ю. Я развернул листки, прочел первые несколько фраз, бросил
листки в  корзинку и позвонил  своей знакомой.  Я поблагодарил ее за то, что
она выручила меня из беды, и она мне сказала:
 - Приезжайте ко мне обедать в семь часов.
 - Как зовут ту девушку с рыжими волосами?
 - Зачем вам это?
 Ну, я не  знал,  как ей  объяснить  - да  никакого объяснения у меня не
было, - просто я думал об этой девушке все время с тех пор, как ее увидел. Я
не знал, что сказать.
 - Не знаю, просто так, - сказал я.
 - Она вам понравилась?
 - Мне бы хотелось узнать, кто она такая.
 - Приходите в семь часов обедать, и я вам скажу.
 Я  еще посидел немножко  за  столом писателя.  Тут он  вошел,  неуклюже
ступая, и сказал:
 - Сидите, не вставайте. Вы имеете такое же право сидеть в моем кресле и
за моим столом,  как и  я, ибо полковник только что дал мне новое задание на
сценарий.
 - Сколько времени в нашем распоряжении?
 - Месяц.
 - Я напишу его завтра.
 - Нет, - сказал писатель, - давайте  сделаем, как все. Давайте подумаем
две-три недели - так будет легче, и таков здесь обычай.
 - А о чем на этот раз?
 -  О  дезертирстве.  Полковник  полагает, что это как  раз в моем духе.
Говорит - не бойтесь пересолить, нагоните на них чертовского страху. Советую
кончить картину тем, что парня за дезертирство расстреливают.
 - А кто его расстреливает?
 Мне стало жалко ребят,  которым придется расстреливать  дезертира. Даже
более  жалко, чем  самого  дезертира. Ведь они  останутся жить, а он  нет, а
меня, конечно,  больше интересовали живые. Стоит ли много думать о человеке,
который все равно умрет?
 -  Кто  его   расстреляет?  -  удивился  писатель.  -  Мы  с  вами  его
расстреляем.
 - Ну а по сценарию, - сказал я, - кто его расстреляет?
 - Мы с  вами. Вот почему я хочу хорошенько все обдумать на этот раз. Вы
бы хотели его расстрелять?
 - А вы?
 - Нет.
 - Ну и я тоже.
 - А почему?
 -  Потому  что  этим  дезертиром могу оказаться  я сам, - сказал я. - А
почему вы не хотите?
 -  Потому  что он - это  я, -  отвечал  писатель. - Если я когда-нибудь
напишу о дезертире, я буду писать о себе самом и приложу все свое искусство,
чтобы  помочь ему в бегстве и доказать, что он прав, что  он выше  миллионов
других, которые не  бегут. Я  сделаю его величайшим американцем в истории. -
Писатель  остановился, чтобы  закурить.  - Так или иначе, -  продолжал он, -
перед нами стоит очень трудная задача. Как солдаты, мы должны его убить. Как
люди, мы должны доказать,  что он прав. Не думаю, что  можно просто  сказать
полковнику,  будто мы -  или,  вернее, я  -  не  в  силах справиться  с этим
сюжетом.  Мне  кажется, полковнику любопытно  кое-что выяснить кажется, ему
ужасно  интересно узнать,  до  каких пределов  цинизма  могу я дойти. Если я
дезертира убью, думается, что каким бы циником ни был сам полковник,  однако
он  достаточно  умен  для  того,  чтобы  понять,   что  я  склонился   перед
неизбежностью и  основательно покривил душой. Если же я попробую доказать, а
может  быть, и докажу в самом деле,  что прав  дезертир,  а не полковник, не
армия, не сильные мира сего, тогда он решит, что я сумасшедший, однако же не
растленный морально субъект. Если же, наконец, я скажу, что не могу написать
такого сценария, он сочтет меня трусом, человеком, лишенным мужества, и хотя
последствия этого  будут  для меня незначительны в  том, что  касается моего
положения в армии, но они могут оказаться весьма  значительными по отношению
к моей писательской карьере после войны. Итак, что же мы с вами теперь будем
делать?
 - Я убью дезертира  за вас, - сказал я. - Он у меня ударит по лицу свою
старую мать, так что  всем  станет противен. Я заставлю его выкручивать руки
маленьким детям, чтобы вырвать  монетки из их сжатых кулачков. Я  убью этого
сукина сына за вас, можете не волноваться.
 - А зачем вам это?
 - Я не хочу, чтобы это делали вы.
 - Вы забываете, -  сказал писатель, -  что полковник будет  думать, что
сценарий написал я, так же как он думает, что я написал про физкультуру.
 - Вы сможете открыть всем правду после войны.
 -  Нет, - сказал  писатель. -  Если я вам  позволю убить дезертира, это
будет все  равно, что я убью его сам. Нам просто придется  подумать над этим
недели две-три. Или, если хотите, два-три года. Боюсь, что мне  все-таки  не
захочется убивать дезертира, значит,  мне остается  надеяться только  на то,
что полковник вдруг  свалится и умрет от разрыва  сердца. Тогда, может быть,
обо всем этом деле забудут.
 Писатель минутку поглядел на меня, потом сказал:
 - А об отце своем не беспокойтесь.
 - Ладно, - сказал я. - Можно я посмотрю журналы?
 Я  взял  у него  со стола  кипу  журналов и  вернулся к  своему  столу.
Оставался час до отбоя, и я решил просмотреть журналы. Там были всякие: "Нью
рипаблик",  "Иейл  ревью",  "Инфантри-джернл",  "Сикрит  сториз",  "Таун энд
кантри", "Атлантик мансли", "Тру конфешнс", "Сиатр артс", "Нешнл джеографик"
и два-три журнала с цветными комиксами.
 Сначала я пересмотрел обложки, потом перелистал журналы один за другим,
затем стал читать понемножку  из каждого, начав с "Йейл ревью", потому что в
нем  самый  крупный  шрифт. Я  прочел статейку  одного  профессора,  который
утверждал, что все  на свете - трава,  и это напомнило мне человека, который
бросал из окна письма,  и я вспомнил письмо, которое бросил для меня из окна
Виктор Тоска, и записку, которую он оставил на  моем вещевом  мешке, когда я
уезжал из Нью-Йорка,  и то,  что  он  в ней  говорил о пастьбе на лужайке, и
поэтому, пока я читал статейку профессора о траве, мне все виделся Виктор, и
я сам, и  еще несколько наших ребят, будто  мы ползаем  на  четвереньках  по
большой зеленой лужайке против Белого дома и щиплем траву.
 И тогда я сказал: "К черту всю эту музыку из жизни растений, эти соевые
бобы, и  карбогидраты, и  азот  с  кислородом, и всю остальную  премудрость,
которая существует на свете независимо  от того: знаем  мы  о  ней или  нет.
Шутка, веселье - вот что ценится в жизни, это единственная стоящая вещь".
 И  я сел за машинку, чтобы напечатать письмо Виктору и рассказать ему о
том,  что, согласно "Йейл ревью",  все на свете -  не что иное, как трава, и
что  человек,  бросавший из окна  письма, был  прав  и  что скоро мы с ним,
наверное, увидимся в Нью-Йорке. Я не чувствовал усталости и радовался, что в
семь часов буду обедать с  женщиной, ибо  самая лучшая штука на свете -  это
веселье. Единственная стоящая вещь - это есть и пить, и болтать, и смеяться,
и веселиться вовсю.
 "Разумеется,  все на свете - трава, - писал я Виктору. - И мы с тобой -
сорняки.  Мы - бурьян  по  обочинам  железной  дороги,  грязный,  посыпанный
угольной пылью,  но более крепкий,  чем сталь рельсов. Помни  число  девять.
Отдай свои деньги нищим, выходящим  из лимузинов. Прочти  молитву и брось из
окна письмо ко мне".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

 Весли обедает с женщиной, которая пела "Валенсию", знакомится с  Мэгги,
девушкой с рыжими волосами, и отправляется спать

 Я пообедал у  своей новой знакомой в  семь  часов.  После обеда  пришла
девушка с рыжими  волосами и  села с нами  за стол выпить кофе  и бренди. Ее
звали  Мэгги.  Она вызвала во мне такие  же  чувства, как девушка, которую я
встречал  в  Розвилле,  и,  когда,  она  вышла,  я  стал расспрашивать о ней
хозяйку. А та отвечала:
 - Господи боже мой, поговорите с ней сами.
 - А могут у такой девушки быть дети?
 - Конечно, я думаю, если она не остережется. Зачем это вам? Уж не ищете
ли вы, с кем бы вам завести детей?
 Я объяснил, что ищу, и тогда она воскликнула:
 - Господи боже мой, если б я была на двадцать лет моложе!
 Она велела негритянке передать Мэгги, чтобы та пока не уходила.
 - Ее можно позвать, когда вам угодно. Хотите ее видеть сейчас же?
 - Могу я с ней поговорить?
 - Господи боже мой, разумеется, - сказала хозяйка. - Пойдите проведайте
се - и дело с концом.
 - Вы хотите сказать - сейчас?
 - Если вы не можете подождать.
 - Я подожду, - сказал я.
 И  так мы с ней все сидели, и попивали кофе и бренди, и болтали, и будь
я  проклят, если она мне не нравилась все больше и больше с каждой  минутой.
Она  была такая  свеженькая и приятная, от нее  пахло  мылом и духами  и  ею
самой, и она была умна и очень добросердечна. Она была готова любить всех  и
каждого,  лишь бы они не были мошенниками -  плутов и обманщиков она терпеть
не могла.
 -  Если вам понадобится что-нибудь, что мог бы сделать  для вас крупный
военный начальник, - неожиданно сказала она, - вы мне только  скажите, и все
будет сделано.
 -  Мне  бы  хотелось  вернуться  в  Нью-Йорк, когда  мои  шесть  недель
кончатся, а то сержант говорит, что мне теперь отсюда не вырваться.
 - Могу вас отправить обратно хоть завтра, если хотите.
 -  Завтра  не  нужно,  мне  осталось еще три недели.  А не может ли  он
отправить со мной еще двух ребят?
 - Я думаю, может, - сказала она.  - Вы мне сообщите, кто  они  такие  и
когда  вы хотите ехать, и  я ему скажу. Он всех вас  отошлет в Нью-Йорк ради
меня.
 Ну, я почувствовал себя совсем славно, потому что я  знал, что писателю
хочется  возвратиться  в  Нью-Йорк и Джо Фоксхолу тоже.  Но,  конечно,  я их
сначала спрошу, чтобы увериться.
 Около половины  десятого  я  позвонил  в гостиницу,  где прежде  снимал
комнату отец, но мне сказали, что он так и не возвращался. Хозяйка попросила
рассказать ей об отце, и я рассказал, а потом спросил:
 - Как вы думаете, куда он ушел?
 Она ответила, что я мог бы сам догадаться.
 - У нас постоянно  гостят  такие, - сказала  она. - Некоторые живут дня
три-четыре, а другие  остаются и на целую неделю. Всё это люди, как правило,
богатые, уставшие  от повседневной жизни - семья им надоела до тошноты, да и
сами  они себе в  тягость. Они тратят много денег, но  для них деньги ничто.
Просто им хочется забыться.
 - Зачем?
 - Как зачем?
 - Что с ними такое? Что с их семьей?
 -  Ничего.  Просто  им  нужно немножко  развлечься,  забыть окружающее,
отдохнуть от порядочной жизни. Это не  значит, конечно, что  они  себя плохо
ведут. Если кто вдруг  начнет буянить,  безобразничать, я им сейчас же  велю
утихомириться - или скатертью дорожка. Они просто устали. Им  нужно забыть о
вещах, от которых они  не  могут отделаться дома. Может,  они и очень важные
люди и все их уважают,  но ведь самая приятная вещь иногда ужасно надоедает.
Конечно,   они  всегда  возвращаются,  и   я  читаю  о  них   в  газетах.  В
Сан-Франциско, там люди бывали у  меня покрупнее, чем здесь, но и здесь есть
кое-кто важный.
 Хозяйка позвонила Дэзи, и та  провела меня в очень красиво обставленную
комнату.  Туда  же  Дэзи  принесла  поднос  с  бутылкой шотландского  виски,
стаканами  и  вазой  со  льдом,  а  немного  погодя  вошла девушка с  рыжими
волосами, и мы с ней выпили и поговорили.
 Мне нужно было явиться в казарму  к одиннадцати, часам, на этот счет не
могло  быть двух мнений. Каков бы там ни был этот большой военный начальник,
а надоедать ему  зря я не хотел. Если он сможет отправить  меня  в Нью-Йорк,
когда истекут мои шесть недель, да еще и писателя и Джо Фоксхола в придачу -
этого будет вполне достаточно. Не хотел я больше никаких неприятностей.
 Я чувствовал  себя ужасно натянуто наедине с этой рыжеволосой  девицей,
она ведь не просила меня  побыть с ней... да и оба мы этого по-настоящему не
хотели, так что все вышло как-то не  так. Мы оба не испытывали ничего, кроме
неловкости. Не  то чтобы она была какая-то  рыба - она была слишком красива,
чтобы  быть  рыбой, но,  видно,  ей нужно было то, что  нужно всякому, чтобы
расшевелиться.  Ей  было  нужно, чтобы в ней  зародилось хоть  какое- нибудь
чувство  к  другому  человеку.  Он  мог  бы  ей  понравиться,  если  бы  она
почувствовала, что сильно нравится ему сама.  А этого-то с нами как раз и не
случилось, так что мы  решили просто посидеть и выпить стаканчик-  другой, и
скоро она развеселилась, и я тоже.
 Почти сразу,  как  рыжеволосая  ушла,  явилась в  комнату  негритянка и
сказала:
 - Мисс Молли велела вас просить в гостиную.
 Я пошел  в  гостиную.  Хозяйка  разговаривала по  телефону.  Когда  она
кончила говорить, она обратилась ко мне:
 - Ну как, Мэгги - это та девушка, которую вы ищете?
 - Не знаю. Не думаю.
 - Почему?
 - Не знаю. Может быть, потому, что я очень устал.
 - Пройдите наверх и поспите.
 - Вы меня сегодня выручили из  довольно серьезной беды, - сказал я. - Я
не хочу, чтобы мне пришлось опять к вам обращаться. Мне нужно быть в казарме
к одиннадцати часам.
 - Сколько времени вам понадобится, чтобы туда добраться?
 - Минут сорок - сорок пять.
 - Мы успеем выпить еще по стаканчику.
 - Мы успеем что-нибудь и кроме этого.
 - Господи боже мой, - сказала хозяйка. - Почему я вам так нравлюсь?
 - А почему я нравлюсь вам?
 - Да потому, наверно, что, когда я вас увидела на улице,  как вы стоите
под снегом такой чудной и пялитесь на меня так, будто я единственная женщина
на свете...
 - Вы пели мою песню...
 - ...я и впрямь подумала, что я единственная женщина на свете.
 - А я  думал, вы  услышали  эту песню  от моего  отца.  Я думал, вы мне
поможете его найти, но вы мне здорово понравились  еще и просто потому,  что
знали мою песню ну  а  потом,  я  думаю, вы сами знаете,  отчего меня к вам
потянуло  все  больше и больше. Я  вас  никогда  не забуду. Отчего  вы вчера
напились? Вы не похожи на женщину, которая шатается по кабакам.
 -  У меня самой было  горе, -  сказала хозяйка. - Большое горе. С нашей
сестрой  случаются  иногда  ужасные  вещи. Мне  показалось  вчера,  что  уже
началось  вот  это  ужасное, и поэтому  я ушла из  дому, чтобы побыть одной.
Когда я встретила вас, я возвращалась домой, чтобы разузнать, как дела. Дома
я должна была сразу узнать.
 - Какое же у вас горе?
 - Господи  боже  мой,  - сказала женщина. -  Неужели  вы  не понимаете?
Конечно,  понимаете, а  мне так не  хочется думать об этом.  Я  люблю, чтобы
вокруг  меня  были приятные  вещи  и милые люди. Ну  а  когда вы вчера  меня
обняли, я поняла, что у вас тоже горе. И  я себе сказала  тогда, что  если я
еще раз уйду от беды - от той самой, о которой я говорила, - то это случится
благодаря вам и я должна буду вызволить вас из вашей беды.
 - Так вы  и сделали это, - сказал я. - Меня могли посадить  в тюрьму за
самовольную отлучку месяцев на шесть, я думаю.
 - А меня -  на десять лет или еще  того больше, - сказала хозяйка.  - А
столько времени я не могла бы отдать. Это меня убило бы, я знаю.
 - Десять лет?
 - В этом  доме теперь я только  живу, и он продается.  Мне уже довольно
везло. Я боюсь, понимаете? Не  люблю я этих всех районных прокуроров, судей,
присяжных. Я шла вчера домой,  готовая узнать о самой страшной беде, которая
могла  со  мной случиться,  когда  встретила вас. Я нуждалась в  чьей-нибудь
поддержке.  А  Мэгги я сегодня  пригласила специально для вас. Если вам  еще
захочется ее повидать, вы мне тогда скажите.
 - Не хочу я больше встречаться с Мэгги, - сказал я.
 Я вернулся в казармы еще до одиннадцати, юркнул в постель -  и как же я
спал, о Валенсия!

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

 Отец присылает Весли письмо, где объясняется тайна его исчезновения,  а
женщина, которая пела  "Валенсию", поет ее  снова, на  этот  раз  лучше, чем
когда бы то ни было

 Дни  шли,  удивительно похожие один на другой, все в них было строго по
расписанию, и вот однажды я получил письмо от отца.

 "Я вовсе не хотел сбежать, не оставив тебе  записки, - писал он. - Но я
и сам не знал, куда еду и что буду делать, и поэтому ничего не мог написать.
Мне хотелось, чтобы ты знал, но не мог же я говорить тебе о  том, чего и сам
не знаю. Я  выехал из гостиницы и отправился на вокзал,  но поезд, которым я
собирался  ехать,  отходил  только через три часа, поэтому я сдал  чемодан и
возвратился в город. Уехал  я только через сутки с лишним, но в тот  момент,
когда возвращался  в  город, я вообще решил было никуда не  уезжать. Я решил
дня через три-четыре вернуться в гостиницу, но  потом со мной произошла одна
вещь,  которую  ты,  я думаю, поймешь. Это  и  заставило меня уехать. Дом, в
который я  тогда попал, постигла какая-то беда, и там не знали, как еще дело
обернется.  Все  вдруг  разбежались кто куда,  а я был  слишком пьян,  чтобы
двигаться, и остался один, но немного спустя вернулась  одна из них  и стала
за мной  ухаживать. Она принесла  мне кофе и  бутерброды.  Я  поел, но после
этого почувствовал себя совсем плохо, и она осталась со мной, рискуя попасть
в беду. Мне  очень хотелось поскорее прийти в себя и убраться  оттуда, чтобы
она  тоже могла уйти, как другие, и избежать неприятностей. Я принял ванну и
уже  оделся, чтобы идти,  но тут она опять пришла  и говорит, что  опасность
миновала,  все опять в порядке и уходить  мне  не нужно -  я могу ложиться и
спать. Я  обрадовался,  что все успокоилось,  и хотел уже  лечь.  Но девушка
сказала,  что пойдет  и принесет мне  выпить чего-нибудь  горячего, чтобы  я
лучше заснул.  Когда она  открыла дверь,  чтобы  выйти,  я  увидел,  как  по
лестнице поднимается какая-то женщина и  парень  в военном,  и услышал голос
этого парня. А когда девушка вернулась, я от всего сердца поблагодарил ее за
доброту,  но  сказал, что мне нужно идти, потому что  я в конце концов решил
ехать в Эль-Пасо, где я сейчас и пребываю и куда приехал сегодня рано утром.
Я уже  проходил  мимо лавки твоего  дяди и, кажется, видел  там вместе с ним
твоего брата Вирджила, но матери твоей  я еще не видал. Я хочу ее видеть, но
немножко  боюсь.  Чувствую  себя  я  теперь  хорошо,  но,  если  бы  не  эта
рыжеволосая девушка, я бы сюда, конечно, не попал. Напиши мне сейчас же, так
как я не знаю, на что решиться, а потом я опять тебе скоро напишу".

 Вместо письма я сейчас же послал отцу телеграмму: "Что бы  там ни было,
повидай мать".
 После  этого я  написал  ему длинное письмо  и  отправил  его  заказным
авиапочтой. На следующий день пришло другое  письмо - от отца. Он писал, что
ходил  и виделся с мамой. В ответ на это письмо я опять послал телеграмму, а
потом написал другое большое письмо и тоже отправил его заказным авиапочтой.
 Целую неделю  я получал от  папы  письма каждый день.  Он  писал  -  я,
дескать, наверно, пойму, что он хочет сказать, говоря, что мой брат  Вирджил
куда лучше нас обоих благодаря маме.
 "Мы  с  тобой  слишком  долго жили  в стороне от женской половины  рода
человеческого, а ведь на них держится мир, так что ищи скорей свою девушку".
 Как-то раз  отец  мне  прислал полдюжины фотокарточек,  где  мама, брат
Вирджил, дядя Нил и он сам были сняты в группе.  Меня поразило, как молодо и
красиво все они выглядят, несмотря на то, что  никто из них не улыбался, как
это делает почти каждый, когда фотографируется, но особенно я был взволнован
тем, как выглядит отец рядом  с мамой  и Вирджилом.  У  него  был такой вид,
будто ничего и не случилось, будто он был с ними всегда. Я ему так и написал
и  просил его рассказать мне  все про маму, и Вирджила, и  дядю  Нила. Я был
счастлив, как никогда в жизни, и показал фотокарточки моей семьи писателю, а
потом мы с ним сидели и толковали о нашем дезертире и никак не могли решить,
что же нам с ним все-таки делать.
 - Если бы нас перевели в другую часть, - сказал я, - нам бы не пришлось
писать сценарий о дезертире, правда?
 - Нет, нет, не пришлось бы, - сказал писатель.
 - А вам бы хотелось вернуться в Нью-Йорк?
 - Ну да, конечно. Нью-Йорк - это  родина моя  и жены,  и  мы хотели бы,
чтобы наш сын тоже родился там.
 - Ваш сын? Откуда вы знаете, что это будет сын?
 - Это наш первенец, и это будет сын, - сказал писатель.
 Я  спустился  вниз  в  производственный  корпус,  чтобы  узнать  у  Джо
Фоксхола, хочет ли он тоже перебраться с нами в Нью-Йорк. Работа была у него
вроде  моей  благодаря  его  высокому культурному уровню и  образованию:  он
печатал для писателей на машинке и был у них на побегушках. Я встретил его с
шестью бутылками кока-колы в руках - по ч