от как-то утром Джиль почувствовала сильную тошноту, и я
повел ее к доктору. После нескольких визитов он подтвердил, что это так, и я
полюбил  Лондон даже  больше, чем Сан-Франциско,  потому что в Лондоне  была
зачата жиэнь моего сына.
 Теперь  уже я стал не  тем Весли Джексоном, каким  был прежде. Теперь я
был мужем и отцом, и все вокруг для меня изменилось.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

 Весли и  Джиль находят квартиру,  получают  подарки  и деньги и  просто
оглушены своим счастьем

 Джиль нашла для нас небольшую  квартирку  на  улице  Карла Второго. Она
возилась с ней до тех пор,  пока квартирка не стала походить  на нее самое -
поистине  это был  наш родной уголок! Была там и маленькая кухонька, и Джиль
стала готовить мне завтраки и ужины. Она  не позволяла мне отдавать белье  в
прачечную, так как это было слишком долго, а потом просто  ей самой хотелось
мне  постирать.  С  каждым  днем  она  становилась  все  прелестнее,  а  чем
прелестней она становилась, тем  больше  я  изумлялся своему необыкновенному
счастью.
 Я  написал  маме  и все ей  рассказал,  потому что такого  рода новости
больше касаются матери, чем отца. Я послал маме несколько наших фотографий и
сообщил, что Джиль ожидает ребенка и мы надеемся и верим, что это будет сын.
Я  написал также миссис Тоска, так как знал,  что ей будет приятно услышать,
что я наконец нашел себе жену. Она меня об этом спрашивала в Нью-Йорке,  и я
ей тогда сказал, что давно уже ищу невесту, но все никак не найду. Написал я
и Лу Марриаччи,  и моему старому другу из Сан- Франциско Гарри Куку - и тоже
послал им наши фотографии.
 Письмо,  которое я  получил в  ответ от мамы, было такое чудесное,  что
Джиль над ним плакала. А Лу - этакий чудак, совсем сумасшедший - прислал мне
свадебный подарок - пятьсот долларов. Я и без того не  знал, когда  смогу  с
ним расплатиться, но он мне писал, чтобы я об этом и думать  не смел, потому
что  его  новый ресторан все равно дает ему  слишком много. Он писал,  что я
принес ему такую удачу, какой у него не  было за всю его  жизнь.  Писал, что
ему очень недостает моего отца, но он рад,  что отец дома и что жизнь у него
наладилась.
 Отец уже давно посылал мне  деньги  каждую неделю, а  на  этот  раз  по
случаю моей женитьбы,  прислал сразу  крупную сумму. Я открыл  на имя  Джиль
текущий счет в банке и заставил ее купить себе белья и одежды, сколько можно
было получить по ее талонам.
 Мы с писателем просиживали целые дни в нашей конторе и болтали обо всем
на свете.  Раз в  три-четыре  дня он  заставлял  меня  написать рассказ, и я
писал, а он читал  и давал свою оценку. Он утверждал, что я пишу все лучше с
каждым днем. С Виктором Тоска мы  тоже  частенько  посиживали и рассуждали о
нашем житье-бытье, о том,  какие  мы  с  ним  счастливые,  что  у нас  такие
прелестные жены и у каждого скоро будет наследник если бог пошлет - то сын
но если  и  дочь  - все  равно я  так  любил  мою  Джиль,  что  иногда даже
сомневался, а не лучше ли вместо сына маленькую девчурку, похожую на мать, и
все-таки я надеялся, что это  будет сын. И Джо  Фоксхолл всегда был тут же и
все сетовал, что вот мы все женаты, а он нет.
 Чудесные  деньки шли один  за другим,  и мы с Джиль были так счастливы,
что  нам просто не верилось,  что  это  правда. Приду,  бывало, домой, а она
сидит на кухне и плачет, как дурочка.  Я спрашиваю, что это с ней, а она мне
говорит:
 -  Никогда мне и не снилось, что  я могу быть так счастлива. Никогда не
думала, что можно так полюбить человека, как я тебя люблю, но, когда  я вижу
тебя, я чувствую, что ты меня любишь еще больше, и от этого я  делаюсь такой
счастливой - кажется, что все это  мне снится.  Живу, как во  сне,  - а  вот
мама... Ну какое счастье она, бедная, видела в жизни?
 Я  сказал  Джиль,  чтобы  она  взяла  из банка двадцать  пять фунтов  и
съездила навестить  мать,  но она  все не решалась.  Я  уговаривал ее  целую
неделю, пока  она наконец  не  согласилась.  Я знал, что ее мать будет очень
счастлива,  если она приедет,  а я  хотел,  чтобы  все, кого мы  знаем, были
счастливы. Да и самой Джиль, конечно, приятно побывать у своих. Я ей сказал,
что, когда мне перепадут какие-нибудь деньги, я пошлю их ее матери.  А пока,
сказал  я,  я буду посылать ей через банк, скажем, пять фунтов в неделю. Это
немного, но для ее матери кое-что будет значить. Так я и сделал. Когда Джиль
вернулась из первой поездки к родным, она мне рассказала, как была счастлива
ее мать, и как гордилась своей дочкой, и как обрадовалась, узнав, что  Джиль
ждет ребенка.  До чего же  был счастлив  я сам,  услышав  все это.  Я сказал
Джиль,  чтобы она навещала  мать хотя бы  раз в две  недели.  И  каждый раз,
побывав у матери, она казалась еще счастливее.
 Говорят,  что  семейное  счастье  -  конец всему. Говорят, когда парень
женится на девушке -  это уже все, конец. Но вы не верьте этому, это не так,
это  вовсе  не конец, а только начало ничто не начинается до  тех пор, пока
парень  не  женится  на  девушке, пока  она  не  забеременеет  и  не  станет
расцветать с каждым днем, пока сердце парня не наполнится до краев любовью к
ней,  и к жизни внутри нее,  и  ко всему окружающему. Это  только начало,  а
вовсе не  конец. Когда парень  и  девушка принадлежат друг другу, когда  они
составляют одно, только тогда и начинается настоящая жизнь, и нет ей конца и
края и, естественно, здесь не может быть никакого конца,  раз  они вместе и
составляют одно, ибо  это в природе вещей,  в этом  вся суть, весь шум из-за
этого  это  смерть  получила  коленкой под зад, это  жизнь  несется, хлопая
крыльями  рождество  наступило,  рай на земле,  все  поет и  танцует, речка
смеется, океан разливается  счастьем, ветер встречает  всех поцелуями,  небо
раскрыло объятья, деревья  пляшут от радости,  камень протяжно  гудит,  ночь
уходит с ласковым шепотом - ясный день наступает.
 Если  найдутся люди, которые вам  скажут, что  семейное счастье  -  это
конец, если скажут, что от него тупеют, что ничего хорошего оно не дает - ни
силы,  ни знания, -  не верьте  им: они  не  изведали  счастья. Если они вам
скажут: поцелуи - удел дураков,  - отвечайте: это ложь. Если они вам скажут:
обожание  - удел глупцов, - назовите их сукиными детьми  и скажите, что  они
лгут. Они вам  скажут:  нежность -  это  слабость,  -  а вы ответьте:  вы не
мужчины. Они вам скажут: боль  выше  наслаждения, - отвечайте: нет, как  раз
наоборот.  Хорошее - это начало.  Плохое  -  это  еще не конец,  это  просто
помеха. Все  истинное бессмертно. Ничто так не истинно,  как любовь.  Виктор
Тоска знал это. Джо Фоксхол - тоже. Любовь  - это вершина  всего. Это высшая
величина: одна  и  единственная.  Это три, семь, девять,  одиннадцать  и все
остальные величины, слитые вместе в одно чудесное целое. Любите бога. Любите
жену свою. Любите сына своего. Любите ближнего своего. Любите врага своего -
этого сукина  сына, - любите, чтобы там  ни  было. Дайте бедняге возможность
исправиться - любите его.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

 Весли и Джиль встречают святого на Фицрой-сквер

 Как-то  утром  в  воскресенье  мы  с  Джиль  пошли  погулять. Дойдя  до
Фицрой-сквер, мы увидели какого-то человека в длинном сюртуке, который стоял
посреди улицы и проповедовал. Это был человек среднего роста, лет пятидесяти
пяти, с крупной седой головой. Одежда на нем была рваная, на голове - старая
потрепанная шляпа, которую он то и дело снимал. Еще не видя его, мы услышали
его  голос  и поняли,  что это святой. Я никогда не слышал такого волнующего
голоса.  Никогда не слышал такого великолепного сочетания благородного гнева
с мягкостью и задушевностью. Джиль испугалась этого человека,  да и я боялся
подходить к нему слишком близко. Не то чтобы мы приняли его за сумасшедшего,
хотя  это было  нетрудно, -  нет, просто его  гнев был  так величествен, что
казалось, он не был жителем нашей ничтожной  планеты, а лишь случайно забрел
к нам, на эти улицы, из иного, лучшего мира,  и он ужаснулся  при виде нашей
жалкой жизни - ее низости, жадности, мелочных дрязг, убого тщеславия. Он был
так громогласен, словно лучшим его  другом  был не кто иной, как сам господь
бог. Голос его покорял сердца.
 Ну  что   ж,  Лондон  есть  Лондон,  в  нем  полно  всяких  странных  и
удивительных людей. Я взял Джиль под руку, мы остановились шагах в  двадцати
от этого  человека и  стали слушать. Люди пробуждались  от  воскресного сна,
поднимались с  постели, подходили к окнам, бросали взгляд  на проповедника и
возвращались к своим делам.
 Время от  времени он прерывал свою речь и запевал  какой-нибудь псалом.
Потом снова гремел на всю улицу:
 -  Вставайте,  жители  вероломного мира!  Вставайте,  павшие  духом,  и
исцелитесь!  Потом пел несколько  строк из другой,  пришедшей  ему  в голову
песни:
 О сын лучезарный рассветшего утра!
 Погрязшим во мгле протяни свою длань!
 И снова восклицал громогласно:
 -  Восстаньте  ото сна! Пробудитесь! Встречайте благодатное утро! Зачем
выбирать стезю смерти, когда стезя жизни от тебя в двух шагах! Вставайте вы,
мертвые, - вставайте и возродитесь!
 И опять пел:
 Во славу божью хор звенит,
 И громок общий глас.
 Пускай на разных языках,
 Но песнь одна у нас.
 Когда он дошел до  слова  "громок", он проревел его  громче всех других
слов песни. Обитатели домов, видимо, почувствовали, какое величие низошло на
их улицу, потому что, не умея придумать ничего лучшего, стали заворачивать в
бумажку монеты и бросать их в окно.
 В Лондоне я  видел  много  людей, которые распевают  на  улицах,  чтобы
получить  подаяние.  Когда  им бросают  монету в бумажке,  они торопятся  ее
поднять, но этот человек так не делал. Разумеется, он подбирал деньги, но не
раньше,  чем находил это нужным. Без денег, конечно, не проживешь, но не для
этого он вышел на улицу. Случалось, народ бросал ему деньги, и случалось, он
их собирал, но он не был нищим. Он был святой. Человек праведной жизни.
 Мало-помалу он приблизился к нам. Я видел, что Джиль перестала бояться,
и  заговорил  с ним. Он сказал,  что  его зовут Берри  и что вот уже  больше
двадцати лет ходит он по улицам Лондона и взывает к  народу. Ему было  почти
шестьдесят.  Он  сказал,  что верит не только  в бога, но и во всех  хороших
людей, набожных  и вообще  всяких. Он  веровал  во все, что  может пробудить
людей к жизни, поднять их из  бедности, лени и косности, направить к истине,
красоте  и  величию,  избавить  от ужасной  душевной  путаницы  и  смятения,
излечить от недугов. Он стоял за все, что может помочь возрождению жизни.
 Я спросил его, не был ли он актером  - ведь  он так великолепно владеет
своим  голосом.  Это его неприятно  поразило.  Конечно, он  не был  актером,
сказал он. Разве найдется такой театр, который мог бы вместить его голос?
 - Теперь, - сказал он, - я опять поговорю и спою, а вы слушайте.
 Он  перешел  на соседний перекресток,  и голос его звучал все громче  и
громче, пока мы с Джиль не услышали в нем великого зова истины. Он обернулся
к нам и так же громко сказал:
 -  Ни  один театр в мире  не  может вместить такой голос, но в Англии я
везде дома.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

 Писатель знакомится  со  святым из  Фицрой-сквер  и толкует  с Весли  о
деньгах и нравах

 Я был  уверен, что писателю будет  интересно  узнать об этом человеке и
послушать  его голос,  и поэтому,  когда он  кончил свою проповедь и подошел
опять к нам, я попросил его прийти  на следующий день к дому, где находилась
наша контора, чтобы мы могли послушать его там. Он обещал. На следующий день
часа в три я услышал его голос и стал с любопытством ждать, что будет делать
писатель.
 Он послушал  с минуту. Потом встал и  открыл окно. Еще через минуту  он
поспешно выбежал  из конторы. Я увидел его в окно, он стоял на улице и ждал,
когда  сможет  заговорить  с  проповедником.  Наконец тот  кончил свою речь,
писатель  сунул  ему что-то в руку, и они немного поговорили. Потом писатель
стал  в  сторонку,  а  проповедник   опять  обратился  к   народу.  Прохожие
останавливались послушать. Этот человек завораживал их своим голосом, своими
словами.  Писатель наблюдал за людьми. Все бросали проповеднику  деньги.  Он
простоял перед  нашим домом минут  сорок пять, и  ему все время подавали.  Я
боялся, как бы с ним не случилось какой-  нибудь беды от  такого успеха.  Он
собрал, наверно, фунта три или четыре, а то и больше. Я подумал, не совершил
ли я ужасной ошибки, пригласив его сюда, ведь праведному человеку не годится
попадать  в положение, когда познаешь свой успех  в такой грубой  форме, как
деньги. Величие этого  человека настолько было связано с его  отчужденностью
от мирской  суеты,  что  я испугался,  как  бы успех  не  соблазнил его,  не
осквернил  его душу, не  разрушил  его  величия,  не заставил его  думать  о
ничтожных вещах.
 Видно, он и сам понял эту опасность, так как больше ни разу не приходил
на нашу улицу. Он был куда величественнее в Фицрой-сквер, где вокруг него не
создавали никакой суматохи.
 Когда писатель вернулся к своему столу, он сказал, что, кажется, только
что видел одного  из величайших людей нашего времени. Тогда я рассказал ему,
что встретил этого человека во время  прогулки с Джиль  и  пригласил на нашу
улицу, так как был уверен, что писателю будет интересно с ним познакомиться.
 -  Я не знал толком, что делать, -  сказал  писатель, - и дал ему фунт.
Конечно это большая ошибка.
 - Деньги ему пригодятся.
 - Разумеется, пригодятся, но сам-то  он призывает людей освободиться от
гнета денег. А  что делают люди, что делаю я? Подаю ему деньги. Ну  куда это
годится?
 Тут мы заговорили о деньгах, и писатель сказал:
 -  В один  прекрасный день вы начнете зарабатывать кучу  денег вам  не
придется  особенно стараться - это случится само  собой. Так  вот, когда это
произойдет, не придавайте большого  значения,  не  увлекайтесь  деньгами, не
поддавайтесь  их власти,  не  желайте большего  и не  жалейте, если получите
меньше. Будьте  выше этого. Не позволяйте  себе думать,  что  вы  богаты или
бедны. Деньги могут погубить даже хорошего человека.
 Мне захотелось  узнать, откуда это мне  вдруг привалит куча денег,  и я
спросил об этом писателя.
 -  Пишите,  - ответил он. - Вы и сейчас  неплохо  пишете,  но скоро,  я
думаю, вы станете большим писателем.
 - Откуда вы знаете?
 - Знаю, и все тут.
 Но когда разговор заходит о таких интересных вещах,  особенно если дело
касается тебя самого, хочется, конечно, узнать побольше, и я спросил:
 - А все-таки почему вы так думаете?
 -  Я прочитал все, что вы написали по моему заданию.  Вы  и  сейчас уже
пишете лучше большинства наших писателей, а ведь вы едва начинаете. Писатели
обычно  не любят  писателей.  Они  боятся  друг  друга.  Но я  не  из таких.
Писателей  я  люблю.  Я  только не  люблю людей, которые  упорно  продолжают
писать, хотя они совсем не писатели. Ну  а вы - писатель.  Когда  вы станете
зарабатывать  кучу  денег, не придавайте  им большого  значения  - вы будете
миллионером и без этого.
 - Миллионером?
 -  Конечно,  - сказал писатель. - Вы прирожденный миллионер. Вы из  тех
миллионеров, которым не нужны  деньги. Постарайтесь только уцелеть на войне,
вот и все.
 Я сказал, что  стараюсь и так. Потом писатель вернул  мне мой последний
рассказ, написанный по его заданию, но почему-то ничего не сказал.
 Тогда я спросил:
 - Ну а как с этим рассказом?
 - Теперь вы писатель вполне самостоятельный, - ответил он. - Мне больше
не приходится вас учить.
 Я ужасно обрадовался и говорю:
 - А что же мне теперь делать?
 - Сами увидите, - сказал он, - А пока пойдем выпьем пива.
 Мы пошли к "Бегущей  лошади", выпили пива, сыграли в шарики по полкроны
партия, поболтали о вторжении.
 Мне  это  вторжение  совсем  не  улыбалось.  Я  бы  хотел,  чтоб  война
провалилась ко  всем  чертям, но  это было, разумеется невозможно.  Конечно,
война так или иначе когда-нибудь кончится и все опять пойдет, как всегда, но
не  раньше, чем она сделает свое черное  дело и оставит всех  в дураках. Все
придет  к тому же, к чему пришло бы и без войны, но так как война шла и  все
были  в  нее  втянуты, то люди уверили  себя, что,  если  только им  удастся
выпутаться из этой  войны,  все  пойдет совершенно  по-новому.  Однако  я ни
капельки не верил в это. Я не считал, что война -  это тот путь, идя которым
можно достичь чего-нибудь нового, необычного, справедливого или доброго, или
совершенного,  или  великого, или благородного, или  истинного, или  хотя бы
сколько-нибудь  человечного.  Я считал, что война -  это  просто  несчастье,
которое почему-то допустили люди, и что когда-нибудь она выдохнется и умрет,
а все наиболее существенное останется на своих прежних местах. Я  просто  не
верил в войну.  Не верю в нее и сейчас. И никогда в нее не поверю. По-моему,
война - это только жалкое оправдание политических  неудач. Для каких- нибудь
смертоносных микробов это самое подходящее дело - вести в человеческом  теле
войну против микробов жизнетворных.  Таков закон природы. Но ведь люди-то не
микробы.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

 Весли и Джиль слушают, как поет и ораторствует лондонский уличный нищий

 Однажды в воскресенье утром, около восьми, какой-то человек остановился
на улице Карла Второго, где мы тогда жили, и запел. Песня его нас разбудила,
и мы ужасно обрадовались, потому что он пел:
 Вам не узнать, как я по вас тоскую.
 Вам не узнать, как нежно вас люблю.
 Я крепко обнял и поцеловал  свою Джиль, а человек, окончив  песню, стал
собирать завернутые в бумажку монеты, которые  бросали ему из окон. Потом он
произнес небольшую речь.
 - Леди и джентльмены, - сказал он. - Мне совсем не приятно выходить вот
так на  улицу  по воскресным дням  и  петь ради денег, но  жена моя  лежит в
больнице  в  очень тяжелом состоянии. Спасибо, леди и джентльмены, пошли вам
бог здоровья и удачи. После этого он запел:
 Снова вспыхнут огоньки в окнах у людей.
 Он пел,  и переходил от  дома к дому,  и собирал деньги. Пропев  вторую
песню, он снова заговорил. Это было очень интересно, потому  что на этот раз
он добавил к своей речи нечто новое.
 - Леди и джентльмены,- сказал он. - Помогите человеку в моем положении.
Он прошел немножко дальше по улице и запел:
 А я янки Дудл денди
 Это было  ужасно смешно, потому что какой из него янки, когда он просто
лондонский  кокни, самоуверенный  нахал лет двадцати пяти.  В  своей третьей
речи он сказал:
 - Леди и  джентльмены, я ветеран прошлой  войны, сражался в  нескольких
разных местах и награжден несколькими разными орденами.
 Орден у него имелся только один - его собственный красный нос, но голос
у него был хороший, и песни его нравились всем, как и нам с Джиль. Мы знали,
что все он  врет,  но есть такие врали, которые  почему-то всем нравятся. Мы
надеялись, что он придет и в следующее воскресенье, и он явился. Он спел все
те же три песни и произнес те же три речи с незначительными отклонениями.
 Лондонский  уличный  люд я  очень  люблю.  Мы с Джиль  частенько ходили
послушать старика,  игравшего на  пианино  в  Хай-маркет, и  заказывали  ему
"Валенсию" там был еще бродячий дуэт - банджо с кларнетом музыканты обычно
проходили по улицам перед заходом солнца  и  исполняли  "Шепот травы", и эта
вещь нам очень нравилась. Весь город был полон чудесной и странной музыки.
 В одно из воскресений нищий  певец, как обычно, разбудил нас все той же
песней:  "Вам  не  узнать, как я по  вас тоскую", - и  мы,  конечно, встали,
обнялись, поцеловались и стали ждать  его речи, и  он, разумеется,  повторил
все то же, что говорил обычно, только, когда он дошел до жены, которая лежит
в больнице в тяжелом состоянии,  что-то ему вдруг помешало, и он замолчал. Я
подбежал  к окну,  чтобы  посмотреть, в чем дело. Оказалось, это  лондонский
бобби взял  певца за  плечо  и легонько его подталкивал, что, по-моему, было
совсем  ни  к чему. Впрочем, в следующее воскресенье наш  певец был на месте
как ни в чем не бывало.
 Но саму