а, чтобы летчикам было  видно, куда бросать бомбы,
если только зенитки их раньше не собьют. Потом небо стали долбить пурпурные,
розовые, темно-красные ракеты, взлетавшие, точно фейерверк, и озарявшие чашу
неба своим жутким, диковинным светом.
 Друзья  писателя,   у  которых  мы  были  в   гостях,   сошли  вниз,  в
бомбоубежище,  потому  что  им  совсем  не  нравилась вся  эта катавасия, но
писатель спросил,  нельзя  ли  ему  остаться  наверху  и посмотреть,  и  ему
сказали,  что можно, если  он  такой  сумасшедший, и  тогда  я тоже попросил
разрешения остаться.  Друзья писателя сказали, чтобы  он  все-таки  не валял
дурака  и по крайней мере оставался под прикрытием,  не торчал бы на виду на
крыше,  не  высовывался,  чтобы что-нибудь  разглядеть,  и  вообще  поскорее
прекратил бы свои наблюдения и спустился с крыши в  убежище. Ну, мы стояли и
смотрели, пока налет  не кончился, а продолжался  он часа полтора. К счастью
нас не задел ни один осколок, и ни одной бомбы не упало поблизости. Впрочем,
мы видели, где упала одна: там все было в огне. Позднее мы узнали, что бомбы
попали в три или четыре места и там тоже были пожары.
 О таких вещах  в  газетах  не  пишут, и единственный способ  что-нибудь
узнать - это увидеть собственными глазами  или  послушать,  что  говорят. Но
слухи распространялись самые  неправдоподобные: если  верить молве,  то весь
Лондон горел: и хотя кругом не видно ни малейших следов пожара, сплетник тут
же  назовет вам какую-нибудь отдаленную  часть Лондона:  "Там, за Элефант  и
Касл, все сплошь в огне".
 По счастью, это было не так.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

 Писатель и Весли устраиваются в своей собственной конторе

 Второй  день нашего пребывания  в Лондоне прошел очень  оживленно, и мы
получили некоторое представление о том,  зачем мы в  Англии. После обеда нас
построили,  и  сержант сделал  нам внушение,  которое всегда  получают вновь
прибывшие. Он сказал нам, чтобы мы не забывали, что мы в Лондоне гости и что
от  нас  самих зависит  произвести хорошее впечатление на англичан. Никакого
озорства,  никакой развязности, никаких диких  трат, ибо только  дурак может
мотать деньги в такой стране, как Англия, где людям уже  давно приходится во
многом  себе  отказывать. Он  сказал  нам, что англичане живут  намного хуже
американцев  и  ничего  не  может  быть  оскорбительнее,   чем  видеть,  как
американские солдаты являются в Лондон и швыряют деньгами, точно миллионеры.
Он  разъяснил,  какой  у  нас  будет  распорядок  дня,  указал  в  чем будут
заключаться наши  обязанности.  Особое внимание он  просил нас уделять нашей
выправке, - быть всегда бравыми и подтянутыми.
 Вскоре  после  этого  Джо  Фоксхол пришел  наверх  и сообщил,  что  мы,
вероятно, сможем, если  захотим,  переехать из  казармы на частную квартиру,
потому что другие уже так делали, и  хотя  это не было разрешено официально,
но  фактически поощрялось,  так как казарменных помещений  не  хватало.  Джо
сказал, что  обрабатывает  сержанта,  - похоже,  что  дня через  два-три ему
удастся  оформить  сделку  и,  может  быть,  нас  даже освободят  от несения
нарядов. Это была самая приятная новость для нас за долгое время.
 На  третий день нам сказали,  куда ходить  на работу. Это  было красное
кирпичное  здание  недалеко  от Гровенор-сквер. Мне с писателем  отвели  для
занятий  уютную  комнату  с  двумя   столами,  двумя  пишущими  машинками  и
телефоном, - там  мы и обосновались.  Джо  Фоксхол и Виктор Тоска устроились
через коридор  в  другой  комнате,  почти  такой  же,  как  наша, только без
телефона и с одним столом и стулом. Впрочем, делать им особенно было нечего,
так что они попросту слонялись из угла в угол и болтали.
 Еще  когда мы возвратились в Нью-Йорк  из  Огайо, писатель оформил меня
как своего сотрудника. Мы написали с ним один сценарий, который нам не очень
претил, ибо речь там шла  о  том,  как  грузить товарные  вагоны, и  убивать
никого  не нужно было. Мы обсудили еще пять  или шесть сценариев,  в  задачу
которых входило  воодушевлять  людей на смерть,  но писать  их  не стали, уж
больно противно  было. Сценарий о товарных вагонах я сделал ам, но для этого
не нужно быть писателем. Мы были рады, когда узнали, что учебного  фильма по
этому  сценарию делать не будут.  Для этого была использована  чья-то другая
работа. Тот сценарий, что мы написали о физкультуре, тоже  не был поставлен.
Мы всегда радовались, если наш материал не шел в дело.
 Теперь мы  с писателем только писали письма и болтали. Писатель отвечал
на телефоннные звонки. Время от времени кто-нибудь изъявлял желание получить
от него  интервью.  Он  обычно  старался уклониться,  но журналисты  - народ
упрямый, а американское пресс-бюро давало им  на это  разрешение,  так что у
нас  в  конторе  то и  дело появлялись  представители  то одной,  то  другой
лондонской газеты. Я в таких случаях вставал, чтобы уйти, но писатель всегда
просил меня  остаться.  Интервьюер  обычно задавал  писателю вопросы в таком
духе, как  задаются Джорджу Бернарду Шоу или Г.Дж. Уэлсу, но писатель ничуть
не смущался и спокойно отвечал на вопросы.
 Они записывали  все, что  он говорил, а что  бы он ни говорил, все было
приятно слушать, потому  что он  всегда ухитрялся  говорить правду,  как  бы
несвоевременно она ни звучала. Он знакомил меня со  всеми,  кто приходил его
интервьюировать, и говорил, что я его сотрудник.
 - Если хотите  знать правду,  - говорил он,  - этот  девятнадцатилетний
юноша - лучший писатель, нежели я.
 Ну, интервьюеры, конечно, полагали, что он шутит, ибо считалось, что он
всегда говорит вещи, которые можно  истолковать так и этак, но он уверял их,
что это серьезно, и они восклицали:
 - Вы хотите сказать, что, по-вашему, есть на свете писатель лучший, чем
вы? А мы -то думали, вы считаете себя лучшим писателем в мире.
 А писатель говорит:
 - Я лучше  большинства,  но он  лучше  меня.  В девятнадцать  лет  я  и
наполовину  не был таким писателем, как  он. Вы о нем  еще услышите, если он
останется жив.
 Его спрашивали, что он думает об англичанах, и он говорил:
 - Англичан я всегда любил, и теперь люблю их еще больше.
 Им хотелось бы знать почему, и он отвечал:
 -  Потому  что я  их знаю теперь немножко лучше. Они не лучше и не хуже
других  народов, но  я их люблю  чуточку  больше  других за их  писателей. Я
терпеть не могу их политических деятелей, но люблю их писателей.
 Время от времени он давал мне задание  написать  короткий рассказ  - он
отводил мне на это три часа, -  а потом прочитывал рассказ вместе  со мной и
объяснял,  что  в нем хорошо и что плохо, и таким путем многому меня научил.
Он говорил, чтоб я не считал себя невеждой только  оттого, что я  не ходил в
университет. Он  утверждал,  что это  совсем не так, а вот в  моих  писаниях
нет-нет  да  и  проглянет  сомнение  в своих силах. Я ему объяснял,  что это
выходит как-то само собой, а он говорил, что такого нельзя  допускать. Пусть
только правильные  вещи происходят сами  собой. Чем  больше человек допустит
правильного  и  чем  меньше   неправильного   появится   на  свет   при  его
попустительстве, тем лучшим он станет писателем и, что еще важнее, тем лучше
сделается  сам.  Единственное, что ценно в писательстве,  -  это то, что оно
облагораживает  прежде  всего  самого  писателя, а отсюда  уже  способствует
моральному росту читателя.
 Так  изо  дня в день я узнавал от него  все больше полезного, но и я не
сидел  да слушал молча все, что он  мне говорил.  Слушать-то я слушал во все
уши, но и  у  меня являлись  свои собственные мысли, и  чаще  всего  они ему
нравились.
 Всякий раз,  когда  его  спрашивали, пишет ли он  сейчас что-нибудь, он
говорил,  что не пишет  когда его спрашивали  почему, он  отвечал,  что  не
может, потому что носит  военную форму, - он подождет, пока  война кончится
вот уж  тогда  хватит времени и на  писание.  А  когда  его  спрашивали,  не
собирается ли он написать о войне или об армии, он говорил:
 - Ради бога, не задавайте глупых вопросов. Я  не  журналист, я поэт.  Я
пишу обо всем.
 И люди не знали, как это принять, потому что весь свет только и говорил
что об американских писателях и газетчиках, которые пишут книги о войне.  Не
было американского газетчика в Лондоне,  который не выпустил  хотя бы  одной
книги о войне. Многие из них напечатали по  две и  по три,  а вот этот чудак
писатель ждет, когда война кончится.
 Он говорил, что ждет, пока кончится вся эта истерика, и тогда он сможет
приняться  за  работу  с  того самого  места,  на котором его  прервали.  Он
говорил:
 -  Самый истеричный  народ  в мире -  это  американцы, ужасно наивный и
легко возбудимый. Чем спокойнее они с виду, тем нервознее на самом деле.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

 Писатель решает проблему, как поступить с немецким народом

 Вскоре   начались   новые  литературные   события.   Стали   устраивать
литературные конференции при участии офицеров высшего ранга. Мы  с писателем
всегда  приезжали,  и  я  слушал  все,  что  там  говорилось.  Писатель  был
совершенно прав: внешне спокойные, все эти люди ужасно нервничали.
 Первая   встреча   состоялась    за   обедом,   который   сопровождался
неофициальным обменом  мнений.  Мы с писателем  были  единственными рядовыми
среди присутствующих. Остальную компанию составляли старшие офицеры, начиная
с капитанов и кончая  полковниками, и  множество штатских, иные  из  которых
были гораздо  моложе нашего  писателя  - окопавшиеся  в тылу  молодчики,  на
казенных хлебах и с большими деньгами, которым и делать- то было нечего, как
только есть  да  болтать  языком. Мне совсем  не  хотелось  ходить  на такие
собрания, но  писатель сказал, что я обязан сопровождать  его  всюду, где он
должен бывать по службе. Это мой долг перед ним, говорил он.  Вся эта музыка
чересчур утомительна для одного человека.
 Так вот на этом первом собрании все наелись  до отвала, потом появились
бутылки  и началась  выпивка. Атмосфера была  приятная,  полная неподдельной
сердечности. Молодой штатский, руководивший совещанием от имени английскиого
правительства,  поставил  на  обсуждение  следующий  вопрос:  "Как   быть  с
Германией после войны?"
 Наш писатель держал язык за зубами так долго, как только мог.  Я видел,
каким несчастным  он  себя чувствовал среди чванных  болтунов,  ибо  все эти
людишки в  военном  и  в штатском, никогда  в  своей  жизни ничем путным  не
занимавшиеся, да  и  сейчас  ничем  серьезно не  интересующиеся, разыгрывали
настоящую  комедию,  пыжились и  важничали  необычайно. И эти хвастунишки  и
пустомели  взялись  рассуждать  о  том,   что  делать  с  пятьюдесятью   или
шестьюдесятью  миллионами  человек.  Все   их  предложения  звучали   просто
чудовищно. Послушать их, так все немцы - сплошь преступники.
 Наконец кто-то неосторожно спросил писателя, каково его мнение.
 Писатель оглядел всех присутствующих. Я сразу увидел, как он сердит, но
он начал спокойно.
 -  Единственное, что  можно  сделать,  это перебить их всех, одного  за
другим, пока ни  одного в живых  не останется.  Слишком сложна проблема  для
всякого иного решения, по крайней мере в настоящем собрании.
 Все молчали, и он продолжал:
 - Позвольте спросить, почему мы вообще обсуждаем эту проблему и кто нас
об этом просил? Ибо если  подойти к делу серьезно - а мы делаем вид, что это
так, -  то эта проблема потребует  огромной  напряженной работы  всех лучших
людей Америки, работы,  которую  нельзя завершить ни в  пятьдесят,  ни  даже
может быть, в сто лет, и я не думаю, чтобы наша страна жаждала взять на себя
такую   ответственность.  А  если   она  и   готова   взять  на   себя   эту
ответственность,  боюсь,  что  лично  я  не смогу разделить ее  ни  в  какой
степени, так  как у  меня несколько иные планы  на будущее. Прежде всего,  я
думаю, такая работа настолько значительна, что должна привлечь усилия людей,
более к ней подготовленных, чем мы с вами. Если же мы здесь собрались, чтобы
есть, пить и разговаривать, и разговоры  наши не следует  принимать всерьез,
то я предложил бы лучше  обсудить, что нам самим делать после войны, ибо тут
мы  все сможем  с большим успехом  использовать наше  время  и  силы,  чем в
приложении  к той  проблеме, которая, как мне кажется, должна решаться самим
немецким народом. Есть среди присутствующих хоть один немец?
 Я было думал, что такими речами он навлечет на себя кучу неприятностей,
но ничуть не  бывало, ничего не произошло - все тотчас  же забыли,  о чем он
говорил,  и  продолжали  молоть  всякий  вздор,  толочь  воду  в ступе,  как
говорится. Я уже здорово был на  взводе  к тому времени, так что мне было на
них наплевать. Я знал, что им все равно не справиться и с  самими  собой, не
говоря уже о немцах,  и поэтому не принимал никакого участия в их трескотне,
хотя  тот  парень, что  задавал  обед  от  имени правительства,  то  и  дело
справлялся о моем имени.
 Я  ему только  отвечал: "Да ну  вас  всех... не  приставайте!" - и  все
подливал и подливал себе.
 Из этой первой встречи  я многое  узнал о людях подобного типа, которые
пытаются  изобразить  из себя представителей целой  нации  - в данном случае
американцев,  -   а  в  самом  деле,  насколько  я  понимаю,  принадлежат  к
представителям низшей разновидности  человечества. Людей, которым претит все
это   кривлянье  и   многоглаголание,   не   больно-то,   видно,   тянет   к
государственной деятельности.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

 Ребята снимают квартиру на Пэл-Мэл,  Весли  пишет письма  и получает от
своего дяди Нила письмо, полное хороших новостей

 В   один   прекрасный   день  Джо  Фоксхол   нам   сказал,  что  достиг
взаимопонимания с  сержантом,  и если мы сумеем подыскать квартиру и если мы
четверо  хотим жить  вместе и делить между собой расходы, то можем переехать
туда из казармы и обрести, таким  образом, немножко больше свободы. Нам всем
хотелось остаться вместе, так что мы тут же взялись за поиски жилища и через
два дня переехали в квартиру из трех комнат: гостиная, две  спальни с  двумя
кроватями в каждой и прекрасная большая ванная с душем. Мы с Виктором заняли
одну спальню, Джо с писателем - другую, а гостиная была общая  для всех. Все
получилось  отлично. Этот  дом  назывался  Локсли  Мэншн.  Когда-то  это был
прекрасный особняк. Он помещался на Пэл-Мэл, улице лондонских клубов, в двух
кварталах от Сент-Джемса справа и в двух от Трафальгар-сквер слева.
 Джо ухитрился выменять  у  одного  лейтенанта  продуктовые карточки  за
бутылку шотландского виски (которую Джо приобрел по знакомству за три  фунта
стерлингов  через  одного из мальчишек-лифтеров в здании, где мы  работали).
Благодаря этому  мы смогли договориться с содержателями Локсли-Мэншн,  чтобы
нам подавали завтрак, обед  и ужин. Итак, мы вполне устроились, и у нас была
уйма  времени,  чтобы  поразмыслить  о вторжении.  Мы  воображали,  что  оно
начнется этак недели  через две,  в  середине  марта, но, конечно,  этого не
случилось.
 Вторжение целиком  занимало  умы всех людей в  Лондоне, в Англии да и в
Америке, вероятно, тоже. Им пестрели все  газеты. Каждый по мере сил пытался
угадать, когда оно начнется, и вскоре прошел слух, что никакого специального
вторжения  не будет: дескать, вторжение идет все время  и так - с востока на
русском фронте и с воздуха. Мы держим немцев в смятении и беспокойстве - вот
это и есть вторжение.
 Итак,  теперь у  нас  была своя собственная квартира  и свои  кабинеты.
Скоро   все  было   оформлено  более  или  менее  официально,  с  разрешения
начальства,  так  как  нам  с  писателем  полагалось  бывать  по  вечерам на
совещаниях, а раз мы  были писатели, считалось, что мы работаем дома в любой
час дня и ночи.  Как-то писатель мне сказал, что у нас  с ним все улажено  и
что он старается теперь устроить Виктора и Джо.  У меня и у  писателя всегда
был  на  руках  какой-нибудь  материал  для  сценария,  который  нужно  было
просмотреть и изучить, но он мне говорил, чтобы  я не принимал этого слишком
всерьез.  Нужно,  мол,  прочесть материал,  разобраться в нем и быть готовым
ответить  на  возможные вопросы, но писать только письма друзьям да время от
времени какой-нибудь рассказ.
 Я написал отцу,  написал матери, написал Вирджилу и дяде Нилу,  потом -
Лу  Марриаччи  и Доминику  Тоска написал я  и  женщине, с которой дружил  в
Нью-Йорке,  и другой,  которая  уехала  домой  в Сан-Франциско из  Огайо,  и
написал матери Виктора,  как обещал.  Я рассказал ей,  как нам  повезло, как
удачно  складывались наши дела  и  как  счастлив  был Виктор,  да и  я тоже.
Написал я также Гарри Куку, и Нику Калли, и Вернону Хигби, и еще одно письмо
Какалоковичу,  Я  получил ответ  от каждого из  них,  но самое замечательное
письмо было от мамы. У  нее  был такой красивый почерк, и  писала  она такие
чудесные вещи - я просто в нее влюбился.
 Письмо  от  матери Виктора,  написанное  за  нее его  женой, тоже  было
удивительное. Она молилась все время за нас с Виктором, и да благословит нас
бог еще и еще раз, и пусть я позабочусь о Викторе, а Виктор - обо мне.
 Ну а  дядя  Нил!  Черт  возьми,  я совсем с ним не  был  знаком, но  он
рассказал  мне о  том,  что мне хотелось  знать,  больше,  чем отец,  мать и
Вирджил, вместе  взятые,  -  вероятно  потому,  что они  не  знали, как  это
выразить. Он писал, что отец  работает у него и  очень ему помогает. "Твоего
отца все очень любят", - писал он. Старые ворчуны покупатели, которые раньше
причиняли  дяде массу беспокойств, совсем перестали  ему докучать с тех пор,
как отец подружился  с ними и стал проявлять интерес к их жизни и хозяйству.
У отца  есть машина,  писал дядя Нил, и он постоянно разъезжает с визитами к
людям,  с  которыми знакомится в магазине.  Он  ни  чем не торгует, а просто
ездит, чтобы посудачить с людьми,  посмотреть их  хозяйство, но вскоре после
его визитов люди  опять  приезжают  в  лавку и заказывают товару больше, чем
когда  бы  то  ни было. И заказывают  не отцу,  а  самому  дяде Нилу.  Стали
приезжать и  новые люди -  те, что познакомились с отцом у фермеров, которых
он  навещал. Дядя  Нил  сам  человек непьющий,  а  вот  отец, тот  постоянно
приглашает кого-нибудь  из посетителей лавки в бар, просиживает там с ними и
выпивает, и они  становятся  добрыми  друзьями, и,  когда  после  этого люди
заходят в лавку,  торговля идет  куда веселее, чем прежде, это он признавал.
Вряд ли, как  писал дядя Нил, отец делает  все это намеренно - он совершенно
лишен  коммерческой  жилки,  -  просто его  добросердечие  привлекает людей.
Теперь уж они  с матерью никогда не расстанутся  - это факт, утверждал  дядя
Нил.  Сухой, теплый  климат, видно, был отцу  на пользу  на  щеках  у  него
появился  румянец. Дядя Нил очень радовался, что  у  отца  все пошло на лад
раньше  он  все  удивлялся,  почему его  сестра не  подумает  о  том,  чтобы
избавиться от моего отца, и не выйдет замуж за кого-нибудь другого, а теперь
понял. Он писал также, что просто не  знает куда девать деньги, - совсем как
раньше говорил  Лу  Марриаччи,  - так что отец  теперь  получает свою долю и
будет получать всегда. Папа, мама и Вирджил переехали в свой собственный дом
с десятью акрами хорошей приусадебной  земли, а дядя  Нил наконец собрался с
духом  и женился. Он писал, что все они  ждут, чтобы я приехал к ним в  Эль-
Пасо надолго и хорошенько отдохнул, но я знал, что нигде никогда не останусь
надолго, кроме как в  моем  родном Сан-Франциско,  где  я буду жить со своей
женой и детьми. Но все-таки я был рад, что отец обосновался в Эль-Пасо.
 Вирджил тоже написал. Он  рассказывал о том, как раза два ездил с отцом
на охоту,  и  как  один раз  они уговорили маму  тоже  поехать с ними, и как
хорошо провели они время все вместе.
 Написала  мне  и моя нью-йоркская подруга она обещала писать  не  реже
двух раз в неделю - и сдержала слово. Письма свои она печатала на машинке, и
я  всегда  читал  их  с  удовольствием,  так  как   они  полны  были  разн