демократов и
состязается в лае с собакой

 Оставшись один, я начал досадовать, что вошел в сговор с Лу, но я знал,
что я его не предам, что бы со мной ни случилось, и от этого расстроился еще
больше. Итак,  я лжец. Я сделаю  все, как просил меня Лу,  буду отвечать  на
вопросы - когда правду, а когда и нет.  Но после того, как Лу освободится из
армии - если это ему удастся, - вот что я сделаю: я пойду и заявлю на себя.
 Но как мне это сделать? Если я скажу, что я лжец, меня спросят, в чем я
солгал, и  тогда мне  придется сказать, что я лгал про Лу Марриаччи. И тогда
за ним пошлют - а он будет в  это время дома,  с семьей  - и доставят его  с
позором обратно в часть или посадят в тюрьму.
 Нет, я уже  никогда не смогу сказать правду.  Слишком  уж многие из- за
меня  пострадают,  если я  стану  говорить  правду  после  того, как  солгу.
Пострадают Марта Марриаччи и двое ее сыновей, Лу и Майкл, и ее дочка Роза. Я
останусь лгуном на всю жизнь, вот и все.
 Словом,  я почувствовал  себя таким несчастным, что  слезы  выступили у
меня на глазах, и  я подумал  - уж лучше бы мне не родиться. Стоит ли  жить,
если ты лжец?
 И тут я заплакал,  как плакал, бывало, шестилетним мальчишкой  - тихо и
жалобно, - ведь не с кем даже поговорить.
 Плакал  я, плакал  и  вдруг слышу: кто-то  идет по  дороге.  Я так  был
расстроен и сердит  на себя, что возненавидел весь мир и особенно того, кого
надо  было  окликнуть.  Я уж  больше не  боялся,  мне  было все  равно,  что
случится. Пускай меня даже убьют - тогда по крайней мере не придется  лгать,
а Лу будет знать, что я его не предал.
 Я так злобно закричал: "Стой! Кто идет?" - что человек едва не упал. Он
остановился как вкопанный.
 - Полковник  Ремингтон, -  отвечал человек, и,  ей-богу,  это  был  он,
собственной персоной. Он был пьян.
 А мне  было  все  равно,  полковник  или  не полковник, я  был  здорово
раздосадован. В один прекрасный день этот самый человек - этот старый индюк,
нализавшийся в городе, как какой-нибудь Какалокович, как всякий обыкновенный
рядовой, - возьмет и  подвергнет меня мучительному допросу, который навсегда
меня опозорит. Ладно же, я тебе покажу! Я приказал ему  подойти и предъявить
удостоверение,  и он подчинился.  Когда все  формальности  были  закончены и
полковник мог следовать дальше, он посмотрел на меня и сказал:
 - Рядовой Джексон, не так ли?
 - Да, сэр.
 - Право, я вами горжусь.  Отличное  несение караульной службы -  ничего
лучше не видел. Упомяну об этом утром вашему  ротному  командиру. Пока такие
молодцы, как  вы, стоят на страже у ворот  нашей великой родины, американцам
нечего  тревожиться  за  свою  безопасность.  Доблесть  нашей наций, рядовой
Джексон, живет в мужественных, бравых сердцах таких молодцов, как вы, а не в
жиденьких, слабых сердечках таких людей, как...
 Я думал, он  будет правдив и скажет:  "таких людей, как я  сам", но  он
сказал:
 - Как Бенедикт Арнольд.
 Ну,  я не  исследовал  Бенедикта  Арнольда  и не знаю, жиденькое у него
сердце или нет, но что до меня, то полковник был совершенно прав.
 - Да, сэр,- сказал я.
 -  К тому же,- продолжал  полковник,- мы будем  бить  врага до тех пор,
пока не поставим его на колени и не сотрем коррупцию с лица...
 Полковник, видимо, хотел сказать "с лица земли", но вдруг оказался не в
силах договорить  фразу,  которую  так легко было кончить. Я  уже  готов был
сделать это за него, но тут он скорчил гримасу,  будто вспомнил что-то очень
противное, и шепотом начал ругаться:
 - Грязная, дрянная провинциальная девка...
 Из этого я заключил, что полковник тоже был повинен в половых сношениях
не при исполнении  служебных обязанностей, подобно сержанту Какалоковичу, и,
быть может,  с  той же  самой девицей, поскольку Какалокович  вернулся домой
значительно раньше.
 Я  не хотел  быть  невежливым,  но  мне  показалось, что,  если я  хочу
оправдать  его высокую  похвалу,  я должен возвратиться  к  исполнению своих
обязанностей, и поэтому я сказал:
 - Покойной ночи, сэр, - и зашагал прочь.
 А полковник,  видно,  был немножко  не  в себе  с  перепою  или  еще  с
чего-нибудь,  потому  что вдруг стал говорить  речь, ужасно  похожую  на ту,
которую однажды произнес  по  радио президент Соединенных  Штатов. Полковник
повторял  речь  президента  слово в слово,  таким  же  точно тоном  и вообще
старался  походить на президента. Мне и раньше приходилось  слышать, как это
делают  наши солдаты.  Почти каждый  солдат в  нашей  армии любит изображать
президента, особенно когда тот говорит, что был на войне, видел мертвые тела
американских  солдат,  ненавидит  войну  и  заверяет  американских  отцов  и
матерей, что уж он-то позаботится о том, чтобы их сыновьям ,не пришлось идти
на войну, и так далее, и тому подобное. Каждый солдат в нашей армии, который
слышал эту речь,  хорошо ее помнит и  подчас передразнивает  президента  или
хотя бы повторяет его речь про себя.
 Я тоже  часто  повторял про себя  эту  речь,  но ничуть не  сердился на
президента,  а только удивлялся,  как  это  вдруг все обернулось,  что  даже
величайший народный избранник не  в силах больше управлять событиями - никто
на  свете не способен остановить войну,  даже президент Соединенных  Штатов,
политический  вождь  самого   великого,  сильного,  богатого,  свободного  и
передового народа в мире.
 В довершение  беды  откуда  ни возьмись выскочила маленькая дворняжка и
стала слушать, как бы  желая узнать, из-за  чего шумит полковник. Как видно,
собачонке  этот  шум  не  понравился,   потому  что  она  вдруг  залаяла  на
полковника. Наверное, она протестовала, но, может быть, и соглашалась с ним.
Как бы то ни было, собачонка не хотела подходить ближе и то отбегала немного
в сторону, то снова возвращалась и тявкала не переставая. Полковник услышал,
что  она  тявкает,  да  как  гавкнет  на нее в  ответ. Это  еще  подзадорило
дворняжку,  и шум поднялся невероятный...  Не  знаю, кто лаял громче, собака
или  полковник  -  оба  старались  изо  всех  сил. В  конце  концов  победил
полковник. Собачонка удрала и больше не возвращалась.
 С победоносным видом полковник заорал во все горло:
 - К черту демократов, я республиканец!
 Я-то сам никогда не умел  отличать  демократа от республиканца, так что
мне  это было  все равно. Вероятно, он действительно был республиканцем, раз
так говорил, но ведь, кроме того, он был  полковником, вторым по старшинству
начальником в нашем гарнизоне, и  мне казалось, что ему  не следует  об этом
забывать.  Единственный  человек  старше  его  по  должности  был  бригадный
генерал,  который появлялся  только в случае какой-нибудь парадной  шумихи -
при  торжественном открытии нового  здания или еще  чего-нибудь в этом роде.
Мне говорили, что он был воспитанником  военной академии  в Уэстпойнте. Было
ему  уже  за  шестьдесят, войны он  никогда  не видал, да и не увидит  из-за
преклонного возраста. Что  до полковника, то  мне  казалось, ему не  следует
вести себя таким странным образом: с одной стороны, изображать президента, а
с другой - тявкать на какую-то жалкую дворняжку.
 И  так  я стоял  шагах  в  двадцати  от  полковника и  слушал.  Столько
ошеломительных вещей случилось со мной за то время, что я был на посту, и  я
вдруг подумал, а не застрелить ли  мне этого человека - и дело с  концом.  И
какие же дикие идеи рождаются в голове человека, когда он в армии и на свете
идет  война. Ведь только потому,  что у меня в руках  заряженная винтовка, а
полковник смешал с грязью все то, чему меня учили верить относительно армии,
я готов был его застрелить - как  будто от этого кому-нибудь станет легче! Я
ужаснулся  и решил  как-то  загладить  свою  вину: я вернусь  к полковнику и
посмотрю,  нельзя  ли  удержать  его  от  дальнейших  бесчинств.  А  то  еще
кто-нибудь  услышит, как он изображает президента, лает  на собаку и поносит
демократов. Это может для  него плохо кончиться, а может вызвать и еще более
безобразные  выходки  с его  стороны. И  я  подошел к нему и стал  перед ним
навытяжку.  Он  все  еще  продолжал  поносить демократов.  Говорил, что  они
лицемеры, менялы, приверженцы епископальной церкви и фашисты. Но после того,
как  я простоял перед  ним навытяжку с  полминуты, он замолчал  и, казалось,
пытался мобилизовать свой слабый рассудок. Наконец он сказал:
 - Рядовой Джексон, вы самый образцовый  солдат в нашем гарнизоне, и я с
утра поговорю с вашим ротным командиром.
 - Есть, сэр, - сказал я.
 - А вы с кем намерены поговорить обо мне утром?
 - Ни с кем, сэр.
 Полковник немного помедлил.
 - Вы отличный солдат, рядовой Джексон, - сказал он. - Доброй ночи.
 - Доброй ночи, сэр, - сказал я.
 Судя  по  тому, как  он зашагал  по  дороге  к казармам, он уже  совсем
отрезвел.
 Не прошло и трех  минут, как я опять почувствовал раскаяние из-за  моей
сделки с Лу Марриаччи и заплакал оттого, что скоро стану лжецом. Я проплакал
довольно долго, но потом уже не только из-за этого, но и по другим причинам:
и  из-за  того, что отец  мой  пропал, и  из-за этой прекрасной ночи,  среди
которой разгуливают такие гадкие полоумные люди, как  сержант  Какалокович и
полковник  Ремингтон,  вместо  людей  красивых  и  умных.  А  тут  еще и  Лу
Марриаччи, замысливший  козни  против  начальства, чтобы вернуться  к  своей
тоскующей жене, и эта жалкая собачонка, что лает на полковника, вместо того,
чтобы найти себе  друга и пристанище и  Джо Фоксхол, знающий  так  много  о
человеческой  жизни и эта звезда в небе, что появилась для  одного  меня и
тот человек в машине, что едет по шоссе домой к жене, и никто его не схватит
за плечо и не скажет: "Ты видел  достаточно счастья в жизни  - следуй теперь
за мной" тут и то, что президент произнес  когда-то речь по радио, и каждый
его передразнивает, и все обернулось совсем не так, как он думал...
 Черт возьми, для чего существует мир?  Что должен делать человек, чтобы
спасти свою душу? Когда он будет  наконец  располагать достаточным временем,
чтобы достичь покоя, красоты, любви и правды? Каким образом кто-нибудь вроде
меня, рожденного некрасивым и глупым, может стать красивым и умным?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 Весли избавляется от необходимости лгать и видит страшный сон

 Вскоре подошел  грузовик, с него соскочил новый караульный, и  мы с ним
проделали всю эту дурацкую церемонию по сдаче и приему поста. Я проводил его
вокруг участка, потом влез на грузовик и сел рядом с  Джо Фоксхолом, который
курил сигарету.  Я  тоже достал сигарету,  прикурил, и  грузовик двинулся по
дороге к казармам.
 - Ну, что поделывал? - спросил Джо.
 - Ничего особенного.
 - На небо смотрел?
 - Ну конечно.
 - Понравилось?
 - Еще бы.
 - Думал о чем-нибудь?
 - Так, немножко.
 - О чем, например?
 - О том, как печальна судьба человека.
 - Почему вдруг такие мрачные мысли?
 - Не знаю. Просто так.
 - Окликать пришлось кого-нибудь?
 - Раза два. А тебе?
 - Славу богу, ни разу.
 - Почему слава богу?
 - Кто я такой, чтобы спрашивать, кто идет? Я иду, вот кто. Всякий раз -
Я. Ждать устал?
 - Немножко.
 - Спать хочется?
 - Ни чуточки.
 - Я тоже думаю пока не ложиться. Песни старые пел?
 - "Валенсию".
 - Молитвы читал?
 - "Отче наш".
 - Вспоминал прежнее время, старых друзей?
 - Детство вспоминал. И отца.
 - Посмеялся над чем-нибудь?
 - Немножко.
 - Поплакал?
 - Что?
 - Поплакал, говорю? Про себя или на самом деле?
 - И так и сяк.
 - О чем?
 - Обо всем понемножку.
 - Я тоже, - сказал Джо. - Собачонка не прибегала, не заводила дружбы?
 - Ага. А к тебе?
 - Ага, - сказал Джо.
 - Почему это у них так странно? - спросил я.
 - Что ты хочешь сказать?
 - Почему собаки с одними заводят дружбу, а с другими нет?
 - Они готовы завести дружбу со всяким.
 - Говорят, они избегают тех, кто не так пахнет.
 - Нет таких людей на свете, которые не так пахнут, - сказал Джо.
 - Ну, может, не так пахнут на их собачий вкус.
 - Может быть, - сказал Джо. - Только не стоит судить о людях на собачий
лад. У нас свой, человеческий запах.
 - Возможно.
 Мы  приехали в караульное помещение, попили кофе с  бутербродами, долго
сидели и  разговаривали. Потом  растянулись на койках и уснули. Незадолго до
шести нас разбудили, развезли опять  на грузовике  по постам, и мы простояли
еще два часа в карауле.
 Было почти половина девятого, когда я вернулся в роту, и я прошел прямо
в  канцелярию, чтобы отдать сержанту Какалоковичу его  бумажки. Он  сидел за
своим столиком и  просматривал  список  больных. Да и у него самого вид  был
нездоровый.  Когда он поднял  на  меня  глаза, я даже не  улыбнулся. Никого,
кроме нас, там не было, так что я достал  бумажки из кармана и протянул ему.
Он посмотрел на меня испытующе, как будто хотел угадать, много ли я знаю, и,
по-видимому, решил, что я знаю достаточно, потому что сказал:
 - Спасибо, Весли.
 Я  ужасно  обрадовался,  что  мне  не  пришлось  говорить  неправду,  и
благодарил бога, но,  когда я  повернулся, чтобы идти, сержант вдруг спросил
очень спокойно:
 - Лу Марриаччи ты видел?
 Я испугался вот теперь  мне придется солгать,  и я  уже до конца своих
дней не вылезу из этой лжи.
 - Когда? - спросил я.
 - Сегодня утром.
 - Нет, не видал, -  сказал я, и  это  было правдой, но очень близкой ко
лжи.
 - Мне нужно с ним поговорить, - сказал сержант.
 Вот оно, начинается. Не уйти мне теперь от беды. Я подумал, не спросить
ли сержанта, о  чем он  хочет поговорить с Марриаччи, но тут же отказался от
этой мысли. Я  боялся, что если стану задавать вопросы, то мне только скорее
придется начать лгать, а я хотел отдалить этот момент елико возможно.
 Тут сержант и говорит, этак небрежно:
 - Лу Марриаччи подлежит отправке домой. Его освобождают от службы.
 - Что?
 - Ему больше  тридцати  восьми лет.  Вышел в министерстве новый приказ,
дня два тому назад. Через несколько дней Лу будет дома. Он включен в список.
Увидишь его - передай ему, ладно?
 - Хорошо, передам.
 Кажется, никогда я не чувствовал себя таким счастливым,  как в то утро.
Теперь  Лу  поедет  домой  все равно, и мне не придется  лгать.  Меня  так и
подмывало пуститься скорее в лес, но я не хотел бежать, потому что это могло
показаться странным,  и я пошел  не спеша,  как будто просто прогуливался. У
меня была бездна  времени и прекрасное настроение. Скоро я добрался до леса,
потом зашел в самую  глубину, где, как я полагал, должен был прятаться Лу. Я
стал насвистывать "Валенсию", чтобы Лу  услыхал  и понял, что все в порядке,
но, видно, я был еще далеко от него, так как он  не показывался. Я уж думал,
что забрел в самую  глушь, но  все продолжал идти и  свистеть и ждал, что Лу
вот-вот обнаружится.
 Время шло, и я стал беспокоиться. А  что, если он уже отправился домой?
А что, если его арестовали за самовольную отлучку и все пошло прахом, потому
что он  не  знает,  что уже освобожден из армии,  и  притворяется потерявшим
память, а меня заподозрят  и привлекут к ответу, и все  равно я превращусь в
лжеца, несмотря на то, что Лу освободили и без моего участия.
 Я так оробел, что перестал  свистеть.  Я  искал Лу, робея все больше  и
больше.  Такова  моя судьба,  да  и  Лу  тоже -  опозориться, когда  это уже
совершенно ни к  чему. Я решил, что  нужно его позвать,  стал выкликать  его
имя, но мой собственный голос только еще больше меня напугал.
 Я сел и призадумался. И, видно, тут же уснул, потому что вдруг очутился
дома с отцом, живым и здоровым. Он пел "Валенсию" и ни на кого  не сердился.
Он был счастлив. Он  приготовил один  из тех ужинов,  какие готовил, бывало,
когда  мы жили вместе и  все у  нас  было как следует. Мы  сидели за столом,
ужинали и болтали. Вдруг кто-то застучал в дверь,  и я испугался  до смерти.
Отец открыл дверь, и кто-то сказал:
 - Мне нужен Весли Джексон.
 - А кто вы такой? - спросил отец.
 И человек сказал:
 - Вы меня знаете. Мне ненужно вам говорить, кто я такой.
 Я так перепугался, что заплакал. Но не так, как  плачут наяву.  Это был
ужасный плач, когда слезы текут ручьем и весь содрогаешься от рыданий, - ибо
я знал, кто этот человек, и не хотел с ним  идти. Этого не хотел  и отец, но
ничего нельзя было поделать, и он с горя отхлебнул из бутылки. Человек вошел
и стал рядом со мной, но я боялся на  него  взглянуть. Тогда он взял меня за
плечи, ласково потряс и назвал меня по имени, как будто он мой лучший друг.
 - Весли, - сказал он.
 Тут до  моего  сознания смутно дошло,  что все это я вижу во сне, и - о
счастье!  -  мне  стало  легче. Я  стал  припоминать  разные  вещи,  которые
подтверждали  мне,  что я  сплю: лес,  Какалокович,  пьяный  ночью и трезвый
утром, - и тогда я окончательно убедился что сплю, и попробовал пошевелиться
так и этак во  сне, и мне стало лучше, и вот я открываю глаза, а передо мной
- Лу Марриаччи: взял меня за плечи и потряхивает.
 Я  несколько раз  кивнул и  улыбнулся  Лу, но  он,  видно, был  слишком
встревожен, чтобы мне улыбаться. Он ни слова не говорил. Только ждал.
 - Тебя отпустили из  армии,  - сказал я. Но он  молчал по-прежнему. - Я
пришел, чтобы тебе  сказать,  но не мог  найти тебя. И, кажется, уснул.  - Я
ждал, что Лу что-нибудь скажет, но он, видно, просто онемел, и я продолжал:
 -  Я  отдал Какалоковичу  эти бумажки, как ты мне говорил, и он  сказал
спасибо. Он ни о чем меня не спрашивал, так что лгать мне не пришлось. Но он
вдруг пожелал узнать, не видал ли я тебя, и я струсил. Я же тебе дал слово и
старался его  сдержать, только надеялся, что мне  не  придется  из-за  этого
лгать. Тут он вдруг и говорит, что  ты  свободен  от армии,  потому что тебе
больше тридцати восьми лет. Вышел, говорит, новый приказ дня два тому назад,
и из штаба пришел список. Там и твоя фамилия. Увидишь его, говорит, передай.
Вот я и пришел, чтоб тебе сказать.
 Тут Лу вдруг заулыбался.
 -  Я тебя полюбил, как люблю  своих сыновей,  - сказал  он. -  Самый ты
душевный на свете человек.
 - Я рад, конечно, что тебя отпускают домой, - сказал я.
 -  Я для тебя что-нибудь сделаю,  - сказал Лу. -  Непременно  сделаю, и
побольше.
 - Да ведь тебя отпускает начальство, а не я. Я даже ничего и не сделал.
 - Ты хотел сделать, - возразил Лу. - Я для тебя сделаю все что  угодно.
Говори, что тебе надо, я сделаю.
 - Ничего не придумаю, Лу. Но все равно спасибо.
 - Подумай лучше, -  сказал Лу. - Я позабочусь, чтобы у тебя всегда были
карманные деньги, каждую неделю понемногу. Но это ерунда. Ты крепче думай.
 - Да не нужно мне денег.
 - Ты  должен мне сказать, что  сделать для  тебя,  -  настаивал Лу. - Я
католик.  Я просил тебя солгать  ради  меня, а  ведь я знаю, ты  не из таких
людей, что любят лгать. Но ты  сказал, что для меня это сделаешь, потому что
желаешь мне вернуться домой. Я должен  для тебя сделать все, что ты скажешь,
во  искупление моего  греха. Я всегда  что-нибудь  делаю во искупление своих
грехов, каждого греха!
 Тут я вспомнил про отца.
 - Может быть, ты сумеешь разыскать моего отца, - попросил я.
 - Разыщу, - сказал уверенно Лу. - Расскажи мне о нем.
 Я ему все рассказал.
 -  Ты  не волнуйся,  - сказал тогда  Лу,  - Твоего  папашу  я найду.  И
позабочусь о нем. Напишу тебе про него и его написать заставлю.
 Мы с Лу возвратились в  наш  лагерь, и он пошел в канцелярию к сержанту
Какалоковичу. Три  дня  спустя я проводил его  на станцию. Доминик  и Виктор
Тоска  тоже провожали. Когда Лу  пришло  время  садиться в поезд, у  него на
глазах  показались  слезы.  Он  обнял  Доминика   и   сказал  ему  что-   то
по-итальянски, потом обнял  Виктора и любовно пошлепал его по щекам. А потом
подошел ко мне.
 - Ни о чем не беспокойся, - сказал он. - Отца  твоего я найду. Я сделаю
это прежде всего.
 Лу Марриаччи вошел в вагон, а мы трое отправились со станции в бар.
 Я выпил много пива и первый раз в жизни напился пьян. Доминик и  Виктор
Тоска отвезли меня в казармы на такси и уложили в постель.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

 Гарри Кук и Весли Джексон встречают красивую девушку

 Когда  мы  с Гарри Куком  летали  на  Аляску  -  спасибо  Джиму  Кэрби,
журналист