на была начаться, как раз когда, казалось бы нам выпала  удача - один из
нас мог бы добиться  своего  и, как  говорил  отец, утвердить себя на земле,
стать наконец Человеком...
 Мы  боялись,  и это было  ужасно. Я знал,  как это ужасно не только для
меня,  но и  для  Джиль,  ибо  почти каждую  ночь  она  мне  шептала:  "Если
что-нибудь случится с тобой, - и тут она начинала плакать, - если что-нибудь
случится с тобой,  я убью себя - ничего не поделаешь, я  не  смогу прожить и
дня  без  тебя.  Не  допускай   же,  чтобы  что-нибудь  с  тобой  случилось,
пожалуйста,  не  надо".  И  каждую  ночь  я  говорил  Джиль:  "Бог  обо  мне
позаботится - и о тебе и о нашем сыне", - ибо я знал, черт возьми, что никто
другой не станет о нас беспокоиться.
 Я  знал,  что Джиль все время молится о нас. Мне все равно, что  думают
другие, - я верю в молитвы. И,  конечно, я верю  в молитвы Джиль больше, чем
во  что-либо еще  на земле и на  небе.  Я  верю в  любовь, а любящие  всегда
молятся. Я верю в молитвы, в числа, в приметы - во все, что способно отвести
от  нас  беду,  направить ее  на тех, кто  не любит и не мечтает.  Я  верю в
предчувствия  и  верю  в истину, но больше всего я верю в любовь. Я не хочу,
чтобы кто-нибудь  другой  пострадал  за меня, - я хочу,  чтобы все  избежали
беды, - но я знаю одно:  любовь  - это единственная  защита от беды, и верю,
что  наступит  время, когда каждый человек найдет  свою любовь, услышит свою
песню, увидит своего сына, и рука всевышнего его зашитит.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

 Весли  знакомится   с   лордами,   леди  и   миллионерами,  находит  их
придурковатыми и произносит перед ними речь

 Банкету, на  которм  мы побывали с писателем в  тот  вечер,  когда  Джо
Фоксхол  познакомил  нас  с  женщиной  из  Грин-парка,  придавалось  большое
значение, поэтому там присутствовали  разные  важные персоны.  Мне ужасно не
хотелось оставлять  Джиль дома одну, ведь мы даже не знали, долго ли еще нам
удастся быть вместе,  и я просил писателя освободить меня  от этого банкета,
но он сказал:
 - Придется пойти нам обоим, потому что все читали в "Тайм энд тайд" ваш
очерк о Лондоне и хотят с вами  познакомиться. Не вы туда пойдете ради меня,
а я пойду ради вас.
 Дело в  том,что писателя  как-то попросили написать о Лондоне для "Тайм
энд тайд", и он тогда мне сказал:
 - Я-то напишу, но мне бы хотелось, чтобы и вы написали тоже.
 Мы написали каждый свое, и он прочел мой очерк, а я его.
 Он тогда сказал, что его  очерк бледнеет перед моим и он не станет  его
посылать  он им сообщит, что  очень занят - может  быть, когда-нибудь позже
напишет, а сейчас он посылает мою вещь вместо своей.
 Мой очерк был  напечатан  в "Тайм энд тайд",  но  это  меня уже не  так
взволновало, как та первая вещь, что появилась в "Нью рипаблик". На этот раз
я отнесся к делу довольно спокойно. Министерство информации запросило у меня
разрешить поместить очерк в журнале, издававшемся на Востоке  для английских
солдат, а  несколько  позже  ко мне  обратились  с  подобной  же просьбой от
Британского радиовещания. Такой шум  подняли вокруг моей вещички, что я едва
не возгордился. Отовсюду стали поступать ко мне небольшие  чеки  в уплату за
его использование в  той или иной форме. Я отдавал все эти деньги Джиль, так
как, по мнению  писателя, мой  рассказ о Лондоне своим появлением был обязан
ей.
 Банкет, о котором  я  говорю, начался с  коктейлей, потом был  ужин,  а
после   ужина  состоялась  неофициальная  беседа   "О  роли   английского  и
американского кино в послевоенном мире".
 Меня   представили  нескольким  ужасно  важным  персонам.  Я  обменялся
рукопожатием  с  двумя  лордами, тремя  миллионерами,  пятью  леди, с массой
писателей,   режиссеров   и   директоров   киностудий  и   с   целой   кучей
государственных чиновников Англии и Америки. Оба лорда и все пять  леди меня
страшно  разочаровали.  Эти  лорды и в подметки не  годились  Джо  Фоксхолу,
Виктору Тоска и  писателю. А что  до миллионеров, то я никак не  мог уяснить
себе, какими же достоинствами нужно обладать,  чтобы попасть в миллионеры  -
заполучить  все эти деньги и  уметь  с ними  управляться. Эти  господа  были
ничуть не умнее других.  Пожалуй,  даже  глупее.  Как же случилось,  что они
завладели такими деньгами? В чем тут секрет?  Лорды,  те,  видно, родились с
деньгами,  и леди тоже, а вот с  миллионерами как? Если бы  человека  делали
богатым  ум,  интеллигентность, гуманность, то Джо Фоксхол был бы богатейшим
человеком на свете,  богаче  индийского набоба, какого-нибудь там магараджи,
обладающего крупнейшим  в мире алмазом и самыми большими  запасами золота  и
серебра. Однако у  Джо  не было  ни гроша. Так чем  же  особенным отличаются
миллионеры?
 У  меня было  время  тщательно  за ними  понаблюдать - за  коктейлями и
обедом  и  во  время  дискуссии,  - послушать  их  разговоры, официальные  и
неофициальные,  -  и  я  нашел,  что  они  действительно обладают некоторыми
особыми свойствами, каких  Джо  Фоксхол никогда бы себе не  позволил. Прежде
всего они ни в грош не ставят правду, хотя в своих официальных  речах делают
вид, что  ценят ее очень высоко. Во-вторых, они страшно боятся, как бы вдруг
не наступило  царство справедливости, ибо, очевидно,  понимают, что тогда уж
им не быть такими богачами, как  теперь.  И,  наконец, я убедился - для этих
людей главное  в жизни -  наживать деньги  это гораздо важнее для них,  чем
познать истину  и стать по-настоящему  великим (как  велик Джо Фоксхол, или,
по-своему,  Виктор Тоска,  или  писатель,  тоже  по-своему),  чем  проявлять
великодушие, любить ближнего своего и не желать ему зла и чем многое другое,
что  имеет  огромное значение для истинно благородных  людей.  Миллионеры по
самой натуре своей люди неполноценные, но им на это решительно наплевать.
 Оба присутствовавших на банкете лорда были  слабоумные. Но  я обнаружил
это, только когда они стали произносить речи раньше было трудно догадаться,
ибо манеры у них превосходные.
 Что до  писателей, режиссеров и директоров киностудий, то хотя я должен
признать, что по  общему уровню они несколько  превосходили миллионеров,  но
ничем особенным тоже не  блистали, по крайней мере я ничего такого в  них не
заметил ни за  коктейлями, ни за обедом, ни во время дискуссии. Один задирал
нос в восторге от своей собственной работы - он только что поставил картину,
которая как  будто понравилась публике. Другой высокопарно разглагольствовал
о  значении фильмов после войны,  но мудрости  особенной  не обнаружил, - он
просто утверждал, что нам нужно будет делать картины получше, если мы хотим,
чтобы война не оказалась напрасной. Третий сыпал анекдотами из жизни великих
актрис и актеров, с которыми ему пришлось иметь дело за двадцать  лет работы
постановщиком  пьес   и   фильмов  в  Англии.  Один  американский  майор  из
кинорежиссёров был слишком уж осторожен в выражениях, а молодой американец в
штатском, связанный с Бюро военной информации, сказал самую плохую речь, ибо
в ней не содержалось ни одной разумной мысли, несмотря на обилие таких слов,
как  "авгуры", "рудиментарный",  и  бог  знает каких еще. У  меня  создалось
впечатление, что хотя его  и принимают за значительную фигуру, но, вероятно,
по  какому-то  давнишнему  недоразумению,  и  он  занимает  свое  теперешнее
положение только благодаря тому, что состоит при этом бюро уже очень давно.
 Но  вот  предоставили  слово  нашему  писателю.  Настала  и его очередь
высказаться, и  он, конечно, чувствовал себя самым  несчастным человеком. Он
поднялся со стула, где сидел согнувшись в три погибели, выпрямился и сказал:
 - Я всегда считал, что  есть что-то нечестивое в подобных сборищах, где
слишком  много  едят и  пьют,  и всегда  относился к  тому,  что говорится в
подобной обстановке, весьма критически, поэтому, да извинят меня выступавшие
здесь  ораторы, я буду продолжать в том  же духе. Я согласен,  что мы  имеем
возможность  с  помощью  фильмов   доставлять  зрителям  удовольствие,   но,
по-моему, главное, что  интересует  людей, занятых в  кинопромышленности, то
есть  владельцев  компаний, производящих фильмы, и  кинотеатров, которые  их
демонстрируют, -  это  деньги, и  поэтому  все остальное,  о  чем  бы мы  ни
говорили, - пустая  болтовня. Впрочем, я  был  бы очень рад, если бы вопреки
всему  нам  удалось  хоть  изредка  выпускать  на  экран  хорошую,  честную,
человеческую картину.
 Время уже приближалось к одиннадцати, и  я думал, говорильня подходит к
концу, - но тут  встал председатель и повел о ком-то из присутствующих речь,
полную такого льстивого вздора, что мне стало жалко беднягу. Но у меня прямо
дух захватило, когда я вдруг обнаружил, что речь идет обо мне. Я перепугался
до смерти и с каждым его словом все ниже  опускался на стуле, ибо в жизни не
слыхал такой чудовищной лжи, и  все это из-за той ничтожной вещички, которую
я написал о  Лондоне. Человек, который говорил обо мне, познакомился со мной
только  часа  два  назад,  мы  не  обменялись  и  десятью  словами, он  меня
совершенно не знал - не  знал ни о Джиль, ни о нашем будущем сыне, ни о моем
отце с матерью, ни о Вирджиле, ни о дяде Ниле, вообще ни о  чем - и просто в
пот меня вогнал  своей немилосердной ложью. Я  сползал  все  ниже и  ниже со
стула, до  тех пор пока над столом  не осталась торчать  одна моя голова  я
уставился глазами в скатерть с прекрасным тканым цветочным узором - большими
великолепными розами  - и стал внимательно его разглядывать, чтобы только не
слышать больше этой ужасной лжи. Я не знал, что буду делать, когда он кончит
речь, Я  не представлял себе, как  я смогу подняться  со  стула и  предстать
перед  людьми такой  невероятной знаменитостью, какой он меня подал, вычитав
весь  этот вздор из  своего  блокнота. Он утверждал, что я человек, к голосу
которого не только будут прислушиваться  в грядущем, но мнением которого уже
дорожат. Он  заявил, что, несмотря на свое коротокое пребывание в Лондоне, я
сумел сказать о городе и его  людях то, что чувствует в глубине  души каждый
лондонец,  но не может  выразить  сам, ибо не  владеет тем  магическим даром
слова,  каким  обладаю  я.  Он  сказал,  что  глубоко  признателен  мне  как
англичанин  и   коренной  лондонец  за  то,  что  я  -  американец,  рядовой
американской армии  - увидел Лондон глазами не иностранца,  не приезжего,  а
так, как видит его только лондонец.
 Мне никогда еще не приходилось выступать с речами я их терпеть не мог,
но ничего  другого мне не оставалось,  как сделать  скромную попытку  в этой
области. И когда председатель  умолк  и затихли аплодисменты, которые меня и
смутили и в то же время взбудоражили - у кого не закружится голова от такого
успеха, - я поднялся и сказал:
 - Отец  мой родился в Ист-Энде, в Лондоне, так что я не  совсем чужой в
этом городе. Я вернулся на улицы, которые  мой отец знал  мальчишкой, на них
взглянул, и мне показалось, что они мне давно знакомы. Отец давал мне читать
книги о своей любимой Англии  и о Лондоне, и я тоже их полюбил, когда прочел
эти книги.  Лондон я  видел во  сне  много лет  назад и давно решил побывать
когда-нибудь на родине моего отца. Было бы, конечно, лучше, если бы не война
привела меня в Англию - я ненавижу войну, но я счастлив, что благодаря войне
попал сюда, потому  что  (тут  я  вспомнил о Джиль, с которой  мне будет так
тяжело расставаться) я  нашел  в этом городе  сокровище, которое я искал всю
жизнь.
 Я взглянул на писателя, и он понял, о чем я говорю. Он мне улыбнулся, и
я увидел, что он одобряет  мою речь, и  мне стало  легче.  А то я чувствовал
себя  последним  дураком, хотя  говорил  то,  что думал, и о  том, что  меня
волновало,  - просто я  не люблю  говорить о таких вещах публично.  Однако я
продолжал:
 -  Мне совестно говорить, что  я влюбился  в ваш  город, потому что это
звучит так фальшиво в устах всякого человека, и все-таки я скажу: я влюбился
в Лондон и никогда не перестану его любить.
 Я  сел, и, честное слово, все так аплодировали, как будто я  им  прочел
Геттисбергское обращение, а писатель сказал:
 - Ваша речь была лучшей сегодня.
 Вскоре после этого собрание закрылось. Перед  самым нашим уходом ко мне
подошел познакомитьтся  один из миллионеров (как будто мы не были друг другу
представлены за коктейлями -  вероятно, тогда он не разобрал моей  фамилии).
Он сказал:
 - Ваша вещь в "Тайм энд тайд" мне очень понравилась. По-моему, вы могли
бы написать для  меня великолепный сценарий о  Лондоне. Вы должны как-нибудь
на днях прийти ко мне позавтракать - мы с вами потолкуем.
 Когда мы с писателем вышли, он мне объяснил, что этот человек - один из
главных воротил английской кинопромышленности и зря  он не станет звать меня
к завтраку, но я сказал:
 - Он мне не нравится.
 - Почему? - спросил писатель.
 - По-моему, он жулик.
 -  Несомненно,  -  сказал  писатель.  -  Но  вам  пора  бы  знать,  что
большинство крупных дельцов мира - жулики. Единственный выход из положения -
это забыть о том, что они жулики, и попробовать все-таки сделать то, что вам
хочется, взяв с них столько денег, сколько они возжаждут заплатить.
 - Мне он не  нравится, - повторил я. - Единственное, чего я хочу, - это
чтобы война скорее кончилась.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

 Дункан Олсон является в Лондон и сообщает Весли тайну йогов

 Однажды  в кабинет, где работали  мы с писателем, зашел Виктор Тоска  и
притащил с собой высокого парня с ясным круглым лицом, усеянным веснушками.
 - Это Олсон, - сказал Виктор. - Прибыл вовремя, как раз к вторжению.
 Я поздоровался с Олсоном и понял,  что  это  йог, не только потому, что
вспомнил  его фамилию,  но и потому, что он производил впечатление человека,
приверженного к чему-то особенному. Это был  самый спокойный  и  благодушный
человек, каких  мне  только приходилось  видеть. Писатель уехал  с какими-то
полковниками  и  майорами  обсуждать вопрос о фильме, посвященном вторжению,
который всем так не терпелось делать, а мы втроем  уселись в кружок и  стали
болтать. Олсон спросил меня, что я знаю  о йогах. Он очень удивился, когда я
сказал, что ничего о них не знаю,  потому что,  как  он выразился, я человек
"мыслящий", конечно же, знаю  о йогах все, что требуется я просто, дескать,
не  знал, что знаю об этом  ну,  я не стал спорить, может, это и так. Вот и
Виктор, сказал он, ведь  прирожденный йог, а сам и не подозревал об этом. Да
и я,  мол,  давно занят поисками истины и даже открыл частицу ее - значит, я
тоже  йог, - и не имеет никакого  значения,  что ни я, ни  Виктор  ничего не
знали  раньше  о  йогах  хорошо, что  мы все-таки узнали.  Это  никогда  не
повредит.
 - Ну так что же такое все-таки йоги? - спросил я.
 - Йоги, - сказал Олсон  с расстановкой, - это те, кому  доступна высшая
истина, те, кто познает ее и бережно хранит.
 Вскоре вернулся писатель. Я  думал, его  насмешит, что мы трое  сидим и
разговариваем о  таких  высоких материях,  -  ни  одному из  нас  не  было и
двадцати лет,  - но даже если это  его  насмешило, он и виду не подал. Олсон
стал ему говорить, как он восхищается его книгами, и писатель разговаривал с
ним очень приветливо, хотя, как мне известно, он терпеть не  мог, когда  его
расхваливают. Я знаю, он считал  себя одним из лучших писателей мира, и я  с
этим согласен, но он не любил людей, поющих ему дифирамбы.  Я думаю, причина
здесь в том, что в глубине души он сознавал, что хотя он и один из лучших, а
все-таки  далеко  не  безупречен,   и  поэтому  всякая  похвала  его  слегка
раздражала.  Он всегда очень  доброжелательно относился к моему писанию и  к
тем, кто, случалось, присылал ему свой рассказ  по почте или приходил к нему
с  рассказом, но  не любил,  когда  ему говорили любезности  по  поводу  его
работы. А  тут я  заметил, что Олсон ему  понравился и  он даже  был немного
польщен, что Олсон хвалит его книги.
 Потом  в кабинет зашел Джо  Фоксхол, пошумел,  посмеялся ушел, и  Олсон
тогда сказал:
 - Наверно, этот человек не всегда бывает таким.  Что  с ним  случилось?
Ну, мы-то знали, что случилось  с Джо, но не знали, как  об этом сказать. Мы
знали, в чем дело, и считали, что все  в порядке. Но ведь это все- таки было
смешно, сам  Джо  над этим посмеивался.  Некоторое время мы  все молчали,  а
потом писатель сказал:
 - Джо  приобщился недавно к известного рода счастью.  Он знает, что это
совсем не то,  что  ему нужно, но  пока  что это  его устраивает.  Вот, что,
по-моему, с ним случилось.
 Олсону хотелось знать  побольше, но мы не могли так вот сразу  взять  и
выложить все. "Трепещущая девица" повлияла на  Джо только  внешне, в глубине
души  он оставался  все таким же и был  едва ли не  лучшим парнем на  свете.
Олсон  понял, что мы не не  хотим  распространяться на эту тему,  и разговор
перешел на другое.
 Олсон рассказал, что  вот уже неделя, как он в Англии, и только три дня
в Лондоне,  оттого что  их  под разными  предлогами  задерживали на пароходе
целых четыре дня. Но теперь он живет у Клэриджа и будет весьма польщен, если
мы как-нибудь к нему заглянем. Сам он не пьет, сказал он, но  у  него всегда
найдется, чем угостить друзей.  Я тогда понял, что он из богатой семьи, ведь
чтобы  попасть к Клэриджу, нужно, во-первых, иметь знакомства, а  во-вторых,
располагать большими  деньгами,  так это дорого стоит. Он сказал, что ему не
хотелось бы широко  объявлять, что он  живет у  Клэриджа, так  как это может
кое-кому  не понравиться. Не  разрешим ли мы  ему говорить, что он  живет на
Пэл-Мэл,  там,  где  живут Виктор,  Джо и писатель?  Все  отвечали: конечно,
пожалуйста, - и Олсона занесли  в список вместе с Виктором, Джо, писателем и
мной как  квартирующего на Пэл-Мэл. Я тоже  сохранил свое имя в этом  списке
вместе  с  другими, оттого, что  не мог никому говорить,  что женился и живу
отдельно с  женой,  - ведь  все это  было  оформлено среди  своих и не  было
согласовано с армейским начальством.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

 Джиль изображает оперную  певицу,  которая слишком  хороша  для Весли и
которой поклоняется вся Англия

 Джо  Фоксхол  уговорил меня купить у него за десять  фунтов портативную
пишущую машинку, потому что ему нужны  были деньги, а машинка была не нужна,
он  не  был  писателем,  а я был (так  он говорил).  Я был доволен покупкой,
машинка  была  хорошая.  Я стал вести  дневник  нашей  с  Джиль  жизни  мне
казалось, что  моему сыну будет интересно узнать, как жили его отец и мать в
те  дни, когда  мать еще  его  вынашивала.  Я  записал  все: рассказал,  как
познакомился с Джиль, как обратился к ее матери и получил  разрешение  взять
ее  в жены, описал свадебный обряд, чтобы сын мог представить  себе все, как
было. Джиль любила прочитывать все, что я записывал в дневник. Я показал ей,
как печатать  на машинке, и предложил ей тоже писать  для сына и  продолжать
дневник, пока я буду  в  отсутствии.  Ведь когда  я  вернусь, мне захочется,
чтобы рассказ был полным как для меня, так и для сына, а в отъезде мне будет
трудно вести такой дневник как следует.
 Джиль  эта мысль понравилась,  и  очень  скоро она  научилась  печатать
вполне прилично. Все, что она записывала, было замечательно, и я был уверен,
что наш сын будет когда-нибудь благодарен ей за то, что она так  много о нем
думала и все  для  него записывала, чтобы он мог  прочитать,  когда научится
грамоте. Она была не слишком сильна в правописании и делала много ошибок, но
я  ей сказал,  чтобы она об  этом  не  беспокоилась, потому что ее написание
лучше  правильного. Она  писала "чуство" вместо  "чувство", "нилепый" вместо
"нелепый" и "цывилизация" вместо "цивилизация", но  я понимал, что она хочет
сказать,  и был уверен, что сын поймет тоже. Сначала Джиль писала не  так уж
много, потому что плохо еще печатала на машинке, и рассказывала все больше о
том, как она меня любит и как ей кажется, что это все  во сне, но постепенно
в ее рассказ стали вкрапливаться разные милые подробности.
 Больше всего я любил ее ве