьяницам,  обнимающим  уличные  фонари,  лифтерам  в
униформе и всем ребятам из армии,  кому мне только  захочется, независимо от
чина и звания.
 Но  эта  группа,  которая  шагала  ко мне  вдоль  ротной  линейки,  мне
определенно не нравилась, так что я юркнул за бревна - только меня и видели.
 Я подполз к Гарри Куку.
 - В чем дело? - спросил Гарри.
 - Полковник, - прошептал я. - С четырьмя другими  офицерами и каким- то
штатским.
 Теперь уже были слышны их голоса, и Гарри скорчил гримасу.
 - Давай послушаем, о чем они говорят, - предложил я.
 Но  ничего  интересного мы не  услышали, и я опять взялся за  книгу,  а
Гарри тихо запел: "Будь на  это власть  моя, вы  бы  старости не  знали".  Я
понял, что он имеет в виду полковника.
 Офицеры обращались друг к другу  в той  особенной бравой манере,  какая
принята в  армии, однако чувствовалось, что  они очень  следят за собой - не
столько  за своими словами, сколько за тем,  чтобы  не сбиться с надлежащего
тона. И если майор иногда заговаривал слишком непринужденно, не по  чину, то
он тут же  менял  тон из  уважения к полковнику. То же  самое  и  другие, за
исключением  самого  полковника  и  штатского  гостя. Для  человека, который
совсем  недавно  оставил  отдел продажи  в  кредит  в  крупном универсальном
магазине,  полковник  держался  блестяще.  Но  то, что  он говорил,  звучало
довольно  глупо. Я сообразил,  что  штатский -  журналист,  которому  газета
поручила написать серию очерков о том, как живут люди в армии.
 Потом я слышу, он говорит:
 -  Полковник  Ремингтон,  а  нельзя  ли мне  перекинуться  словечком  с
кем-нибудь из ваших солдат, все равно с кем.
 А полковник, слышу, отвечает:
 - Разумеется, Джим.  Лейтенант Коберн,  соблаговолите  прислать  нашему
другу Джиму пару ваших людей. По вашему усмотрению, лейтенант.
 Лейтенант  ответил,  как  полагается по форме, и быстро ушел. Остальные
опять бодро заговорили - бодро, но не развязно. Потом вдруг голоса зазвучали
совсем близко, неприятно  близко,  и  я сразу сообразил,  что  вся  компания
обходит бревна и каждую минуту может нас увидегь. Прежде чем я придумал, как
быть,  они  нас  увидели!  Каждый  из  них  смерил  нас  взглядом,  особенно
полковник. Гарри притворился,  что не замечает  их, и запел слишком  громко,
чтобы  это  звучало  правдоподобно.  Теперь  все зависело от меня,  но  я не
представлял, что мне следует делать. Я вскочил на ноги и обнаружил, что стою
прямо над головами офицеров.  Тут  я совсем  растерялся.  Все же я переложил
книгу в левую руку и взял под козырек, как полагается, правой рукой.
 Все, кроме штатского, ответили мне тем же, и полковник сказал:
 - Вольно, сынок!
 Я  понял, что  он  хочет  произвести  впечатление  на  журналиста.  Ему
хотелось, чтобы журналист считал его славным малым. Поэтому,  заметив у меня
в руках книгу, он спросил:
 - Домашние задания?
 Тут Гарри перестал петь. Некоторое время он смотрел на меня, а потом на
офицеров. Затем поднялся  на ноги и, когда  это было совсем уже глупо, отдал
честь, не торопясь, всем своим  видом показывая, что спешить ему некуда. Ну,
это было ужас  как неловко: Гарри поднес руку к  козырьку так  медленно, что
автоматическая реакция, какую  вызывает  у  всякого военного  ловкое отдание
чести, была нарушена.  Никто не шевельнулся, чтобы  ответить на приветствие,
но  Гарри  не  хотел  сдаваться. Стоит  себе  на бревнах  и держит  руку под
козырек. Наконец, после долгого замешательства, полковник откозырнул в ответ
весьма раздраженно,  остальные офицеры последовали ею  примеру. Они все были
ужас как смущены и, уж конечно, не рады, что наткнулись на нас.
 Прошло так много времени  с тех  пор,  как полковник  спросил меня  про
домашние уроки, что отвечать уже было, пожалуй, не к чему, и я  стоял так же
молча, как и все. Напряженное молчание прервал журналист.
 - Полковник Ремингтон, - сказал он,  -  вы мне позволите побеседовать с
этими людьми?
 На этот раз полковник отвечал уже не так бодро.
 - Пожалуйста,  разговаривайте с кем  угодно,  -  сказал  он.  - С любым
солдатом по вашему выбору.
 Журналист поглядел на Гарри, улыбнулся и спросил:
 - Как вам нравится в армии, Мак?
 Гарри не ответил на улыбку.
 -  В армии  мне не нравится, -  сказал он. - И зовут  меня не -  Мак, а
Гарри.
 - А по фамилии?
 - Кук.
 Гарри спустился с бревен. Я  думал, он остановится внизу  и ответит еще
на  несколько  вопросов,  но  он,  ни слова  не говоря,  повернулся  и ушел.
Вероятно, он  отправился  на  почту или в  кино.  Это развязало  мне руки. Я
видел,  что полковник зол на Гарри, как  черт, за  его поведение, и  я решил
попробовать немножко исправить положение - прежде всего для Гарри, а затем и
для  самого полковника: не могу я видеть, когда человек так расстроен, какой
он там ни на есть.
 - Гарри получил  сегодня письмо  от отца, - сказал я. - Его мать тяжело
заболела, и отец боится, что она не выживет, Гарри весь день плачет.
 С этими словами я спустился с бревен.  Я  посмотрел на полковника чтобы
узнать, как  он это воспринял, и,  конечно, он понял меня  правильно. Прежде
всего он почувствовал облегчение и, видно, был признателен мне  за то, что я
его выручил.  Журналисты для военных  всегда  помеха. Полковнику, который из
кожи  вон  лезет,  чтобы  попасть  в  генералы,  они могут  причинить  массу
неприятностей. Люди штатские, а журналисты особенно, относятся к полковникам
и даже к  генералам довольно  критически их герой  - это маленький человек.
Полковник  был  парень  не  промах  и  сразу  сообразил, что  лучший  способ
сохранить свою  репутацию и репутацию гарнизона - это огорчиться  по  поводу
огорчения  Гарри. Но  в то же время он явно обрадовался,  что мать Гарри при
смерти, ибо  это значило,  что Гарри  на самом  деле не питает  отвращения к
армии,  а  просто  расстроен мыслью об умирающей матери.  Это совсем  другое
дело.
 - Да, да, - сказал полковник, взглянув на  журналиста. - Я так и думал,
что  у  бедняги  какая-то  тяжесть  на  душе.  Майор  Голдринг,  благоволите
распорядиться, чтобы  рядовому  Куку  был предоставлен внеочередной  отпуск.
Нужно отправить его с первым  же поездом, пускай съездит  домой на несколько
дней. Нужно, чтобы каждый солдат  нашего гарнизона понял, что мы, командиры,
его друзья. Немедленно отправьте рядового Кука домой.
 -  Есть, сэр, - сказал  майор. -  Будет  исполнено завтра же  с утра  в
первую очередь.
 - К черту завтра с утра в первую очередь! - сказал полковник. - Сейчас!
Немедленно!
 Полковник повернулся ко мне.
 - Где живут родители рядового Кука? - спросил он.
 Ну, я-то знал, что Гарри жил  в западном районе  Сан-Франциско недалеко
от  того  места, где жили  и  мы  с  отцом.  Но  мне  не хотелось  создавать
осложнения, а на Сан-Франциско каждый вечер  уходили  три или четыре поезда.
Если я скажу полковнику, где дом Гарри, майор отправит его с первым  поездом
и очень скоро обнаружится,  что мать Гарри  и не думала болеть. Тут-то мы  с
Гарри и попадем в  переделку. Поэтому  я решил сказать, что дом  Гарри очень
далеко, так далеко, что полковник откажется от мысли отправить Гарри домой с
первым поездом и просто предоставит ему без помех предаваться своему горю.
 - Они живут на Аляске, сэр, - сказал я.
 Я  это сказал потому, что, когда я увидел,  что  надвигается  беда, мне
очень захотелось стать кем-нибудь  другим,  а не  тем,  кто я есть  на самом
деле, - и это мне напомнило об эскимосах, а эскимосы живут на Аляске.
 - На Аляске? - переспросил полковник.
 - Так точно, сэр, - сказал я. - Он с Аляски.
 Полковник явно был озадачен, и  я подумал было, что он бросит это дело,
поставит  на  нем  крест.  Теперь, если бы  только лейтенант явился с  двумя
выбранными им людьми  для беседы с журналистом, все  сошло бы отлично и я бы
побежал искать Гарри. Полковник поглядел на журналиста, но тот сделал  такое
лицо,  что  просто трудно себе  представить. Ну прямо-  таки самое настоящее
каменное лицо. Полковник ему улыбнулся, но у  того на лице ни один мускул не
дрогнул, и полковнику стало ясно, что так легко ему не отделаться.
 - В каком городе Аляски? - спросил он.
 - В Фербенксе.
 - Майор Голдринг, - сказал полковник, - узнайте расписание самолетов на
Фербенкс  и отправьте рядового Кука с первым  самолетом, вне всякой очереди.
Если ему понадобятся деньги, доложите мне лично.
 - Есть, сэр, - сказал майор и ушел.
 -  Молодой  человек,  - сказал мне  полковник, - подите  отыщите своего
друга. Он едет домой.
 -  Есть, сэр, - сказал  я и повернулся,  чтобы идти,  но журналист меня
остановил.
 - Простите, - сказал он, - что это у вас за книга?
 - "Искусство войны", - отвечал я. - Клаузевиц.
 - Позвольте  спросить, -  продолжал журналист, - как вам  попала в руки
эта книга?
 -  Средний  уровень  развития  солдат  нашей  армии...  -   начал  было
полковник, но журналист его прервал.
 - Шерман говорил, война -  это ад, - сказал он.  - Клаузевиц говорит  -
это искусство. А по-вашему, что такое война?
 - Я не очень-то много знаю о войне, - отвечал я.
 - А как вы находите Клаузевица?
 - Читается легко.
 - Что вы думаете об его идеях?
 - По-моему, они омерзительны.
 - Как вас зовут?
 - Весли Джексон.
 Журналист записал мое имя в блокнот, который достал из кармана пиджака.
Полковник  сначала был мною доволен, но когда я  заговорил  более свободно -
без всякой, впрочем, задней  мысли, - я увидел, что это ему не нравится. Он,
видно, решил,  что глупый журналистишка собирается написать очерк о рядовом,
а не о нем, полковнике.
 - Вы из каких мест? - спросил меня журналист.
 - Из Сан-Франциско.
 - Чем вы занимались до призыва в армию?
 - Ничем.
 - Ничем?
 - Ну, искал одно время работу, иногда и работал, но больше слонялся без
дела. Мой отец участвовал  в прошлой войне. Ему дали пенсию по ранению,  так
что мы кое-как перебивались.
 - А чем занимается ваш отец?
 - Да ничем.
 - Какая же у него специальность?
 - Никакой. Он был студентом, когда его мобилизовали, а когда вернулся с
войны, не захотел больше учиться.
 - Откуда вы всё это знаете?
 -  А  он  мне рассказывал.  Мы  с  ним были добрыми друзьями,  пока  не
началась война.
 - А потом что случилось?
 - Ну, видите ли, отец всегда любил выпить, а когда опять стали забирать
всех подряд, он и совсем запил. Даже есть ничего не ел.
 - А какое у него было ранение?
 - Газ, шрапнель, шок. Кусок свинца угодил ему в темя, шрапнель  едва не
сняла с него скальп.
 - А вы отца любите?
 - Конечно.
 - Отчего же вы поссорились?
 - А  мы  не ссорились. Я все уговаривал его бросить пить,  а он не мог.
Хотел, да не мог.  Напьется и пропадает по нескольку дней, а когда я спрошу,
где он был, даже не помнит.
 - А если не ссорились, почему перестали дружить?
 - Да он ушел из дому и не вернулся.
 - На какие же средства вы без него жили?
 - Нашел себе субботнюю работу за три доллара. На них и жил.
 - Где же сейчас ваш отец?
 - Не знаю.
 - А у вас есть кто-нибудь еще из родных?
 - Мать и брат.
 - Где они?
 -  В  Эль-Пасо.  У маминого брата Нила, моего  дяди,  там,  в Эль-Пасо,
магазин  сельскохозяйственного  оборудования.  Мать и брат живут у него уже,
наверно, лет десять.
 - А вы все время оставались с отцом?
 - Да. С девяти лет.
 Ну, журналист все задавал да задавал вопросы, а я на них все отвечал, и
каждый раз всю правду, и все глупее да глупее себя чувствовал и только ждал,
когда наконец  явится  лейтенант со  своими  двумя людьми,  которые создадут
гарнизону хорошую репутацию вместо той дурной, что  создали  мы с Гарри.  Но
лейтенант не показывался, и  руки  у меня потели от волнения, и  мне страшно
хотелось стать эскимосом, а в ушах у меня все гремела "Валенсия", потому что
это была  та  песня, которую  распевал отец, когда  мама уехала в Эль-Пасо с
моим братом Вирджилом и мы с папкой помирали с тоски. Потом мы привыкли жить
без них, отец перестал петь "Валенсию", и я совсем было ее позабыл, но потом
опять вспомнил, когда он ушел из дому и больше не вернулся, а с тех пор, как
я попал в армию, эта песня слышалась мне непрестанно.
 Журналист мне сперва не понравился, но  когда мы с ним разговорились, я
увидел, что  он парень  прямой, и моей неприязни как не бывало.  Почему-  то
полковник и другие офицеры  дали нам  наговориться вволю,  - черт его  знает
почему. Может быть, им самим было интересно послушать.
 - Еще один  вопрос, -  сказал журналист.  Он  глянул  уголком  глаза на
полковника и спросил: - Как вам нравится в армии?
 Черт возьми, этого только недоставало! Ведь Гарри Кук уже ему  говорил,
теперь  ему нужно, чтоб и  я сказал  то же самое. Но ведь если  я скажу  ему
правду,  полковник совсем огорчится, а если  не скажу, буду трусом. Не знаю,
почему мне  не  хотелось огорчать  полковника, ведь я  любил его  ничуть  не
больше,  чем любил его  Гарри,  и все-таки не хотелось.  Просто мне казалось
неправильным его огорчать. Не  знаю, чем это объяснить, но мне казалось, что
огорчить  полковника  -  это еще хуже,  чем оказаться трусом. Поэтому я стал
думать о тех вещах, которые мне нравились,  но  их было  так мало, что из-за
них, по правде говоря, не стоило любить армию, и чем больше я об этом думал,
тем в большее приходил замешательство. Мне даже  стало совсем не по себе, но
нужно  было поскорее прийти  к какому-нибудь решению,  поэтому  я постарался
принять жизнерадостный и искренний вид и сказал:
 - Ужасно нравится.
 Тут как раз подоспел  лейтенант со своими двумя  людьми, и я хотел было
уйти,  но  журналист  придержал  меня за руку.  Лейтенант  представил  своих
избранников: пара ребят, которые были на  постоянной службе в нашем  лагере.
Они работали  в  канцелярии. Я часто их  видел, но  не  был с  ними  знаком.
Журналист спросил каждого, сколько ему лет,  откуда он родом и где  работает
его  отец,  но  ничего  на  этот  раз  не  записывал.  Атмосфера  постепенно
разряжалась, и полковник опять повеселел. Тут подошел майор и сказал:
 - В три часа отправляется самолет со станцией назначения приблизительно
в сотне  миль от Фербенкса, сэр. Отпускное  свидетельство для рядового Кука,
проездные документы и деньги - в этом конверте, сэр.
 Вероятно,  я побледнел, когда  это  услышал, и  журналист, видно, сразу
заметил, что мне не по себе, потому что он обратился к полковнику и сказал:
 - Так далеко в самолете один...
 Он повернулся ко мне:
 -  Вам  бы нужно  отправиться вместе с товарищем,  раз у  него мать так
больна и он так расстроен, - а, как вы думаете?
 - Точно так, - сказал я. - С удовольствием слетаю на Аляску.
 Тут оба парня из канцелярии тоже оживились, и один из них спросил:
 - На Аляску? Кто это собрался на Аляску?
 - Рядовой Кук, - ответил майор. - Мы его  отправляем домой. У него мать
тяжело заболела.
 Черт побери, на этот раз я, к