- снаряд разорвался совсем близко от нас, - но это оказалось
ничуть не страшнее, чем в Лондоне во  время бомбежки, только происходило все
под  открытым  небом.  После  этого  нам  всем  стало  легче:  ведь  мы  уже
попробовали  войны  вполне  достаточно,  чтобы  судить  о  ней, и вышли пока
невредимы - никто из нас не  пострадал ни капельки.  Однако нам это все-таки
не понравилось невольно думалось: а что если бы  мы были на склоне холма, а
не внизу, в долине? Тогда кое-кто  из нас, наверное, был бы ранен, а кое-кто
и убит.
 Мы кончили копать  щели, проверили, насколько они удобны, стали учиться
нырять  в них, и тут наступила ночь. Поели мы  из своего фронтового пайка, и
все  нам показалось  очень  вкусным, ведь  есть приходилось  не  часто  и мы
изрядно проголодались, но все-таки это были не домашние блюда - их и едой-то
нельзя было назвать. Просто научно  разработанный корм, богатый калориями  и
ни на что другое не претендующий.
 В  пути  мы встречали разные другие отряды,  но  из знакомых  никто  не
попадался. Пока у нас было все благополучно,  и  я надеялся, что с Виктором,
Джо и Олсоном  тоже ничего не случилось. Однако на следующую ночь нам уже не
так  посчастливилось. Наши собственные самолеты приняли  нас за противника и
сбросили бомбы на нас. Мы снова бросились в грязь - в эту ночь у нас не было
вырыто  щелей,  - мы просто  упали  в  грязь и ждали. Грохот и сумятица были
ужасные. Мне почему-то не верилось, что своя бомба может убить меня или кого
бы  то ни  было,  однако я  ошибался.  Недалеко  от  нас в  соседнем  отряде
оказалось двое убитых  и пятеро раненых.  Я не  знал этих людей  и  не ходил
смотреть на них, как некоторые из наших ребят. Не люблю глазеть на человека,
когда  он корчится от  боли или  умирает  - и нет никого,  с кем  он мог  бы
поговорить.
 А ведь  такие  несчастья  случаются сплошь да рядом.  Не все происходит
так,  как  вы  предполагаете,  бывают  всякие  дурацкие  неожиданности,  они
подстерегают вас на  каждом шагу. Много народу  на  войне погибает от  самых
пустяковых и нелепых причин  - от несчастных  случаев,  из-за чужих  ошибок,
просто по глупости. Каких только историй  мы не наслушались,  с тех пор  как
переправились   через   пролив!   Столько   народу   пострадало   совершенно
бессмысленно. При первой высадке многих смыло волной за борт, и они утонули.
Многие из тех, кто был поменьше ростом, шагнув из шлюпок в воду, погрузились
с головой и больше уж не вынырнули, а выуживать их было некогда - все просто
продолжали  прыгать  в море в надежде, что  там  окажется не так уж глубоко,
чтобы утонуть. Нужно спешить,  и вы спешите, и  те  мучительные  и  страшные
вещи,  которые долго  преследуют вас во  сне, оказываются  сущими пустяками.
Нужно только поторопиться еще усилие - и вот вы уже шагаете по Европе.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

 Весли  видит  во  сне,  будто  его  должны  расстрелять,  просыпается и
попадает в плен к немцам

 Как-то  ночью мне привиделся сон, напугавший  меня  во сто крат больше,
чем все, что я видел наяву. Не  знаю,  как  это случилось, но  только Виктор
Тоска, Джо Фоксхол,  Дункан Олсон и  я были схвачены и поставлены  к стенке.
Кто  должен  был  нас  расстрелять, не известно, я  только знал, что если не
случится какого-нибудь чуда, то через две минуты нам конец и никогда мне  не
видать моего сына  и Джиль, и отца с матерью, и Вирджила, и дяди Нила, - и я
был в отчаянии. Но вот появляются солдаты с винтовками  в  руках. Подходят к
нам, чтоб завязать глаза. Один за другим Виктор  Тоска, Джо Фоксхол и Дункан
Олсон берут платки и завязывают глаза. Я тоже взял платок, который мне дали,
и готов был  завязать  глаза, но  тут сказал себе: "Будь я проклят,  если не
стану смотреть на мир так долго, как смогу, даже если это будет всего только
одна лишняя минута". Я отказался завязать  глаза, и офицер сказал, что можно
и  так.  Он возвратился к своим солдатам и  стал подавать команду. По первой
команде  первая шеренга  опустилась  на одно колено. По  второй команде  обе
шеренги  вскинули  винтовки  к плечу  и  прицелились  в нас, в  меня, - боже
милостивый, как это  было страшно! После каждой команды офицер делал  паузу:
раз - пауза,  два - пауза, и вот должна последовать третья команда, но после
нее никаких пауз для меня уже больше не будет. Времени совсем не оставалось,
но мне его хватило на то, чтобы  испытать страх, ярость, гнев против всех на
свете, и я все ждал, что услышу залп и увижу вспышку огня и затем перейду  в
другой мир, куда меня совсем не  тянет,  оттого  что я буду  там один -  без
Джиль, без  моего сынишки.  Я не  хотел попасть  на тот  свет, оттого что не
знал, какой он, а этот свет я знал и любил. Я  любил этот  мир всей душой  и
телом,  мне  хотелось оставаться  в нем  как можно дольше, и  время, которое
нужно на то, чтобы пуля вылетела из дула винтовки и долетела до моей головы,
казалось  мне  слишком ничтожным. Так  я  и стоял,  не в силах оторваться от
этого мира и в страхе ожидая перехода в другой, пока вдруг не проснулся весь
в  поту.  Тогда  я возблагодарил бога  за то, что он сохранил  мне  жизнь, и
проклял все на свете за то, что мне привиделся такой страшный сон.
 Наутро я стал размышлять, чтб означает этот сон. То мне казалось, что я
непременно буду  убит,  то, наоборот, я считал,  что обязательно  останусь в
живых.
 Все эти дни я пытался  хоть что-нибудь узнать о Викторе, Джо и Дункане,
но  никаких вестей о  них  не было. Потом появились слухи,  будто  несколько
ребят из их отряда  были убиты, а другие -  ранены, но  я  не придавал этому
никакого значения, потому что на войне всегда ходит слишком  много слухов, и
они  вас  только зря волнуют. Наступление, по-  видимому, шло медленнее, чем
предполагалось,  но  кругом  говорили,  что  все   обстоит  отлично.   Самые
неприятные новости были о Лондоне и о летающих снарядах. Из-за  этого я день
и ночь  волновался за Джиль, ведь если находиться  дома во время налета было
вполне допустимо,  пока  мы  были вместе, то  ей  не следовало  этого делать
теперь, когда она осталась одна. Я  написал, чтобы она вызвала  к себе  свою
мать, а если мать не сможет побыть пока с ней, то кого-нибудь из братьев или
сестер. Но я совсем не представлял, когда она получит мое письмо - говорили,
что почта идет очень медленно, - а от нее самой я ничего еще не имел.
 Я работал в  одной группе  с кинооператором по фамилии  Грэхем, который
вступил в наш отряд в Англии, как американец по рождению. Родители  его были
англичане, и большую часть жизни он  провел в Лондоне, но так  как формально
он  был   американец,  то  предпочел  вступить  в   нашу   армию  и   прошел
первоначальное  обучение в Личфилде.  Это был самый чистопробный англичанин,
какого  я когда-либо  знал, но парень  он был  хороший,  и  мы  с ним вполне
ладили. Иногда нас посылали  куда-нибудь  дня на два для специальных съемок,
но  Грэхем  частенько  забывал  о  полученных   заданиях   и  занимался  чем
вздумается,  а я  от него не отставал.  Поначалу у каждого из нас  была своя
специальность. Меня зачислили в  штат как писателя,  но, когда пришло  время
идти  на  войну и  мы оказались  на фронте,  специальность  потеряла  всякое
значение.  Я разъезжал  в  джипе  с  Грэхемом и шофером  по  фамилии Ванхук.
Помогал  переносить   и  устанавливать   киноаппарат,   а   иногда  пробовал
распорядиться  занятыми   в  съемке  людьми  так,   чтобы  они  не  пытались
разыгрывать какую- нибудь роль только оттого, что на них направлен объектив.
Ванхук водил машину, караулил и помогал нам по мере надобности, а Грэхем был
руководителем  группы. Он носил пистолет в кобуре, любил войну и никогда  не
бывал  так  счастлив, как в минуты,  когда, казалось,  обстановка становится
немножко волнующей. Он всегда бывал разочарован, когда узнавал, что никто из
наших  ребят  не  убит  и не ранен,  но при  всем том был  славный  малый  и
относился  к делу  очень  ревностно.  Я  очень жалею, что  с  ним получилось
неладно, по-моему, он хотел сделать как лучше.
 Мы были в разъездах два дня и две ночи и сфотографировали не только то,
за  чем  нас  послали,  но  и  многое  другое  цветы  в  поле,  улыбающихся
французских  крестьян, красивых девушек с  корзинами  помидоров на плечах  -
словом, все,  что пришлось по душе  Грэхему и что мне тоже понравилось. Пора
было садиться в джип и возвращаться  с  нашим материалом, но по пути Грэхему
пришла в  голову новая мысль, и  он  приказал Ванхуку  свернуть с дороги: он
вообразил,  что,  если мы отъедем  миль на десять в сторону,  нам  попадется
настоящий материал. Ванхук свернул и повел машину, куда ему указывал Грэхем,
потому что Грэхем был сержант, а Ванхук только капрал. Вскоре нам встретился
отряд, расположияшийся  на вечерний отдых. Грэхем рассказал, что мы ищем,  и
ему  объяснили, как э_т_о  найти.  Мы  двинулись  дальше и скоро прибыли  на
место. Это называлось передним краем, но там все было такое же, как и везде,
только время от времени  падали тяжелые  снаряды, и  мы бросались в  грязь и
пережидали. Грэхем  решил проехать  еще две-три мили, установить киноаппарат
где-нибудь в  укромном местечке  и подождать, когда начнется  сражение, - он
слышал, что  туда должны  прибыть наши  танки, а навстречу им  должны  выйти
немецкие,  и   ему  хотелось  сфотографировать  бой.  Он  рассчитывал  найти
подходящий   холмик   с  какими-нибудь   деревцами,  чтобы   установить  наш
киноаппарат понадежнее.
 И  такое местечко  нашлось. Там  было тихо и  спокойно,  и, если  бы не
артиллерийские залпы каждые две-три минуты, ни за что не скажешь, что  ты на
войне. Мы уселись под  деревьями, достали  свой паек  и стали не спеша есть.
Сидели  себе и посмеивались  -  чувствовали себя превосходно среди  зелени и
прохлады. Киноаппарат был приготовлен заранее, и мы  надеялись подглядеть на
рассвете кое-какой интересный для нас материал.
 Но сейчас вы увидите, как непостижимы порой пути жизни и смерти.  Сидим
мы  себе  тихо-мирно, едим  и болтаем, радуемся  тому, что  наутро  заснимем
интересный  материал и вернемся к своим и что живется нам на войне ничуть не
хуже,  чем  всегда, как  вдруг кто-то говорит  очень  спокойно на  чистейшем
английском языке:
 - Боюсь, ребята, что вы у меня  в плену, так что придется  вам встать и
поднять руки вверх.
 Черт  возьми,  я даже не  оглянулся  - и,  кажется,  хорошо  сделал.  Я
благодарил бога, что оставил свою винтовку в джипе, потому что мне совсем не
хотелось  застрелить того,  кто  так  здорово  говорит  по-английски  и  так
спокойно относится к тому, что взял нас в плен, - если  только это не  шутка
со  стороны наших ребят. Подшутили над  нами или нет, а только мы с Ванхуком
живо вскочили  на  ноги и подняли руки над головой, что  выглядело, наверно,
ужасно глупо.
 Тут  неподалеку  показался  молодой человек -  он вышел спокойно, будто
гуляя. Это был самый настоящий немец, но  единственным достоверным признаком
были его форменный китель и шлем. Кроме него, никого не было видно, в правой
руке он держал пистолет. Внезапно раздался выстрел, но это стрелял не он,  я
бы заметил. А он кинулся  на  землю  и только  тогда, лежа, выстрелил - ну а
Грэхем  продолжает стрелять, и  немец  стреляет  тоже,  и  тут  вдруг Грэхем
захрипел, выстрелил еще раз, и мы услышали,  как он  падает.  Но мы даже  не
обернулись, чтобы посмотреть. Немец  не  торопясь поднялся  на ноги, помахал
своим людям, и тут из-за кустов выступили еще шестеро. Офицер убрал пистолет
и  подошел посмотреть  на  Грэхема,  а солдаты принялись  обыскивать  джип и
достали  оттуда наши винтовки. Потом  офицер  повернулся  к нам с Ванхуком и
сказал, что мы можем сесть и продолжать свой ужин.
 - Ваш приятель, - сказал он, - вел себя весьма безрассудно. Он стоял на
самом виду и представлял собой великолепную мишень. Не думаю также, чтобы он
был очень хорошим стрелком. Я хотел только удержать  его, да  боюсь, немного
перестарался. Что вы здесь делаете так далеко от своих?
 Ну,  я-то хорошо  знал, что нам не  полагается отвечать на  вопросы,  а
нужно  только  назвать  свою  фамилию,  звание  и   порядковый   номер,  но,
по-видимому, Ванхук об этом забыл и ответил:
 - Кинофильмы.
 - Кто вам приказал сюда ехать?
 - Грэхем, - сказал Ванхук и показал пальцем на беднягу Грэхема, который
валялся в траве.
 - А кто приказал ему?
 - Это была его собственная идея.
 -  И  весьма неудачная,  -  сказал  немец.  - Есть  у  вас американские
сигареты?
 У нас был с собой изрядный запас, и мы вынули несколько пачек.
 - Можно мне взять пачку? - спросил офицер. - Обожаю "Честерфилд", курил
только их, пока был в Корнеле.
 Он обернулся к своим солдатам и сказал им несколько слов по-немецки так
же  непринужденно, как разговаривал  с нами. Один из  солдат стал  на часы с
винтовкой "вольно", а остальные столпились вокруг нас,  глазели и улыбались,
мы поняли, что им тоже хочется покурить, но ничего не сказали - пусть офицер
распоряжается.
 - Вы не возражаете, если ребята тоже возьмут по одной? -  спросил он. -
Можете, конечно, не давать. Вам и самим они скоро понадобятся.
 Мы просили  их не  церемониться, и офицер  разрешил солдатам  взять  по
пачке. Все уселись в круг и закурили.
 -  Странно все-таки, - сказал офицер, - что нам приходится брать вас  в
плен, в то время как множество наших солдат попадает в плен к  вашим. Вашему
злосчастному приятелю следовало бы действовать согласно приказу.
 Мы посидели так  минут десять - пятнадцать, потом офицер лениво встал и
сказал  солдатам  что-то по-немецки.  Они  подняли  с  земли  тело  Грэхема,
положили его  в джип,  прикрыли плащом.  Нам  с  Ванхуком  офицер  предложил
разобрать киноаппарат и сложить его в джип. Мы повиновались. Потом  он велел
нам сесть вдвоем  впереди, а  сам сел сзади.  Он  попросил Ванхука  не гнать
машину, так как стоял прекрасный вечер, впереди у нас была приятная прогулка
и  ему  хотелось  полюбоваться   природой.  Затем  он   отдал  еще  какие-то
распоряжения солдатам, и мы тронулись. Ванхук  вел машину очень медленно,  и
нам  понадобился  почти  час,  чтобы доехать  до места  назначения,  которое
оказалось огороженной площадкой под открытым небом.
 - Это только на сегодняшнюю ночь, - сказал офицер.
 Он велел нам взять с  собой личные  вещи  и  пойти с  ним. В  маленькой
сторожке он передал нас другому офицеру и сказал:
 - Теперь я попрощаюсь с вами, спасибо за сигареты.
 Офицер, сидевший  за  столом,  был  человек  пожилой,  вид  у  него был
усталый, но по-английски  он тоже говорил  хорошо. Он спросил  у нас  только
фамилии, звания и  порядковые  номера. В то  время,  однако,  мне  совсем не
приходило в голову,  что все  происходящее очень отличается от того, что нам
показывали  в учебных фильмах. Те шестеро  немецких солдат ничуть не злились
на нас с  Ванхуком. Офицер, правда,  убил Грэхема, но ему  ничего другого не
оставалось,  и  он  совсем  не был  этому рад. Он  бросился на землю,  как и
полагается в таких  случаях,  чтобы не быть удобной  мишенью для противника.
Грэхем тоже мог бы так сделать, но почему-то не сделал.
 Я спросил  потом Ванхука,  может  быть,  нам  нужно  было  побежать  за
винтовками,  когда Грэхем открыл огонь. А он отвечал, что  ему это просто не
пришло в голову, и слава богу, сказал он, потому что, если бы мы побежали за
винтовками, нас  бы тоже застрелили и все  сигареты достались бы  немцам.  Я
спросил, не очень ли он  тогда перепугался,  и он сказал, что нет, я спросил
его почему, -  мне было интересно узнать, что  он думает, - и оказалось, что
мы рассуждаем одинаково. Во-первых, все происходило очень спокойно, и Ванхук
просто не думал, что кто- нибудь может проявить  ненависть  и застрелить его
за здорово живешь.  Когда он  услыхал  голос  офицера, он сразу  понял,  что
человек настроен серьезно, но вполне спокоен и не  станет стрелять, если его
не  вынудить  к  этому, так зачем же было его вынуждать?  Я  спросил, как он
думает, правильно ли поступил Грэхем, и Ванхук ответил:
 -  По-моему,  Грэхем  решил,  что  ему  представился   случай  проявить
геройство.  Конечно,  мне  жаль,  что его  убили, но  всякий  хороший солдат
скажет, что он сделал ошибку.
 Мы провели ночь в этом лагере,  под открытым небом, и перезнакомились с
другими пленными,  которые  там находились. Большинство из них попало в плен
так же, как и мы, - их захватили  врасплох там, куда их никто не посылал,  -
но все  говорили, что это не так уж плохо и  немцы, видимо, знают, что брать
нас в плен значит только попусту тратить  время, ибо наши  войска непрерывно
на них наседают.
 Немецкие  караульные  научились немножко болтать по-английски от  наших
ребят, обращались с нами по-приятельски и вели  разговоры на  вечные темы: о
доме, о девчонках,  о  вашей стороне  и нашей стороне,  и к черту все армии,
взгляни-ка на мою дочурку, давай меняться - а что есть у тебя?

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

 Виктор Тоска рассказывает Весли о смерти Джо Фоксхола

 На  следующий день нас перевезли на грузовиках в другой такой же лагерь
миль на сто дальше,  но будь я проклят, если знал, где мы находимся. Я думал
все время о Джиль и ломал себе голову, как бы  умудриться послать ей письмо,
чтобы она знала, что  я в  плену, жив и здоров, - ведь  обычным путем письма
идут так медленно.
 Здесь на новом месте, народу было намного больше. Мы с Ванхуком бродили
по лагерю в  надежде встретить знакомых ребят или кого-нибудь, кто их видел.
Лагерь был довольно большой, и наших - полным-полно. Они держались  группами
по  шесть-семь человек,  болтали,  рассказывали  друг другу  разные истории,
играли в карты - и разглядеть всех как следует  было нелегко. То тут, то там
попадались  одинокие  фигуры:  сидит  человек  на земле,  пригорюнившись,  -
тоскует, видно, по родине и с  ненавистью думает о том, что вот загнали его,
как быка, за колючую изгородь.
 И вдруг произошло  нечто до того неожиданное, что  я  даже не удивился,
хотя  никак на это не  рассчитывал: прямо передо мной сидел на  траве Виктор
Тоска. Я так ему обрадовался, что решил сесть рядом  с ним и подождать, пока
он  сам на меня  не взглянет. В лагере  было  столько народу,  что люди мало
обращали внимания друг на  друга,  и Виктор  даже не  пошевельнулся, когда я
опустился рядом с ним. Я наблюдал за ним довольно долго и очень был рад, что
он жив  и здоров - ведь только это мне и нужно было. Так я сидел рядом с ним
и молчал, потому что я думал, он обернется, увидит меня - и мы тогда вдоволь
посмеемся.  Я  решил  сидеть  хоть  целый  час,  пока он не  обернется:  мне
казалось, так будет лучше, чем подымать суматоху на радостях, потому что кто
знает, что  он за это время пережил. Ведь кроме того, что Грэхем был убит на
моих глазах, - а за минуту до того мы вместе с ним ужинали, - все остальное,
что случилось со мной и с Ванхуком, - сущие пустяки.
 А Виктор все не оборачивался, и я тоже сидел не двигаясь. Сидим мы так,
сидим, и я стал уже беспокоиться, не случилось ли с ним чего- нибудь, потому
что  прошло уж больше десяти минут, как я  сел рядом  с ним, и уж если он за
это время ни разу не пошевельнулся и не  оглянулся на меня  - значит, что-то
было не так.
 Прошло еще минут десять,  он наконец обернулся и, конечно, увидел меня,
но я ничего не сказал. Спустя минуту-другую  он опять  обернулся и посмотрел
еще раз. Тут уж он не стал отворачиваться.
 - Я ужасно рад тебя видеть, - сказал он. - Я подумал, что это как будто
ты, но сперва не поверил. Ну как ты - жив и здоров?
 - Вполне. А ты?
 - Я немножко свихнулся.
 - Ну, это пройдет.
 Мы оба встали.
 - Мне нужно тебе кое-что рассказать, - сказал он.
 Когда  мы  нашли  укромное  местечко, чтобы  поговорить  без помехи, он
посмотрел на меня долгим взглядом и сказал:
 - Джо  убит, Олсон тяжело ранен, и  знаешь этого  дурацкого лейтенанта,
который поехал с нами?  Он еще так  весь подергивается и подпрыгивает... Так
вот, он остался цел, и я тоже.
 Немного помедлив, он продолжал:
 - Вот