д тобой  надругалась, -  над тобой
как личностью,  - ты и  сейчас это  чувствуешь. И мысль  о том, что мне тоже
придется пройти через все это,  приводит тебя в  ужас,  ибо ты надеялся, что
хоть  у меня все сложится благополучно - за нас обоих. Ты рассчитывал, что у
меня  будет сын,  чтобы  было  кому  передать  эстафету,  и  я  тоже  на это
рассчитываю. Ты говорил  мне,  что стремился  выжить в прошлой войне  только
ради  одного: чтобы увидеть меня. Так  вот, я хочу, чтоб ты знал, что я тоже
решил сделать все от меня зависящее, чтобы остаться в живых и увидеть своего
сына.  Я думаю, ты не очень-то возмутишься, когда узнаешь, что,  приняв  это
решение,  я превратился физически в труса, потому что так оно  и есть. Чтобы
увидеть когда-нибудь своего  собственного сына,  я  охотно  сделаюсь трусом.
Мысль о физической трусости дьявольски страшит большинство ребят в армии, но
меня  она  не  пугает.  Вот если бы я вдруг  обнаружил, что не  желаю или не
способен представить  себе,  что по  тем или  иным  причинам и при известных
обстоятельствах  я  вправе отказаться  от  готовности  умереть,  тогда бы  я
действительно устрашился.  Я решительно не  хочу  быть убитым - ни  за  что!
Честно скажу: пускай, как говорится, погибнет цивилизация, лишь бы я сам жив
остался. Клянусь  богом,  я уверен,  что цивилизация  - это  я. Какого черта
беспокоиться,  что  что-то там  рушится, если  я  сам  останусь целехонек. Я
уверен,  что всякий  честный  человек в  армии думает в душе то  же самое. Я
знаю,  я  мог бы  пойти  на  смерть, не задумываясь, -  в  защиту  правды  и
справедливости, например, - но я не думаю, что, будь я убит, это  помогло бы
спасти цивилизацию. Это было бы просто чертовски глупо с моей  стороны. Если
я  должен погибнуть во имя  спасения  цивилизации, почему  же  все другие не
должны погибнуть вместе со мной? А раз это невозможно, то пусть я останусь в
живых,  или  пусть погибнет цивилизация, или же, наконец, пусть введут такой
общественный порядок, при котором не потребуется, чтобы ты, потом я, а потом
и мой сын шли и умирали.
 Для тебя наступила счастливая пора - все ужасы  для тебя позади, -  и я
рад за тебя.  А для меня  деньки пришли тяжелые - я попал  в  западню. Та же
самая давнишняя  машина, которая  когда-то тебя захватила, выжала все соки и
выкинула, теперь захватила меня и собирается проделать  со  мной то же самое
или еще что-нибудь похуже,  только я  ни за что не  хочу  поддаваться. Ты-то
заполучил себе сына, это что-нибудь да значит, а у меня еще нет моего, и мне
он чертовски  нужен. Ты говоришь, нет такого  места на свете, где бы человек
мог жить  спокойно  и растить сыновей, -  вся земля захвачена этой проклятой
машиной и не может освободиться.  Наверное, ты  прав, отец. У нас с тобой не
хватает денег купить себе свой собственный мир, обнести забором и жить. Будь
у  нас  достаточно денег, мы могли бы создать свое собственное государство и
учредить свое собственное правительство, удовлетвориться своими двумя акрами
земли и своей двухкопеечной культурой, но я думаю, это хорошо, что у нас нет
денег, ибо на это денег ни у кого недостанет,  а  если никто не  в состоянии
этого  сделать, не стоит  и  нам  этим  заниматься. Так что же нам  все-таки
делать? Как нам распорядиться  самими собой? Я хочу  сказать,  каким образом
сможем мы "стать людьми", как ты  толковал мне об  этом, если обстоятельства
просто  не  позволяют? Видишь ли, не знаю, как ты, но если  ты  в самом деле
хочешь, чтобы  из  меня вышел Бернард Джексон улучшенного  образца,  то, мне
кажется, я должен придумать, как  избавиться от этой ужасной  машины и стать
Человеком, независимо от того, как сложатся обстоятельства.
 Как было бы хорошо, если бы ты был сейчас здесь и я, вместо того, чтобы
писать весь этот вздор, мог  бы  выпить  с  тобой пару  стаканчиков. Теперь,
когда я знаю, почему..."

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 Весли  возвращается  в  Нью-Йорк,  где  встречается  с  Виктором Тоска,
который только что вернулся  из Рочестера со своей философией, с подарком  и
кое-какими записями

 И  вот  желанный день настал  мы все  - писатель,  Джо  Фоксхол  и я -
возвратились в Нью-Йорк. Дня через два после этого вернулся из фоторемонтной
школы  в  Рочестере  Виктор  Тоска  и спросил,  не  нужно  ли  мне  починить
фотографический  аппарат. Он  рассказал,  что его учили делать мелкий ремонт
сложных аппаратов и крупный ремонт  простых, но он не мог понять, зачем  его
обучали подобной ерунде, когда  по-настоящему он интересуется только йогами.
Я подумал, не хватил ли он лишнего, и я оказался прав.
 Он  рассказал, что познакомился  в Рочестере с одним человеком, который
окончил   Гарвардский   университет   и  увлекался  открытиями   в   области
таинственных  сил бытия. Этот человек был простым рядовым, но это  не мешало
ему  просиживать в  различных  йоговских  позициях  все  свободное  время  и
пытаться  приобщить своих товарищей по военной школе  к  тайнам,  которые он
познал. Виктор,  по  его словам,  освоил больше  учение  йогов,  чем  ремонт
фотоаппаратов.  Тот  человек говорил, что фотоаппараты приходят и  уходят, а
йоги  остаются навеки. Фамилия  его была  Олсон,  он  был из  богатой семьи.
Родители его жили в Бостоне, рассказывал Виктор,  но Олсон предполагал после
войны  уехать в  Индию, чтобы  продолжать  свои занятия. Он  утверждал,  что
когда-нибудь  непременно  постигнет  истину.  Он  говорил,  что  постарается
навсегда развязаться  с  Америкой после  войны, так как  Америка  становится
слишком  богатой  и могущественной для него. Он стремился к  истине, а не  к
деньгам к равновесию, а не к власти.
 Перед  тем  как  вернуться  в  Нью-Йорк,  мы  с  Виктором  списались  и
договорились  снять наши прежние  комнаты в "Большой Северной", которая была
для нас как дом родной, и так мы и сделали. Виктор приехал в гостиницу прямо
с  вокзала, так  как  было  бы глупо являться в  часть  в десять вечера. Всю
дорогу с вокзала он потягивал из  бутылки и давал  приложиться и мне.  Дома,
разбирая  багаж,  он  то  болтал  об этом  последователе  йогов, Олсоне,  то
принимался  напевать  "Все  зовут  меня  "красавчик",  -  и  в конце  концов
разбросал свои вещи по всей комнате.
 - Я привез  тебе подарок, - сказал  он. -  Не думай, пожалуйста, что  я
могу уехать на шесть недель и вернуться домой без подарка.  Только вот беда,
забыл я, куда его запихнул, так что я, пожалуй, сяду на пол в позиции йога и
немножко уравновешусь - тогда я  смогу вспомнить, куда сунул  подарок, - это
здорово помогает. Этот Олсон когда-нибудь спасет человечество.
 Я  так был  рад, что вернулся в Нью-Йорк,  так  приятно было  встретить
опять Виктора, особенно потому, что он был слегка навеселе. Я спросил:
 - От чего он спасет человечество?
 Спросил я,  конечно, так  просто, чтобы поддержать разговор,  но Виктор
очень обрадовался моему вопросу.
 - От чего спасет? - повторил он. - От чувства одиночества, вот от чего.
Дай-ка мне бутылку и спаси меня от моего одиночества, ладно?
 И Виктор сделал еще глоток, сидя  на  полу  в одной из  позиций  йогов,
которым он научился у Олсона. Ноги он  скрестил под собой, спину выпрямил  и
все старался вытянуться еще прямее.
 - Да, одиночество, - говорил он. - Ну куда это запропастился подарок? Я
уверен, что ты ему очень обрадуешься.
 Немного  погодя  он  возгласил,  что  обрел  необходимое  равновесие и,
кажется, знает, куда положил  свой подарок. Он  встал и начал опять ворошить
барахло, которое  вытряхнул  из  вешевого  мешка.  Подарка  он не нашел,  но
обнаружил  экземпляр "Ныо  рипаблик" и раскрыл  его  на  странице,  где было
напечатано мое письмо к отцу.
 - Олсон  говорит, что ты  великий  человек, - сказал  Виктор. -  Это он
показал  мне этот журнал. Он говорит,  что ты  написал нечто такое, что тоже
поможет спасти человечество. Я перечел твое письмо восемь или  десять раз  и
думаю, что Олсон прав. Не очень-то я разбираюсь в таких вещах, но, по-моему,
тут что-то есть, в этом письме к  отцу. Подарок должен быть  где-то здесь. С
помощью внутреннего равновесия я разыщу его моментально.
 Но тут он нашел опять что-то другое и сказал:
 -  Знаешь,  когда  твой друг  - великий человек, даже если он ничего не
смыслит в тайнах природы, это тебя обязывает  тоже стать  великим человеком.
Так вот, я тут тоже кое-что накропал - вот оно.
 Он протянул мне листок гостиничной почтовой бумаги.
 - Не очень много, - сказал он, -  но кое-что  получилось, по-моему. Это
отняло у меня добрую  половину ночи.  Ты, наверно,  назовешь это философской
притчей. На вот, прочти.
 И вот я прочел его творение.  Это было нечто поразительное и  никак  не
походило на то, что он, по моим  представлениям,  мог  написать. Не можем мы
правильно  судить  о  других  -  человек  вдруг  возьмет  да и огорошит  вас
чем-нибудь.
 Вверху  было  написано: "Наблюдения  Виктора  Тоска,  сочинение Виктора
Тоска". И чуть пониже: "Часть 1".
 А дальше шло вот что:
 "Однажды  кто-то мне сказал: хочу вас познакомить с моим другом. И  я с
ним познакомился, но что-то мне в нем показалось странным. На следующий день
я заметил, что у него нет глаз".
 - Ну, как по-твоему, ничего?
 - Очень забавно.
 - По-моему,  это должно что-то говорить людям, -  сказал  Виктор.  -  Я
очень  старался. Конечно, это  мой первый опыт. И я не думаю,  чтобы из меня
когда-нибудь вышел такой писатель, как ты. Для меня это только развлечение в
часы досуга.  Одиночество - вот моя специальность.  Но почему  бы  иногда не
пописывать - это никому не повредит. А вот и подарок.
 Подарок был  тщательно упакован. Я разрезал  бечевку, развернул бумагу,
поднял  крышку картонного  ящичка. Там лежали три апельсина, которые оставил
мне  в госпитале  японский парнишка. Они еще больше высохли и  съежились, но
все-таки мне было  очень приятно их видеть, и я  был  рад, что  у  меня есть
друг, который сберег для меня три высохших апельсина.
 - Я знал, что ты обрадуешься моему подарку, - сказал Виктор.
 - Конечно, я рад, что ты сберег их для меня. Почему ты это сделал?
 - Я не дурак,  - сказал Виктор. - Кое в  чем я все-таки разбираюсь. Как
по-твоему, продолжать мне мою писательскую карьеру?
 - Разумеется, - сказал я.
 - А где это ты  научился так писать? - спросил он.  - Когда я в  первый
раз  тебя  увидел,  я  думал,  ты глуповат.  А  сам  себе  я  казался  очень
остроумным. Ты что, в школе учился таким вещам? Пойдем куда- нибудь, выпьем.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

 Виктор Тоска убеждает  Весли писать о любви,  звонит по телефону  своей
возлюбленной в Сан-Франциско и покупает розу

 Мы взяли такси и поехали в тот бар, где я познакомился с моей женщиной,
потому  что мне нравилось это  место. Кроне того,  там мог  оказаться старый
ирландец.  Мне хотелось пойти куда-нибудь, где бы я мог повидаться с людьми.
Я даже думал: может быть, и  моя знакомая зайдет опрокинуть стаканчик - было
бы здорово встретиться с ней опять в баре.  Но  старого  ирландца  там  весь
вечер  не  было, не показывалась  и моя знакомая, но все-таки мы с  Виктором
здорово повеселились, хорошенько выпили, и вот он говорит:
 - Джексон, я решил вызвать в Нью-Йорк свою девушку - умираю от тоски.
 Он  пошел  в телефонную  будку,  потом  вернулся  и  попросил буфетчика
разменять десять долларов.  Было около  часу ночи,  но в Сан-Франциско еще и
вечер не наступил. Я думал, Виктор будет громко кричать по телефону, как это
делают почти  все,  когда разговаривают на далеком расстоянии, но он говорил
очень тихо.  Минут через  десять он вышел из будки, присел  к стойке,  допил
двойную порцию виски и лишь после этого заговорил.
 - Пиши о любви,  - сказал он. - Любовь - это единственная стоящая вещь.
Повторяй без конца:  "Люблю". Расскажи им, Джексон, ради бога, расскажи им о
любви. Ни о чем другом не говори. Рассказывай все время повесть о любви. Это
единственное, о чем стоит рассказывать. Деньги - ничто, преступление - тоже.
И  война  - ничто,  все  на свете - ничто,  только  и  есть, что любовь. Так
расскажи им о ней!
 Я  понимал,  как  он  влюблен,  и  знал,  что  любовь  может  сделать с
человеком. Любовь может сделать  человека  великим.  Ничто другое не  может,
только любовь. Я понимал, как худо не быть влюбленным.
 - Приедет? - спросил я.
 Вместо ответа он опять  пошел  к телефону. Проговорив еще минут десять,
он вернулся ко мне и сказал:
 - Да, приедет. Я поговорил с ней еще раз. По-итальянски. В первый раз я
забыл это сделать, а теперь поговорил по-итальянски. Я говорил по-итальянски
с ней,  говорил  по-итальянски  с ее матерью и со своей мамой тоже поговорил
по-итальянски. Они сказали, хорошо,  они приедут через месяц, -  но я сказал
нет, и тогда они сказали: через неделю, - но я опять сказал нет, и тогда они
сказали:  "А когда ты  хочешь,  чтобы мы приехали?" И я  сказал:  "С  первым
вечерним  поездом". И  тогда  моя  девушка заплакала  и сказала: "Ладно,  мы
сейчас уложимся и  выедем  с  первым поездом".  Так пиши же  о любви. Пиши о
любви без конца. Слишком тоскливо  жить без любви. Обещай, что будешь писать
о любви. Я-то думал, ты  глуповат, да это все  оттого,  что у тебя был такой
вид... Обещай, что будешь петь одну эту песню. Обещаешь, да?
 - Ну конечно.
 - Честное слово?
 - Ага.
 - Не думай, что я просто болтаю, - сказал Виктор. - Не думай, что я это
так,  спьяна. Я родился  и  вырос в семье, понимаешь, в  семье. Ничего кроме
любви мы не знли. Я хочу жить в  семье, а не в армии. Одно время со мной был
мой брат, но это произошло по ошибке, и они эту ошибку исправили. Не годится
двум  братьям служить в одной  роте.  А почему?  Братья понимают друг друга.
Братья есть  братья, и они  понимают. Матери и  отцы,  и братья и сестры,  и
дядья и тетки, и кузены - те понимают. У каждого должна быть семья,  каждому
нужно  любить. Ты должен мне  обещать, Джексон, потому что ты  и я - мы тоже
братья. Я сберег для тебя апельсины - верно? Я писал тебе,  верно  я говорю?
Ты не итальянец, ты ирландец или еще там кто-нибудь, но все равно мы с тобой
братья. Доминик  понимает,  он не  считал  тебя глупым. Это я думал так,  по
невежеству,  -  мало  в школу ходил. А Доминик понимает. Он мне говорил.  Он
сказал мне по-итальянски.  "Он тебе брат,  -  сказал он,  - не  забывай".  Я
получил твои  письма -  все.  Я их берегу. Я знаю, какой ты. Ты все поймешь,
когда узнаешь про йогов. Обещаешь, да?
 Виктор  был здорово пьян, а  пьяные  всегда хотят  сказать больше,  чем
могут выразить  словами. Может  быть,  я  не совсем точно понял  то,  что он
говорил, но, по-моему, это означало примерно следующее:

 Когда моя девушка сказала, что они сейчас же уложатся и выедут с первым
поездом, она понимала,  почему  это  нужно. Причина вся  в том  -  ты знаешь
причину, никуда  тут не  денешься, потому что причина вся в том... - но кому
охота думать о причинах? Мы с тобой братья, поэтому я тебе говорю: причина в
том, что я скоро буду убит. Я это не с перепугу и не спьяна - я  точно знаю,
почему моя девушка, и ее мать, и моя мама должны сейчас приехать в Нью-Йорк.
Тот безглазый -  ему  что,  он  не знает, он  любви не видал, а у  меня есть
глаза, и я  видел любовь,  а уж если у тебя есть глаза, и ты видел любовь, и
знаешь  причину - если ты знаешь  ужасную причину, - то  время идет  слишком
быстро, и нужно  любовь посадить  на  поезд,  нужно  заставить ее поспешить,
времени мало  осталось, и  глазам  твоим недолго  осталось  глядеть - любовь
должна поспешить, нет времени,  потому что ты знаешь, знаешь, ты хотел бы не
знать, но ты знаешь.

 -  Обещаешь? -  все  твердил он, - Ты ведь  понимаешь,  о чем я говорю.
Глупым  теперь ты  даже не кажешься. Я вижу, что ты все понимаешь.  Обещаешь
брату своему? Говори им одно: люблю! Мы больше никогда  не будем толковать с
тобой об этом, но обещать ты  должен  и  должен помнить, что  ты обещаешь, и
должен сдержать свое обещание. Ради брата своего должен. Дай мне твою руку -
и все, будем теперь пить и веселиться.
 - Я постараюсь, - сказал я и пожал ему руку.
 И Виктор тогда сказал:
 - Я знаю, ты это сделаешь.
 Между тем приближался  час закрытия, и  мы с Виктором заказали себе еще
по одной. Выпили мы друг  за друга,  но вслух ничего не сказали.  Мы  только
чокнулись и  выпили по последней,  залпом, до дна, и тут Виктор запел во все
горло свою песню, как будто он был самым счастливым человеком на свете.
 А хозяин  за стойкой - ну как он мог  знать, что тут происходит? Ничего
он не знал. Он  просто думал, что двое ребят  напились  в  его баре - и все.
Ничего тут особенного не  было, и  он не обращал на нас никакого внимания, а
когда мы поднялись уходить, он улыбнулся и сказал:
 - Спокойной ночи, ребята, заходите в другой раз.
 И когда он это сказал, Виктор перестал вдруг петь и только посмотрел на
него, но я  знал,  о чем он подумал.  Он небрежно  помахал старику, как  это
делают штатские.
 - Пока, - сказал он.
 Он  быстро оглядел помещение, не  поворачивая  головы, потом подошел  к
телефонной будке  и попытался ее обнять,  но, конечно, не  смог обхватить ее
руками  и  только постоял так немного.  После этого он  уже  ни  на  что  не
смотрел, а прямо пошел к дверям.
 Всю  дорогу  до  дому  мы  шли  пешком, но Виктор,  как  и  обещал,  не
возобновлял прежнего разговора, а только все пел. На 57-й улице, недалеко от
4-й  авеню, встретилась  нам старуха, в руках у нее  были три розы. Услыхав,
что Виктор  поет, она  подошла к нему.  Эти  старухи день  и ночь бродят  по
улицам, продают розы и хорошо знают, что, уж если парень поет, он непременно
купит розу. Она протянула розы Виктору.
 - Бог тебя благословит,  сынок,  - сказала она. - У меня вот тоже  один
мальчик в армии, другой - во  флоте,  а третий - в морской пехоте.  Бог тебя
благословит, береги себя.
 Это была старая грязная нищенка из тех, кого брезгливо сторонятся люди,
но Виктор взглянул, широко раскинул руки  и обнял  ее, а она  уронила голову
ему на плечо, и он сказал:
 - О мама, мама!
 Он  ее поцеловал, сначала в  одну  щеку, потом в другую,  а старуха все
повторяла:
 - Бог тебя благословит, сынок.
 Виктор взял  одну  розу  и отдал старухе  все деньги, какие захватил  в
горсть  из кармана,  -  кучку  серебра  и пару  кредиток. Потом мы поспешили
дальше, а старуха нам вслед все приговаривала:
 - Бог тебя благословит, сынок.
 Мы зашли в ночное кафе выпить кофе. Виктор все любовался розой и вдыхал
ее аромат.
 -  У тебя есть три апельсина, - сказал он, - но у меня теперь тоже есть
кое-что.  Вот  эта роза. Я  взял только  одну - ведь никогда нам не  хочется
несколько роз,  а  всегда только  одну  розу. У  меня теперь тоже  есть  что
хранить,  и  я  ее  сберегу.  Я  буду  хранить  ее  до  тех пор,  пока  жив.
Когда-нибудь апельсины испортятся, и эта роза тоже уже  наполовину увяла, но
я ее все равно сохраню. Что завтра вечером будем делать?
 - Напьемся пьяные.
 - Правильно!
 - Можно пойти опять в тот же бар и...
 Внезапно я понял, что говорю, и замолк.
 Виктор только поглядел на меня и покачал головой.
 - Пойдем лучше в театр или еще куда-нибудь, - сказал он.
 - Правильно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

 Весли и  Виктор  идут смотреть замечательный спектакль, который сам  по
себе  ничем не замечателен,  но становится замечательным благодаря спектаклю
внутри спектакля

 На  следующий  вечер  мы  пошли  смотреть  пьесу, которую все  называли
замечательной, и сели в первом ряду. Пьеса шла уже три года. Это был один из
самых крупных  успехов  в  истории американского  театра.  Актерский  состав
сменяли каждые восемь-девять месяцев, так  как актеры и  актрисы выдыхались,
повторяя одно и то же каждый вечер.  Кроме того, по всей стране разъезжали с
этой пьесой бродячие труппы,  - в  общем  мы  были  вполне  уверены, что это
действительно замечательная пьеса.
 И  вот  занавес  поднялся,  и  спектакль  начался.  Сцена  представляла
гостиную в богатом доме, и люди в ней были из самого лучшего общества. Через
десять минут пьеса еще не стала  замечат