у, который обстряпал для нас это дело со старым чудаком полковником
Ремингтоном (а  тому  очень хотелось попасть  в газеты), - мы поклялись друг
другу держаться вместе всю войну. Но мы не подумали  о том, что у армии свои
планы,  и  когда  мы  прошли  основное  обучение,  вскоре  после отъезда  Лу
Марриаччи, оказалось, что Гарри Кука отправляют в штат  Миссури, а меня  - в
Нью-Йорк.
 - В какую часть Нью-Йорка? - спросил меня Гарри.
 - Какалокович сказал  - в Нью-Йорк, в  самый город.  А тебя -  в  какую
часть Миссури?
 - Куда-то, возле Джоплина.
 Нам обоим, конечно, взгрустнулось, но, армия есть армия. Доминика Тоску
тоже отправляли в Миссури, а его брата Виктора - в Нью-Йорк. Ребята, которых
отправляли  в Нью-Йорк, чувствовали себя  счастливее тех, кого отправляли  в
Миссури  или  куда-нибудь  еще  -  в  Луизиану,  например. Все  жалели,  что
приходится  уезжать, и в то  же время с нетерпением  ждали отъезда. Понятно,
почему  уезжавшие  в  Миссури  завидовали назначенным  в  Нью-Йорк:  ведь  в
Нью-Йорке мечтает побывать каждый американец.  Я тоже всегда об этом мечтал,
и когда  до  меня дошел слух, что я получил назначение в  Нью-Йорк, я  очень
обрадовался. Но,  когда я  узнал,  что  Гарри со мной не  поедет,  я пошел к
Какалоковичу  и спросил: раз Гарри не может ехать со мной в Нью-Йорк, так не
могу ли я поехать с ним в Миссури? А Какалокович сказал, что в армии каждого
квалифицируют и  назначают по  принадлежности и  он  тут ничего  поделать не
может.
 - А как меня квалифицировали?
 Какалокович достал и посмотрел мою карточку.
 -  Здесь,  точно не указано,  - сказал он. - Но  ты поедешь в Нью-Йорк.
Наверно,  тебя  назначат  куда-нибудь  в канцелярию,  потому  что  ты умеешь
печатать на машинке. Ты где научился печатать?
 - В средней политехнической школе, в Сан-Франциско.
 - А зачем?
 -  Да просто так,  по ошибке.  Я  пытался им объяснить, что  не выбирал
стенографии  и  машинописи, а  они не  обратили на это внимания,  - вот я  и
выучился и тому  и другому - на машинке получше, чем стенографии, но отметки
хорошие по обоим предметам.
 - А в канцелярии ты работал когда-нибудь?
 -  На   каникулах  как-то  две  недели:   проработал  в  конторе  Южно-
Тихоокеанской железной дороги. Это отмечено в карточке.
 -  Вот,  наверно,   потому   тебя  и  посылают  в  Нью-Йорк,  -  сказал
Какалокович.
 - А почему я не могу поехать в Миссури с Гарри Куком?
 - Потому что ты в армии.
 - А что Гарри Кук будет делать в Миссури?
 Какалокович достал карточку Гарри.
 - Пехтура, - сказал он. - Культурный уровень у него довольно низкий.
 - А у меня?
 - Довольно высокий.
 - А у вас?
 Какалокович взглянул на меня, но не рассердился.
 - У  меня пониже, чем у Гарри,  -  сказал он.  - Поэтому меня  и держат
сержантом в  этой глуши. Вы, ребята из роты "Б",  уже пятый набор, который я
обучил и рассылаю по назначению, а  сам я все еще  здесь.  Тебе повезло - ты
едешь в Нью-Йорк. Хотелось бы и мне туда перебраться.
 Мы  думали,  что  нас  отправят через денек-другой, но окончательно  мы
собрались  только  к  середине  декабря.  Перед   тем  как  разъехаться,  мы
сфотографировались всей ротой, и  каждый расписался на карточках, чтобы всем
друг  друга помнить.  Мы с Гарри обещали писать друг  другу и  много времени
провели  вместе в городе  по увольнительным запискам.  Все по увольнительным
ходили в Сакраменто, а мы с  Гарри - в Розвилл, городишко помельче, но более
приятный для времяпрепровождения, потому что там бывало меньше солдат.
 Как-то  вечером сидим мы  за  столиком  в небольшом приглянувшемся  нам
ресторанчике,  как  вдруг  входит  девушка  - красивее я никогда в жизни  не
видел. Она была так прекрасна, что я  обомлел и едва не задохся. Вздумай я с
ней  заговорить,  я бы наверняка  не смог произнести  ни слова.  Смуглая,  с
длинными  темными волосами, спадавшими  па  плечи  и  перевязанными  красным
бантом, она  была, наверно, испанка или испано- мексиканка  такая красивая,
что мне  стыдно было на нее  смотреть из-за того чувства, которое она во мне
вызывала. Мне  хотелось остаться  с ней наедине,  сорвать с  нее одежды. Она
подошла к  стойке, хватила  рюмочку - и не чего-нибудь, а  чистого виски - и
при этом успела несколько раз обернуться и оглядеть зал.
 Ну а мы с  Гарри сидим себе, разговариваем  про Аляску, вспоминаем, как
мы там  веселились и как я удивился, когда увидал эскимоса Дэна Коллинза. Не
хотелось нам друг другу показывать, какие чувства вызвала в нас эта девушка,
и мы все старались вести разговор как ни в чем не бывало.
 - Красный Коллинз, - говорит Гарри. - Правда, он  совсем был непохож на
эскимоса?
 - Ты хочешь сказать Черный Дэн, - возразил я.
 Я понял, что он обмолвился оттого,  что приметил  красный  бант у нее в
волосах,  а сам я был поражен ее черными волосами и поэтому тоже оговорился,
но и виду не показал перед Гарри.
 -  Ладно,  как бы его там ни прозывали, - сказал Гарри. -  А здорово мы
тогда позабавились в Розвилле!
 Я едва обратил внимание на  то, что он сказал Розвилл вместо Фербенкса,
потому что знал и без того, о чем идет речь, так не все ли равно?
 Вот уж  никогда не думал, что вещи, которые для  меня так много значат,
могут вдруг сразу  потерять  всякое значение! Меня это ужасно удивило. Я все
смотрел и  смотрел на  девушку  сквозь одежду и видел ее голую и чувствовал,
что сейчас  ослепну. Мне было очень стыдно выдавать свои чувства, но оттого,
что я изо всех сил старался  их скрыть, я только еще больше  смущался, и это
еще больше бросалось в глаза. Так я распалился, просто с ума сойти. Мне было
решительно на все  наплевать. Я позабыл о пропавшем отце.  Не мог я думать о
нищих, обездоленных, убитых горем или больных. Что для меня было счастье или
несчастье, жизнь или смерть - и  вообще  все на  свете! Я горел одним только
страстным  желанием -  приблизиться к девушке, хотя  это было  бы величайшей
глупостью.
 Девушка опрокинула еще рюмочку, а  мы  с Гарри  продолжали  беседовать,
будто не были сражены насмерть ее  красотой. О чем мы говорили, я понятия не
имею, вероятно, это было нечто  совершенно несуразное. Нам было все равно, о
чем  ни разговаривать,  потому  что  разговор  был только  ширмой для  наших
переживаний, о которых говорить  было невозможно.  "Так вот что  случается с
людьми, - думал я. - Вот отчего они шалеют. Но оно того стоит, пожалуй".
 Первое, что  я  сообразил, это  то, что она  подошла к нашему столику и
выпивает  вместе с  нами.  Ну  а  затем  случилось  нечто  поразительное:  я
возненавидел   Гарри  за   то,   что  он  может   так  непринужденно  с  ней
разговаривать,  а я  не могу. А еще я  позавидовал его  приятной наружности.
Потом я решил, что  эта  девица обыкновенная шлюха, но мне не стало от этого
легче.  И я подумал: "Культурный уровень  у Гарри  довольно низкий". Немного
погодя я сказал себе: "Такими вещами могут заниматься только животные", - но
в глубине  души сознавал, что я  просто пытаюсь оправдать  свое  собственное
уродство. "Когда-нибудь, - сказал я себе, - я добьюсь чего-нибудь в жизни, а
Гарри    Кук    так   и    останется    ничем,    каким-нибудь    несчастным
солдатом-сифилитиком".
 Но что бы я себе ни говорил, мне ничуть не становилось легче, и я отдал
бы  все  на свете,  лишь  бы поменяться с Гарри  местами, потому что  он так
нравился этой девушке.
 Тут вдруг она обратилась ко мне.
 - Что это с вами? - сказала она. - У вас такой вид, будто вы проглотили
какую-нибудь гадость.
 "О боже! - подумал я. - Лучше бы мне провалиться сквозь землю".
 Никогда  в жизни я  не  чувствовал себя таким ничтожеством.  Мне  очень
хотелось встать и уйти, но я чувствовал, что стоит мне встать, как я брошусь
бежать  и, чего доброго,  еще  споткнусь  и  упаду, как последний  болван. Я
думал, Гарри будет смеяться надо мной, потому что, будь я на его месте, а он
- на моем, я бы над ним наверняка смеялся или уж, во всяком случае, гордился
бы  собой. Но  Гарри надо мной не  смеялся.  Он  все  улыбался  девушке, но,
взглянув на меня, стал серьезным.
 - Хочешь, пойдем отсюда, - сказал он.
 Он говорил  так тихо,  что  я едва расслышал. Я  не мог  выговорить  ни
слова, и тогда Гарри встал и сказал:
 - Пошли.
 Мне стало мучительно стыдно, что я оказался такой скотиной.
 - Ну нет,  черт возьми,  -  сказал я.  - Ты  не  должен идти. Я поброжу
немножко по городу. Потом за тобой зайду.
 Теперь я мог  гордиться собой.  Я  не испытывал ни к кому неприязни,  и
девушка  уже не  вызывала во мне  таких чувств.  Я даже посмотрел  на  нее и
улыбнулся - и, конечно, она улыбнулась мне в ответ.
 - Может быть, попозже увижу вас обоих, - сказал я.
 Я вышел из ресторанчика. И не  побежал. Не спотыкался и не  падал.  Мне
больше уже не  хотелось сорвать одежды с  девушки,  и вещи  опять обрели для
меня  свой смысл. Я  постоял  перед рестораном,  стараясь привести в порядок
мысли, потом  пошел вдоль по улице.  Не успел я дойти до угла,  как услышал,
что Гарри кричит мне вслед:
 - Эй, Джексон, погоди!
 И  дальше  мы пошли  вместе. Мне хотелось ему сказать многое,  но я  не
знал, с чего  начать.  Ну как сказать  товарищу,  что сожалеешь  о  том, что
возненавидел его? И за что? За то, что у него низкий культурный уровень,  за
то,  что он красив, а ты нет, за то, что он нравится  женщинам, а ты  нет, и
все такое прочее?
 Наконец я сказал:
 - Славная девушка. Жалко, я был с тобой и испортил тебе все дело.
 - Свинья она, а не девушка, - сказал Гарри.
 Но по его тону я понял, что ему хочется к ней вернуться, и я сказал:
 - Пойди к ней, Гарри. В казарме увидимся.
 Вместо  ответа Гарри  ухватился  за  фонарный столб,  и  его вырвало  в
сточную канаву. Потом он сказал:
 - Это от вина, которое мы пили за ужином. Пойдем обратно в лагерь.
 Мы  прошли  пешком все шесть миль до лагеря.  Сначала мы долго молчали,
потом разговорились про Аляску, потом  запели,  и  когда  наконец добрели до
казармы, все опять было хорошо, и мы обещали писать друг другу и встретиться
в Сан-Франциско после войны.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 Весли вспоминает последние денечки свободы и первые дни в неволе

 Когда я  в Сан-Франциско проходил медицинский осмотр на  Маркет- стрит,
444, был там один старый доктор-штатский, который спрашивал:
 - Есть у вас какие-нибудь жалобы?
 И я подумал: "Я  могу жаловаться только на то, что  жив и здоров  и  не
знаю, как помочь этому горю".
 Но я  понимал,  что так отвечать  нельзя, и сказал,  что у  меня  все в
порядке. К  тому  же он очень  спешил, так как осмотреть нужно было  человек
семьсот-восемьсот, а тут уж мешкать не приходится.
 Не успели мы опомниться, как уже  прошли всю процедуру осмотра и сидели
на скамейках  по одну  сторону  обширного  зала. Кто-то выкликнул по фамилии
какого-то мексиканца, и ему было ведено сесть по другую,  свободную  сторону
зала. Потом  тот  же  человек  выкликнул меня  и  велел  мне  сесть рядом  с
мексиканцем. Мексиканец сказал:
 - А я знаю, почему нас посадили сюда, в стороне от других.
 - Почему? - спросил я.
 - Потому что мы сидели в тюрьме.
 Ну, он-то и верно в тюрьме побывал, а я нет, и его не приняли в армию и
отослали домой, а мне сказали пересесть на прежнее место.
 Немного погодя каждого, кто проходил  осмотр,  стали спрашивать, что он
хочет:  отправиться сразу на  распределительный пункт в  Монтерей или прежде
получить двухнедельный  отпуск. Многие из ребят предпочли отправиться сразу,
потому  что  слыхали,  что первые четыре - пять недель самые  тяжелые и  чем
скорей  от них отделаться,  тем  лучше,  но я  выбрал  двухнедельный отпуск,
потому  что хотел  попытаться разыскать отца  и попрощаться с ним. И еще мне
хотелось пройтись хоть разочек по Сан- Франциско, как до войны.
 Помню, впереди меня стоял один парнишка. Его спрашивают,  что он хочет:
двухнедельный отпуск или прямо в Монтерей, а он не понимает, и тогда человек
в военной форме, который всех спрашивал, говорит:
 - Куда ты хочешь ехать?
 - В Окленд, - отвечает парнишка.
 Военный записал его на отпуск, но  это было совсем  не  то,  чего хотел
этот парень. Он хотел домой, а жил он в Окленде.
 - Можно теперь идти домой? - говорит он.
 - Домой? - сказал военный. - Да ведь вас сейчас приведут к присяге, вот
только придет майор.
 Ну, этого  бедняга совсем уж не понял. Ему бы нужно  отойти в сторонку,
чтобы все остальные могли сообщить военному, что они выбрали, а он стоит - и
ни с места.
 - Я хочу домой, - говорит он.
 - Проходите, - сказал военный. Ему  предстояло еще  много работы,  и он
хотел поскорее освободиться.
 - Я противник войны по своим убеждениям, - заявляет тогда этот парень.
 - Проходи, - сказал военный. - Ты теперь в армии.
 Парнишка отошел, и все мы стали твердить друг другу:
 - Ты теперь в армии.
 Майор явился только через три часа. Он был не совсем трезв. Видно было,
как он устал и как все ему надоело. А все-таки он  прочитал надлежащие места
из  военно-судебного  кодекса и  прочую ерундистику. После  этого мы приняли
присягу и теперь уже наверняка были в армии.
 Сказать  по  правде,  я чувствовал, что попал  в западню.  Я чувствовал
себя, как  бык  в загоне,  который  видит,  что  дело  неладно,  и  начинает
побаиваться, как бы его не погнали на бойню.
 Но я  получил свои две недели  и благодарил бога хоть  за это. Я обошел
все трактиры и пивные, куда обычно захаживал мой отец, и спрашивал о нем, но
никто его за последние дни не видел и не знал, где он. Я искал отца по всему
городу,  в особенности  на улицах, куда  часто  забредают  бездомные,  -  на
Третьей улице и на Ховард-стрит и вообще по всему этому району. Я повстречал
там множество  людей, которые могли  бы сойти  за моего отца, но самого отца
так и не видел.
 Дни  и ночи  проходили, а я  не  знал, как  лучше их использовать. Едва
примусь за книгу, которую мне давно хотелось прочесть, и тут же вспомню, как
мало  времени у меня  остается,  вскакиваю  и  тороплюсь на  пляж, брожу  по
берегу, ищу красивые  камешки,  смотрю, как  солнце в  море заходит. И вдруг
придет в голову, что нужно же кому-нибудь сказать прощай а ведь я никого не
знаю.
 Я приходил в отчаяние и говорил себе, что должен найти девушку, которой
мог бы сказать прощай. Оставлял пляж или библиотеку,  садился  на трамвай  и
ехал куда глаза глядят в поисках девушки, которую мог бы полюбить, а потом с
ней проститься. И мне попадались такие, которых я легко  мог бы полюбить, но
когда нужно было подойти и познакомиться, я не мог собраться с духом.
 Под  конец я вспомнил одну  девушку,  которая  училась вместе со мной в
политехнической школе.  Я пелый год тогда  был тайно в нее влюблен. Теперь я
решил ее навестить.
 Было начало  октября  1942  года.  Погода  стояла  чудесная, ясная  по
вечерам с океана наползал прохладный туман. Я отыскал дом, где жила девушка,
уже перед самым заходом солнца. Но, дойдя до ее дверей, я решил, что, видно,
сошел с ума. Ведь я даже не  знал, замечала ли меня когда-нибудь эта девушка
-  скорее всего, что нет, - а тут я к ней  вдруг являюсь и спрашиваю, нельзя
ли  ее полюбить, чтобы  было с  кем попрощаться. И все-таки я  нажал  кнопку
звонка - и кто бы вы думали мне открыл? Да сама  эта девушка, Бетти  Бернет,
еще  более прелестная  и  гордая, чем прежде! Ну, конечно, ей  было некогда.
Хорошеньким девушкам всегда некогда, если вы им не нравитесь.
 - Узнаете? - сказал я. - Весли Джексон. Политехнич...
 -  Боюсь, что  нет, - ответила  она. - И  мне ужасно некогда, я безумно
спешу.
 Она захлопнула дверь, на этом все кончилось. Я поплелся на пляж.
 Не скажу, чтобы мне  было очень жалко себя или что-нибудь в этом  роде,
просто меня зло  брало,  как  я мог впасть в такую панику из-за  того, что у
меня  нет любимой девушки, с которой я мог бы проститься. А  когда  я зол на
себя, я становлюсь куда сильнее, чем когда полон надежд и доволен собой.
 После этого я решил написать письмо маме. Несколько раз я принимался за
дело, но  мне было стыдно, и поэтому  у меня ничего не выходило.  Ведь  я не
написал ей ни слова за все то время,  что  мы  были в разлуке. А теперь вот,
когда меня взяли в армию, я вдруг вздумал посылать ей письма. Мне показалось
это недостойным, и я не стал ей писать.
 Маму я любил всегда, и отец мой тоже.
 - Прекрасней  женщины, чем ваша мать,  и  не  сыщешь, - говорил он. - И
зачем только она вышла за меня! И зачем я сделался вашим отцом!
 Вот, ей-богу, чепуха-то!
 И  вот счастливые  денечки  моего  отпуска  остались  позади.  Утром  я
простился с  хозяйкой дома,  где  мы жили  с  отцом, но  она была  озабочена
получением  квартирной  платы  с   одного  из  своих  постояльцев,   слишком
взволнована из-за  шести долларов,  которые он был ей должен, чтобы  сказать
мне: "Берегите  себя!  или  еще что-нибудь в этом духе". Я сложил  отцовские
пожитки в несколько ящиков, и хозяйка согласилась хранить их в подвале, пока
не явится отец или пока я не возвращусь с войны. И это было все.
 Доехал  я на  трамвае до угла Третьей улицы и Маркет-стрит,  пересел на
вокзальную  линию и отправился на  Южно-Тихоокеанский  вокзал. Там собралось
уже много  народу, и прибывало все больше и больше. Вскоре мы погрузились  в
вагоны,  но поезд не трогался. Я  стал беспокоиться, отчего мы  не  едем. Не
знал я тогда, что в армии так оно и будет все время - поспеши да погоди, как
говорят  солдаты.  Мы  просидели в вагонах столько  времени, что можно  было
пролететь  полдороги  до  Аляски,  прежде  чем  поезд  двинулся  с  места. Я
припомнил сотню разных дел, которые должен был  сделать за эти прошедшие две
недели, но так и не собрался, - и вот наконец поезд тронулся.
 На платформе  было много  народу, и  все  махали на прощание уезжающим.
Вдруг раздался какой-то треск, и я пошел узнать, что случилось. Оказывается,
один человек разбил кулаком окно вагона. У него из руки струей била кровь, и
никто не знал, что нужно делать. Наконец  кто-то сорвал с себя пиджак, потом
рубашку и рубашкой обернул ему руку. Все были очень взволнованы, и всём было
как-то не по себе. Поезд остановился, и тут оказалось, что мы еще не выехали
за  пределы вокзала. Я поинтересовался, как все это случилось, и вот что мне
рассказали.
 Этот человек немножко выпил, а с ним за компанию и женщина, которая его
провожала. Он стоял возле окна и смотрел на нее.  Тут она вдруг заплакала, а
он закричал на нее: "Не реви!",  -  но  она никак не могла остановиться. Ну,
человек рассердился  и стал  кричать, чтобы она  перестала, но чем больше он
кричал, тем сильнее она плакала. Тогда этот человек совсем взбеленился, сжал
кулаки и стал ей грозить, чтобы  она не ревела. Тут поезд тронулся, а он все
махал кулаками и до того размахался, что угодил прямо  в  стекло. Прежде чем
подоспела первая помощь, он потерял так много крови, что лишился сознания, и
положение его было очень серьезно. Мы простояли на вокзале минут сорок пять,
потом прибыла санитарная машина, пострадавшего забрали и увезли.
 О распределительном пункте  в  Монтерее рассказывать  особенно  нечего,
кроме того, что я все  время чувствовал себя преотвратительно: ну что это за
жизнь,  когда людей  гоняют, как стадо  овец, на всякие осмотры,  испытания,
прививки, за получением обмундирования и снаряжения, когда приходится стоять
в хвосте, чтобы поесть, постричься, вымыть руки, посидеть в уборной, принять
душ. Живешь, как скот. Меня тошнило все семь дней и ночей, что я там пробыл.
 Много странного произошло там  за эту неделю. Видел я, как один  парень
каждый вечер вынимал стеклянный глаз, разглядывал его своим здоровым глазом,
обмывал и приговаривал:
 - Я не левша, все делаю правой рукой, а правый  глаз у меня стеклянный.
Ну какой, черт возьми, из меня солдат?
 Я слышал,  как люди кричат по  ночам, видел, как они  валяются на своих
койках целыми днями, сходя с ума  от тоски. Но были  там и комики,  особенно
итальянцы и португальцы из долины Санта-Клара.
 Была  среди нас и  одна знаменитость. Этот парень  снимался в  кино,  и
многие  ребята его  узнавали,  но