ворилось в письмах, которые я тогда подобрал.
 На следующий  день Олсон,  который тоже слышал раньше  об этих письмах,
принес  нам экземпляр  газеты  "Нью-Йорк  таймс" и показал  другую статью  о
Марплсе. Эта статья была даже лучше первой, в "Старс энд страйпс", так как в
ней  приводились  выдержки   из  нескольких  писем,   которые  корреспондент
ухитрился стянуть у агентов  ФБР материал  был первоклассный. Олсон сказал,
что Марплс  - последователь йогов. В статье "Нью-Йорк таймс" говорилось, что
Марплс ужасно  рассердился на правительство за его попытки доказать, что  он
не душевнобольной: сам он считает  себя одним из немногих  нормальных людей,
сохранившихся  на белом  свете,  так зачем же правительство  оскорбляет  его
медицинскими экспертизами, которые должны установить, что он есть то, чем он
является вне всякого сомнения? Далее в  статье  сообщалось,  что утверждение
Марплса, будто он совершенно здоров, доставило правительству новые хлопоты с
экспертизой, так как теперь, напротив, стало ясно, что он сумасшедший.
 Через  несколько дней появилась еще  одна статья на ту же тему, на этот
раз в воскресном приложении к "Таймс". Статья занимала две полных страницы и
была  написана  одним  из  авторов  передовиц,  тут  же  были  помещены  три
превосходные  фотографии Марплса. Оказывается,  сумасшедшим он все- таки  не
был, как и никто из его семьи. На одной фотографии он сидел за столом спиной
к  фотокамере. По другую сторону стола расположились шесть лучших психиатров
страны,  среди них одна  женщина.  Фотография вышла изумительная: Марплс  не
хотел, чтобы его снимали сзади, и сердито обернулся  к фотографу. Все  шесть
специалистов  казались   ненормальными,  и  только  Марплс  выглядел  вполне
по-человечески,  слегка  раздосадованным.  Между  строк  в этой  статье тоже
проглядывало  восхищение  Марплсом,  хотя автор и полагал,  что  бедняге все
равно   не  справиться  с   психиатрами.  Они  были  обязаны   признать  его
ненормальным и засадить в сумасшедший  дом. И в самом деле в следующую среду
Олсон принес  новый  номер  "Таймс",  где  была еще одна  статья  о Марплсе,
написанная  тем  же  автором.  Марплса  все-таки  признали  ненормальным   и
поместили  в сумасшедший  дом. Однако он умудрился  написать перед этим  еще
одно  письмо к  человечеству,  которое передал тайком автору  статьи, и  тот
воспроизвел его в газете полностью.

 "Людям  всего  мира.   Разумеется,  сумасшедщие   утверждают,   что   я
сумасшедший, но вы им не верьте. Они  воображают, что  если  меня посадить в
сумасшедший  дом, то я сойду с ума - а я вот возьму и не сойду. Я  собираюсь
много читать, и у меня, таким образом, будет о чем вам рассказывать. Пишущую
машинку у меня отобрали, но от этого им не будет никакой пользы, ибо, если я
не  смогу  печатать на машинке свои письма, я просто буду писать  покороче и
стану поручать больным, которым придет срок выйти из больницы, заучивать мои
письма наизусть и передавать  их из  уст в уста. Не знаю,  сколько времени я
пробуду в  больнице. Мне тридцать восемь лет. Если даже я пробуду в больнице
десять лет - если  даже  война продлится так долго  и все будут  по-прежнему
настолько ненормальны, что будут считать ненормальным меня, - мне исполнится
всего сорок восемь лет,  когда меня  выпустят, и у  меня еще найдется  время
поведать вам обо всем. Поэтому ждите меня. Не верьте никому, если только это
не тот, кого  вы любите  и  кто  очень любит вас.  Это  не конец. Это только
перерыв. Я всегда буду думать о вас".

 В этом же номере "Таймс" была помещена фотография Марплса в наручниках,
с  двумя  агентами  ФБР  по  обе  стороны  от  него.  Агенты  ФБР  выглядели
ненормальными,  а  Марплс был  похож  на какого-то  святого, и автор  статьи
утверждал, что так  оно в  известной  степени и  было.  Он приводил факты из
жизни Марплса. Уолтер Марплс родился  в  Каире,  штат  Миссури, в бедной, но
честной  семье. Он окончил шесть классов городской школы, после чего пошел в
сельскохозяйственные  рабочие,  чтобы   помочь  родителям  содержать  семью,
состоявшую к тому  времени из шести его младших братьев и сестер. Семнадцати
лет он  нанялся матросом на корабль и стал посылать  отцу  с матерью большую
часть  своего заработка. В матросы он пошел не для того, чтобы уклониться от
своих обязанностей  перед семьей, а  чтобы расширить свой кругозор. Во время
плавания он  познакомился с творениями  С_в_я_т_ы_х, как он  их называет, то
есть  с  произведениями  американских  писателей: Торо,  Эмерсона,  Мелвила,
Уитмена и Марка Твена. Себя самого он не считает писателем - он не настолько
тщеславен,  - но  он полагает, что его послания (около 393  с  начала войны)
дошли не  только  до народа  Америки,  но и до народов Европы, Азии и многих
островов.  Он  не чувствует себя мучеником, ибо  он не страдал. Он ничего не
имеет против того, чтобы его поместили в больницу как душевнобольного до тех
пор, пока мир не обретет вновь своего  здоровья, ибо он уверен, что найдет в
больнице немало здоровых людей и научится у них многим хорошим вещам.
 Да, вот так-то обстояли дела, и мы с Виктором, Олсоном, писателем и Джо
Фоксхолом - все благодарили бога за  этого представителя человеческого рода,
потому  что если какой-нибудь человек  выглядел  действительно  порядочным и
казался одним  из немногих оставшихся на свете нормальных  людей, то это был
Уолтер Марплс,  арестованный именем  закона в  маленькой старой гостинице  в
городе Флагстафе,  штат Аризона. Мы были уверены, что  большинство  людей  в
Америке думает о нем  то же, что  и мы. Авторы  газетных статей  восхищались
Уолтером Марплсом,  и  поэтому  мы  полагали,  что  у  человечества все-таки
сохраняется какая-то надежда.
 "Не верьте никому, если только это не тот, кого  вы очень любите и  кто
очень любит вас", - сказал он.
 Хорошо сказано, Марплс, добрый старый  товарищ, человек тридцати восьми
лет от роду, добрый наш друг. Наши самые горячие молитвы - о тебе.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

 Джим Кэрби рассказывает Весли о смерти Доминика Тоска на Тихом океане

 Однажды у нас позвонил телефон, и мужской голос спросил:
 - Можно к телефону Весли Джексона?
 Это был  Джим  Кэрби, журналист,  который когда-то  устроил нам с Гарри
Куком полет на Аляску. Он спросил:
 - Где мы сейчас можем встретиться?
 Я  сказал,  что  можно  встретиться у  "Бегущей лошади", и  поспешил на
улицу.  Через  несколько  минут  в  пивную  вошел  Кэрби  в  форме  военного
корреспондента.
 - Я только что  прилетел, чтобы  дать в  газету сообщение о вторжении -
сказал он - Я был на Тихом океане. Как вы думаете, кого я там встретил?
 - Гарри Кука, - говорю я. - Ну как он?
 - В  полной сохранности, - сказал Джим. Он проглотил одним духом стакан
пива. -  В полной сохранности  благодаря  человеку по  имени  Доминик Тоска,
которого мне так и не удалось повидать.
 - А что с Домиником?
 - Он умер еще до моего приезда. Я был у Гарри в госпитале, и он мне все
рассказал.
 - Что он вам рассказал?
 - Что Доминик Тоска спас ему жизнь, а сам погиб.
 - А семью Доминика уже известили?
 - Они не будут ничего знать  еще  некоторое время. Это случилось только
две недели тому назад. Гарри в полном  порядке. Скоро он  уже сможет ходить.
Его  отправляют домой в Сан-Франциско.  Он дал  мне номер и  название  вашей
части  и сказал, чтобы я вас  повидал и рассказал обо всем.  "Скажите ему, -
говорит, - что парень, спасший мне жизнь, был человеком, которого я не любил
и который не любил меня. Почему же он это сделал?"
 - Он сделал это ради своего брата Виктора, - сказал я.
 - К нему пришли  в госпиталь, чтобы вручить орден за то,  что  он  спас
жизнь Гарри, а он их прогнал - и потом умер. Говорят,  он мог бы прожить еще
день  или  два, если бы так не  разволновался, - вот  что мне сказали. Гарри
уверяет, будто он ругался целый  час без  передышки, а потом Гарри  подумал,
что он уснул, а он, оказывается, умер. Я написал в газету об этом, только не
упомянул  имен  -  ни  Доминика,  ни Гарри. Ей-богу,  жалко,  что  он  умер.
Интересно было бы познакомиться с таким парнем.
 -  Мать  Доминика,  -  сказал  я, - хотела послать  письмо  президенту.
Пускай, говорит, он убьет на войне Доминика, но только не Виктора. Ну, и раз
Доминика убили, они не смеют теперь убить Виктора.
 - Что  это вы болтаете? - воскликнул Джим,  и я  рассказал ему о миссис
Тоска, Доминике и Викторе.
 -  Но, черт  возьми, - сказал я,  - что делать с парнем, который просто
уверен, что не выйдет  живым из войны? Его брата убили.  Довольно этого  для
одной семьи. Доминик вовсе не должен был быть  убитым. Он сделал  это только
для Виктора, - ну а если вдруг Виктора все-таки тоже убьют?
 Джим Кэрби рассказал  мне подробно о гибели Доминика и потом о делах на
Тихом океане, которые шли  неважно. Он  был рад, что  попал в Европу, потому
что если его убьют где-нибудь здесь, это все-таки  лучше, чем погибнуть, как
Доминик, бог знает  где. Джим спешил по делам,  и мы уговорились встретиться
позже в тот же вечер в Польском клубе.
 Я  вернулся к своему  столу и долго не мог  успокоиться. Ведь я  раньше
думал,  когда только познакомился с  Домиником,  что  он просто хулиган, но,
узнав  его немножко поближе, увидел, что он самый лучший  брат, какой только
может  быть.  Он был  таким  хорошим братом  Виктору,  что, не  задумываясь,
подверг себя  опасности,  хотя это вовсе не  было обязательно, и  только для
того, чтобы помочь перепуганному  парню, чего  не сделал  бы никто другой на
его месте.  Я был рад,  что мой дружок Гарри  Кук не  постыдился  рассказать
Джиму Кэрби всю правду о том, что случилось, ведь если бы он не рассказал, я
бы никогда  не  узнал,  каким замечательным братом  был Доминик  Виктору.  Я
всегда думал, что ничто  не  может убить Доминика Тоска, но,  боже мой, ведь
любовь к брату тоже может убить человека. Разве не она убила Доминика? Гарри
ничего не напутал, ни о чем не соврал - жизнь его была спасена, и  теперь он
отправлялся  домой  в  Сан-Франциско, в  свой  родной  город и родной  город
Доминика,  где он мог на свободе обдумать, как прожить остаток своей  жизни.
Он не показал  себя ни дураком, ни  героем. Просто  он был ранен и лежал под
огнем, и никто не пытался его спасти, даже лучшие  из друзей, потому что это
было безрассудно.  Он звал, умолял их помочь, но они ничего не сделали.  Они
любили его, как  и  полагалось настоящим друзьям,  но, черт побери,  что  за
смысл рисковать, если все равно  ему не помочь  да и  сам можешь поплатиться
жизнью. Никто из  этих  ребят не любил  его так, как Доминик  любил Виктора.
Гарри ведь не был им братом, но он  был братом Доминику - Гарри был Виктором
Тоска.
 Скоро  в  контору  зашел  Джо  Фоксхол и поинтересовался,  что  со мной
происходит. Я не собирался никому рассказывать,  но Джо  я просто должен был
рассказать,  потому  что был  слишком  взволнован. Я  усадил  его  на стул и
рассказал всю историю. Он  хорошо помнил Доминика. и Гарри Кука, но для него
было новостью  то, что я рассказал ему о жене и матери Виктора и о  том, как
Виктор уговаривал  меня  писать только  о  любви, потому что  он уверен, что
будет убит. Джо не  знал, что мне на это сказать, но ему  стало очень  жалко
Доминика,  даже  слезы выступили  у него  на глазах.  Джо  обещал ничего  не
говорить Виктору  о Доминике.  Он сказал, что возьмет  парня  с  собой и они
отправятся куда-нибудь развлечься.
 После ужина  я пошел в  Польский клуб выпить с Джимом Кэрби.  Мы сели в
буфете и пили стакан за стаканом. Потом Джим сказал:
 - Гарри говорил, что вам  будет интересно узнать о знакомых ребятах.  Я
где-то тут все записал.
 Он вынул  записную  книжечку в кожаном  переплете  и прочитал несколько
фамилий ребят, которых я немного знал, - все они были целы и невредимы.
 - А как Ник? - спросил я.
 - Как его фамилия?
 - Калли.
 -  Калли,  -  сказал Джим.  - Ник Калли. Вот он где.  Он убит. О,  черт
возьми,  черт  возьми, - я, конечно, был рад,  что  остальные  ребята живы и
здоровы, но Ник, боже мой, ну зачем нужно было его убивать?
 Ведь это он пел:
 О боже, прояви всю доброту свою,
 Возьми меня к себе, я жить хочу в раю.
 Мне ангелы давно кивают с высоты,
 А здесь мне чуждо все среди земной тщеты.
 Мне стало так тяжело и грустно, когда я вспомнил песню Ника, что я даже
говорить не мог. Мне все слышалось, будто он поет свою песню?
 - Как это произошло?
 - Несчастный случай, -  сказал Джим. - Его послали  в  дозор, и свои же
американцы из другого отряда подстрелили его.
 - Кто еще убит?
 Джим прочел еще три фамилии, и среди них был  Вернон Хигби - о сволочи,
сволочи, сволочи! - ведь это Вернон вручил мне первое письмо  в моей  жизни,
письмо от священника  пресвитерианской церкви  на 7-й авеню в Сан-Франциско.
Боже мой, неужели и Вернон убит?
 Джо  сказал,  что, поездив столько по белу  свету, сколько поездил  он,
поневоле привыкаешь к тому, что утром познакомишься с кем-нибудь, а вечером,
глядишь, его и в живых уже нет. Но я ответил:
 - Никогда я к этому не привыкну.
 Мне становилось все грустнее и грустнее, и я подумал, что мне  нужно бы
пойти домой к Джиль, потому что  скоро мы с ней расстанемся надолго, а может
быть, и  навсегда.  Джим Кэрби  рассказал мне много всякой  всячины - немало
пришлось ему повидать на войне. Он сказал, что  ненавидит войну больше,  чем
когда  либо прежде, и  как  же он  возненавидит людей, если они оставят  все
по-старому  после войны.  Он  был слегка пьян и возбужден и  клялся,  что до
конца  своей жизни  будет  говорить людям в глаза, что они лгут, каждый раз,
когда  услышит ложь. Он рассказал мне, каких парней видел он  в госпиталях -
закоренелых убийц, ненавидевших всех, даже собственных  матерей и отцов, жен
и  детей,  это  были  парашютисты  и  бойцы  диверсионно-десантных  отрядов,
награжденные всякими орденами и медалями. Они  вполне подходят для войны, но
ни на что  другое не годятся, а  ведь война  скоро кончится что же  будет с
ними  тогда? Джим ненавидел  все,  что  связано с войной. Ненавидел актрис и
актеров, которые разъезжают по  казармам  и заигрывают с солдатами, всячески
стараясь позабавить их и пощекотать их чувственность, - а ведь у этих солдат
сегодня убили товарищей, а завтра, может быть,  убьют их самих. Ненавидел он
и тех  журналистов, что  болтают о каких-то особых  боевых качествах  "наших
ребят" - о том, как они делают то и как это, о том, что они лучшие солдаты в
мире и  ужас как любят  воевать.  А  как быть с  "нашими  ребятами", которых
поубивали и которые не могут об этом рассказать? - вот что хотелось бы знать
Джиму.
 Его прямо  распирало от ненависти, но я не думаю, чтобы он был способен
на что- нибудь большее, чем  сидеть в буфете и поносить  всех и вся  на  чем
свет стоит.
 Новости,  которые  он  привез  с  Тихого  океана,  были ужасны,  от них
делалось страшно и тоскливо на душе. Доминик Тоска. Ник Калли. Вернон Хигби.
Черт побери, все они были мертвы, а разве кто-нибудь знает, что  такое  быть
мертвым?
 Я  пошел  домой  к  Джиль,  обнял  ее  и  заплакал,  оттого что  не мог
представить себе, что  это такое -  быть мертвым. Я знал только одно, что не
желаю этого никому из тех, кого я встречал в своей жизни, не желаю, конечно,
и себе самому.

ГЛАВА СЕМИДЕСЯТАЯ

 Вторжение в Европу начинается

 Прошел апрель,  прошел май, наступил июнь, дни стояли ясные,  тихие, но
вот  однажды утром,  в субботу  третьего  июня,  Джо  Фоксхол, Виктор Тоска,
Дункан Олсон,  еще трое рядовых, один  лейтенант  и  один  капитан  внезапно
уехали,  и все поняли,  что очень скоро начнется вторжение. Я спросил нашего
капитана, почему меня не включили в один отряд с Виктором, ведь я хотел быть
с  ним, и капитан ответил,  что  остальные  тоже  недолго задержатся,  отряд
Виктора получил, дескать, особое задание. Они вернутся в Лондон вскоре после
того, как выедем  мы. Потом  они отправятся снова, и мы все соединимся по ту
сторону пролива до самого конца войны в Европе.
 Три дня спустя  мы  узнали, что  вторжение началось. Об этом  знал весь
Лондон,  но не было  ни волнения, ни  шума. Город  как будто затаил дыхание.
Казалось, все молятся, даже на улицах. Это было видно по их лицам и по тому,
как  люди занимались своим  обычным  делом.  Выйдет  ли  что-нибудь  из этой
проклятой затеи? Вот  в  чем  вопрос. После  всех бесконечных  приготовлений
будет ли какой-нибудь толк?
 В  этот  день я вернулся домой пораньше  и решил  еще раз побродить  по
улицам вместе с Джиль. Мы прошли мимо Сент-Джеймского дворца к  Грин- парку,
а оттуда  на Пиккадилли  и там услышали  заунывный  дуэт кларнета и  банджо,
исполняющий  "Шепот  травы".  Я подошел  к  музыкантам,  дал им  полкроны  и
попросил сыграть  для меня "Валенсию", и они  ее сыграли. Но я никак  не мог
уйти, мне хотелось послушать  мою песню еще раз, и немного погодя, когда они
сыграли две другие песни и прошли целый квартал, я дал им еще две полкроны и
попросил  снова сыграть  "Валенсию". Они сыграли ее  три  раза подряд. После
этого мы  с  Джиль вернулись домой,  сели на диван и  долго  не могли  слова
вымолвить. Я все думал  - боже мой, что-то теперь с Виктором, Джо и Олсоном?
Где они сейчас?
 На следующий день пришла наша очередь, и мы так неожиданно выехали, что
я  не  сумел  даже попрощаться  c  Джиль. Я  ее предупреждал, что  может так
получиться, пусть она не волнуется - ничего со мной не будет.
 Итак,  мы  поехали на войну, -  но что  за штука  эта  война? Все  было
по-прежнему, ничего особенного не происходило, и я не мог понять, почему нас
не убивают. Я думал, война набросится на нас сразу, как только мы выедем, но
ничего  похожего  не  случилось.  Мы  садились  на  грузовики  и  сходили  с
грузовиков,  садились  в  шлюпки  и  выходили из  шлюпок, опять садились  на
грузовики и опять с них сходили, шагали  и останавливались - и каждую минуту
я ожидал, что война обрушится на нас с неба, как ураган, и закружит  нас, но
ничего этого не было. Когда  мы  ступили на французскую землю и двинулись  в
глубь  страны по проселочным  дорогам, каждому чудилось, что  он вернулся на
родину, потому  что деревня -  везде деревня, в какой бы стране она ни была.
Мне Франция напоминала Калифорнию. В нашем  отряде  были ребята из Виргинии,
Небраски, Луизианы и Орегона - и каждому казалось, что во Франции все, как у
него  на родине. Европа на  севере Франции выглядела тихой и  мирной.  Здесь
были и  птицы,  и насекомые,  и нежные запахи трав  и цветов, и  французские
дети, и  девушки, и  старухи,  и парни,  и коровы, и лошади, и собаки  - все
такое же, как у нас, никакой разницы.
 - Где же война? - спрашивали мы. - До сих пор  ничего не случилось. Где
же война?
 Да,  там, наверное, дальше по этой дороге.  Там и война,  там и смерть.
Дальше идут такие же места, как и здесь, где мы,  но там - война, а нас  там
нет. Мы  прошли деревню, потом другую, затем хорошенький небольшой  городок,
но  повсюду кипела жизнь.  Умирать никто не собирался. То же самое было и на
следующий  день,  с  той  только разницей, что  мы сняли для  кино несколько
убитых  неприятельских  солдат,  несколько  пленных  и  кое-какую  городскую
натуру. Мы снимали наши войска, проносящиеся на  грузовиках  или марширующие
по  улицам, население, возвращающееся в родные дома, и все, что представляло
хоть какой-нибудь интерес для кино.
 К  войне мы приблизились на следующий вечер.  Мы  начали окапываться на
случай, если бы ночью пришлось укрываться от огня. И вот наконец война дошла
до нас. Все бросились на землю и ждали самого худшего, но это был всего один
лишь снаряд  - правда,  довольно крупный  он с воем  и визгом  несся на нас
откуда-то издалека и перепугал всех насмерть. Долго мы не решались подняться
из  травы и грязи.  Я рассматривал и жевал  травинки. Снаряд ударил  в склон
холма позади нас, высоко взлетела и рассыпалась куча земли, но никого из нас
не задело. Как бы  там  ни было,  теперь-то уж  мы были на войне. Мы были на
войне наверняка