т  на  прощание  с  современной
женщиной

 И  нужно же  было, чтобы назавтра  после ужина с отцом меня отправили в
командировку, - но так уж ведется в армии. Только вы привыкнете ко всей этой
дребедени, с которой приходится  мириться в армии, в одном  месте,  как  вас
возьмут и отошлют  в другое. Нужны вы там, на новом месте, вероятно,  ничуть
не больше,  чем на  прежнем, но все  ужасно  озабочены, чтоб вы явились туда
вовремя.
 Я сказал отцу, чтобы он оставался в Нью-Йорке и  изучил рестораны,  как
просил его  Лу, но он ответил, что изучит их там, куда я еду. Я ему говорю -
там нет хороших ресторанов, а он тогда спрашивает:
 - Куда же ты едешь?
 - В Огайо.
 - По части ресторанов это один из  лучших штатов  в Америке, - возразил
мне отец, и я понял, что он решил ехать со мной, куда бы ни пришлось.
 Поезд  уходил только в десять вечера, так что мы с отцом уложили вещи и
пошли погулять.  Когда  мы вернулись,  на моем вещевом мешке  лежало письмо,
адресованное "Людям всего мира". Я вскрыл конверт, и вот что я прочел:

 "Звонила  какая-то дама  и  сказала, чтобы  ты непременно  ей позвонил,
очень важно! Я спрашивал, как передать, кто звонил, но  она  сказала, что ты
сам  догадаешься. А  не дождался  я  тебя потому, что  ненавижу прощание. Не
забывайте считать  до девяти и  бросать иногда  письма в окошко. Они до меня
дойдут.  Не  пытайтесь также избегагь истины, иначе вы схватите сифилис. Ну,
Джексон, парнище, у нас с  тобой были неплохие денечки и,  я надеюсь,  будут
еще. Хорошенько смотри за отцом. Твой друг Виктор.
 Р.S. Не думайте, что трава не имеет значения - ибо она таковое имеет, -
а  потому не забывайте время от времени пастись на пышной  зеленой  лужайке.
Пока".

 Я позвонил по телефону своей  знакомой, и  она сказала, что ждет меня к
обеду в субботу вечером. Я ей говорю, что меня посылают в командировку и что
в субботу вечером меня  в Нью-Йорке уже не будет. Тогда она спрашивает, куда
я еду и надолго ли.  Я ей говорю, что в Огайо и что в приказе значится шесть
недель, но командировку могут продлить еще на столько же.
 - Когда ваш поезд?
 - В десять, - говорю.
 - А вы не можете поехать другим поездом?
 - Это будет самовольная отлучка.
 -  Тогда,  может быть,  вы  сумеете  забежать ко  мне на минутку  перед
отъездом?
 - Сейчас без четверти девять. Пока я найду такси и доберусь до вокзала,
я едва поспею к поезду.
 Тут отец вдруг говорит:
 - Я доставлю вещи к поезду - валяй!
 А моя знакомая все просит:
 - Пожалуйста, забегите хоть на минутку.
 Тогда я сказал "ладно" и повесил трубку.
 - Я знаю, что нужно сделать, - сказал отец. - Встретимся в вагоне.
 Дверь  ее  квартиры была  открыта,  я  вошел,  но  внизу  ее  не  было.
Поднимаясь  наверх,  я   подумал,  что  она,   вероятно,  лежит  на  кушетке
полураздетая,  но  я ошибся.  Она стояла  у окна и  смотрела  на  улицу. Она
повернулась ко мне - и, ей-богу же, у нее на глазах были слезы.
 - Что с вами случилось? - спросил я.
 Сначала она не могла говорить, но потом сказала:
 - Вы думаете, наверно, я плачу оттого, что вы уезжаете и я вас долго не
увижу, а может быть, и совсем никогда, но я плачу совсем не от этого.
 - Хорошо, отчего бы вы ни плакали, перестаньте.
 - Хотите выпить? - всхлипнула она. - Хотите немножко музыки?
 - У меня есть время выпить стаканчик, - сказал я. - И чуточку послушать
музыку. Вы, верно, знаете это место из Брамса, которое я так люблю.
 - Конечно, знаю, - произнесла она сквозь слезы.
 Она  налила  мне  огромный бокал, достала альбом  с пластинками Брамса,
нашла ту, что нужно, и завела  патефон.  От  этого стало немножко легче, чем
когда она просто  плакала, хотя и не  совсем хорошо, потому что эта  мелодия
Брамса, которую я так люблю, сама была похожа на слезы.
 - Вы думаете, Брамс никогда не плакал? - сказала она со слезами.
 Я обнял ее и привлек к себе, но от этого она заплакала еще сильнее, так
что я снова взялся за бокал.
 - Хотите знать, отчего я реву? - спросила она.
 - Пожалуйста, расскажите.
 - Да оттого, что эти старые самодуры взялись убивать молодежь вроде вас
через каждые двадцать с чем-нибудь лет и  никто  не знает, останется ли он в
живых, а они будут это делать снова и снова. Вы должны бежать в Мексику, вот
что. Не ради  меня - я, может быть, и  люблю вас, а ради вас самого. Бегите,
пока  не поздно. Они вас убьют - я знаю, какие они. Старые дураки, коварные,
мерзкие - ну, да вы сами знаете не хуже меня.
 Это  было  очень  смешно, и я рассмеялся, а вслед за  мной засмеялась и
она. И я ее обнял и поцеловал, но потом она опять заплакала.
 -  Вы  думаете,  вам больше повезет,  чем другим,  и  с  вами ничего не
случится, - говорила она. -  Но это только потому, что  вы не понимаете, как
опасны  эти  дураки.  Они  живут до восьмидесяти восьми лет,  а скольких лет
убьют вас, им все равно. Бегите в Мексику, и пусть они подыхают от старости.
 - Я в таком роде войск, где не очень опасно, - сказал я.
 - Пароход, на котором вы будете плыть, пойдет  ко дну,  и вы утонете, -
говорила она, все  еще плача. - Или вы попадете под грузовик. Или упадете  с
чего-нибудь.
 - Нет, нет, не упаду.
 - Вас посылают в Огайо, так?
 - Да.
 - А вы об этом просили? Вам хочется ехать?
 - Нет.
 - Ну вот видите! А кто заставляет вас ехать? Кто нас посылает туда, где
вас непременно убьют? Да эти же восьмидесяти-восьмилетние самодуры  - и я их
ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ничего-то хорошего они  не сделали за всю свою
жизнь.
 Я допил свой огромный бокал и налил еще полбокала, а  она, пока болтала
и плакала,  поснимала с себя всю одежду, и я так удивился, что чуть не упал.
Тут  она  перестала хныкать,  лукаво на  меня поглядела и улыбнулась  сквозь
слезы,  которые  еще  не просохли  у  нее  на  щеках.  Она  была  похожа  на
хорошенькую голенькую  порочную девчонку, и,  хотя я подозревал, что вся эта
сцена - одно лишь притворство,  мне она нравилась такой, какая она есть. Она
позвонила по телефону и заказала  такси на без четверти десять, и  ровно без
четверти десять мы  вместе сели в  машину, потому что она захотела проводить
меня до вокзала.
 Когда  я  уселся в  вагоне рядом  с отцом, поезд  еще минуты три-четыре
простоял, а потом тронулся, и, хотя мне совсем не хотелось ехать  в Огайо, я
радовался, что поезд пошел,  потому  что раз уж вы сели  в поезд и  вам  все
равно нужно ехать, то почему бы, черт возьми, и не ехать?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 Весли  пытается  объяснить Джо Фоксхолу,  что  с ним  произошло, а отец
пытается рассказать Весли о чем-то, чего не может вспомнить

 Так вот, на следующее утро мы с отцом приехали в Огайо, и он нашел себе
комнату в  небольшой гостинице, а  я отправился за  девять миль  от города в
лагерь. Первый  день ушел у меня на устройство, а вечером я вдруг  наткнулся
на  Джо Фоксхола, который направлялся  в  город, и мы с ним вместе  вышли на
шоссе, чтобы перехватить  попутную машину.  К  одиннадцати часам нужно  было
вернуться в казармы, но это  все-таки лучше, чем ничего, и мы оба были очень
рады встрече.
 - С тобой что-то случилось? - спросил вдруг Джо. - Что это такое?
 - А черт его знает.
 - У тебя такой вид, будто ты совершил великое открытие. Что это?
 Мы стояли на  обочине шоссе и  ждали попутной машины, как вдруг со мной
произошло нечто  совсем  удивительное. В первый раз за все время, что во мне
звучал голос певца, взывающий: "Валенсия!" - я вдруг понял, кто этот певец.
 - Что это тебя так поразило? - повторил Джо.
 - Кто-нибудь поет в тебе? - спросил я.
 - Никто, - отвечал Джо. - Будь они прокляты.
 - Ну вот, - говорю я. - А я оттого счастлив, что во мне поет мой сын.
 - Твой сын? - удивился Джо.
 - Да, - говорю, - мой собственный сын.
 Возле нас притормозил большой грузовик, и мы на него взобрались.
 Водитель сказал:
 -  Прошлой  ночью катил  я  вовсю по  этому шоссе,  как вдруг  въезжает
откуда-то сбоку этакая крохотная  машина, прямо карлик, и  срезает  мне нос.
Малюсенькая  такая,  еле  видать,  а   как  припустилась  вперед,  что  твой
перепуганный заяц, так я ее, ей-же-богу, до самого города не догнал.
 Когда мы  приехали в город,  я сговорился с  Джо  встретиться  в десять
часов против отеля, где он должен был ужинать со знакомой девушкой, а там мы
возьмем такси  и вернемся в  лагерь.  Потом  я зашел к отцу. Он спал, лежа в
постели. Проснулся и говорит:
 - Чертовски хотелось бы вспомнить, что я должен тебе рассказать.
 - Ничего ты не должен мне рассказывать, успокойся.
 - Нет, что-то обязательно должен рассказать. Помню, было что-то такое в
те  дни,  когда  ты еще не  родился, что я решил непременно тебе рассказать,
когда придет время, а вот что это было - позабыл.
 - Ничего, вспомнишь как-нибудь в другой раз, -  сказал я. - Как ты себя
чувствуешь?
 - Я думаю, не стоит мне ехать в Сан-Франциско.
 - Почему?
 - Думаю, лучше остаться с тобой.
 - А почему бы тебе не поехать в Эль-Пасо?
 - Я бы рад, - сказал папа, - в самом деле был бы рад, да черт возьми...
 - Повидаешь  маму и  Вирджила, - сказал я. -  У тебя ведь  сейчас все в
порядке.
 - Это у мамы все в порядке, - сказал отец. - И у Вирджила тоже. А вот у
нас с тобой...
 - У меня все в порядке.
 - Черта с два,  - сказал отец. -  Черта  с  два все в порядке. Мне  был
двадцать один год в 1919,  когда я повстречал твою маму, узнал, какая она, и
женился на ней.  Мне был двадцать  один год тогда в Сан- Франциско, но я был
уже старик,  как сейчас. Все  эти годы я ждал, когда расскажу  тебе то,  что
решил рассказать в свое время, а вот теперь, когда время пришло, я вдруг все
позабыл. Я провалялся тут целый день  и все тщился вспомнить, да куда там. У
тебя-то самого все в порядке, это верно. Да на земле  беспорядок, вот что. А
человек должен жить на земле - ничего не поделаешь.
 -  Я видел по  дороге китайский ресторан, - сказал я. - Пойдем отведаем
китайских блюд.
 -  Но куда человеку  деваться, чтобы  жить можно было? - стоял на своем
отец.
 - Везде хорошо, - сказал я. - Вставай, отец, пойдем поедим.
 - Сначала выпьем, - сказал отец.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 Весли знакомится с писателем и пишет за него сценарий учебного фильма о
пользе физкультуры

 Когда мы с отцом приехали в Огайо, там было холодно и бело от снега, но
в  начале  мая, как  раз  перед  тем, как  я получил  приказ  возвращаться в
Нью-Йорк, появилось солнце, снег  стаял и множество красок заблистало вокруг
в новом, свежем  сиянии  года. Девушки  стали  неотразимо  прелестны, я  еле
удерживался, чтобы не загораться страстью при встрече с каждой из них. Я еле
удерживался от  желания схватить  их в объятия и целовать -  за то, что  они
пережили еще одну зиму и были так восхитительны.
 Работа в Огайо была у меня та же, что и в Нью-Йорке, и я был этим очень
доволен, так как привык к столу и машинке. Работа была легкая, но нужно было
участвовать в  разных строях и смотрах и проходить все тот же круг обучения
физкультура, маршировка,  классные занятия  и,  уж конечно, два-три  учебных
фильма в неделю.
 Мне назначили койку  одного малого, которого только что препроводили  в
госпиталь для исследования по поводу его повышенного интереса к тому, что он
называл "лучами смерти". Ребята из  этой  казармы уверяли,  что он и вправду
сумасшедший, а поглядишь  на него - такой же здоровый, как и все. Только он,
кажется,  верит,  что в  мировом пространстве  скрыты  какие-то смертоносные
лучи, которыми  стремится овладеть наука. Ребятам он рассказывал, будто он и
сам работает  над этими лучами и убежден, что в  ближайшем будущем провернет
через  военное  министерство   в  Вашингтоне  нечто  весьма  значительное  и
секретное.
 - Многого рассказать об  этом не могу, - говорил он ребятам, -  так как
это самая грандиозная штука  за  всю эту  войну,  но думаю,  я нашел решение
задачи.
 Ребята говорили, что он позаимствовал идею из какого-нибудь комикса.
 Другой парень  из этой казармы проводил все вечера за чисткой обуви.  У
него  было  две  пары казенных  солдатских  ботинок,  две  пары  собственных
выходных и  пара кожаных шлепанцев.  Товарищи  по казарме  сговорились между
собой  подставлять по  очереди к его ботинкам еще чью-нибудь пару, и  каждый
вечер, вдобавок к своим собственным, он  наводил блеск еще на пару чужих, не
замечая обмана.  Это был задумчивый парень, звали его  Чарльз Блэнди. Я тоже
давал ему чистить мои ботинки - отчасти потому, что таков был обычай в нашей
казарме, а отчасти потому, что знал, что для Блэнди, чем больше ботинок, тем
лучше. Он отдавал много времени  каждой паре ботинок, и,  как  бы грязны или
забрызганы  они ни были, после чистки они блестели, как новенькие.  Глядя на
начищенные до блеска ботинки, он наслаждался.
 В воинской части в Огайо не было так  много писателей. Их насчитывалось
что-то  около десятка,  и  они  совсем  не  были  похожи  на  писателей нью-
йоркских. Дело в том, что пребывание в 0гайо считалось  чем-то вроде ссылки.
Первоначально  все  эти писатели побывали в  Нью-Йорке,  но  не подошли  под
установленный  образец,  или,  как  говорится,  "не  справились   с  делом".
Сосланные  -  люди  горькие,  а  горький  человечек  куда  приятней  этакого
бодрячка, так  что  здешние  писатели  показались  мне  гораздо  симпатичнее
нью-йоркских, хотя и эти писатели тоже не были настоящими.
 Только один из них был настоящим писателем. Я слыхал о  нем задолго  до
того, как  меня взяли в армию, и когда я узнал, что он здесь, в нашей части,
я  достал его книги  в городской библиотеке и  прочел  их. Всего у него было
пятнадцать книг.  В Огайо я достал одиннадцать из них. Все это были  хорошие
книги,  а  три из  них  были  очень  хорошие.  Я не  мог  понять, что такому
человеку,  как  он, делать в армии. Было ему тридцать пять лет. Походкой  он
чуть-чуть напоминал гориллу. Плечи и длинные руки тоже были, как  у гориллы.
Это был  занятный  парень,  когда его  узнаешь поближе, но  лицо у него было
какое-то страдающее. Он то  и дело спотыкался на ходу,  но никогда не падал.
Люди, марширующие, как солдаты,  постоянно скользят и  падают, а  он  - нет.
Спотыкался он чаше всех в нашем лагере, но ни разу не поскользнулся.
 Писатели работали в здании,  которое именовалось  Производственным. Оно
было расположено у подошвы холма,  приблизительно в миле от наших казарм, но
этот писатель  попросил  позволения  работать  в  одном  старом здании возле
ротной линейки,  и разрешение ему было дано. В этом доме не было  отопления,
да он  ничего и не требовал, однако в скором  времени там поставили для него
угольную  печку, а кое-что из  хлама убрали. Когда мне поручили перепечатать
какие-то бумажки, ротный командир не мог найти для меня места в канцелярии и
приказал  мне пойти  в здание, где работал писатель, и спросить, не будет ли
он возражать, если там поставят еще один стол и пишущую машинку.
 Когда  я  вошел в  помещение,  я увидел,  что  писатель стоит у окна  и
смотрит на снег.
 - Ротный командир приказал узнать, не будете ли вы возражать...
 - Нет, конечно, - отвечал он,
 Он  даже  не  дал   мне  договорить,  что,  собственно,  нужно  ротному
командиру. Однако это не было грубостью - просто он был очень нетерпелив.
 - Так я принесу сюда стол и машинку, - сказал я.
 - Я не знал, что вы писатель, - заметил он.
 - Я не писатель, - сказал я. -  Там, в Нью-Йорке, я печатал на машинке,
и здесь мне предложили заняться тем же.
 - Что вы печатаете?
 - Расписание нарядов. Извещения. Списки всякого рода. Рапорты.
 - И вам это нравится?
 - Вполне подходяще. Я люблю сидеть за столом и печатать.
 -  Валяйте устраивайтесь. Стол можно  поставить вот сюда. В том  углу -
мой. Вы давно в армии?
 - Почти пять месяцев. А вы?
 - Почти шесть. Вам это, наверно, нравится так же, как и мне?
 - А вам очень нравится?
 - Ну, я вижу, вам это тоже не нравится.
 - Но ведь должен же кто-нибудь служить в армии.
 - Я воображал, что она может обойтись без меня, - сказал он.
 К  вечеру - а это был третий день моего пребывания в лагере -  я кончил
работу для ротного командира, поднялся со стула, зевнул и закурил сигарету.
 - Тут у вас что-нибудь секретное? - спросил писатель.
 - Не думаю.
 - Позвольте тогда взглянуть?
 Я не возражал,  и  он  просмотрел бумаги.  Там  было три информационные
сводки, расписание нарядов и список личного состава части.
 - Превосходно, - сказал он. - И вы все это отлично напечатали. Сыграем?
 Мы кидали  монеты об стенку почти целый час. Я выиграл семь очков, хотя
в середине игры у меня было почти вдвое больше.
 Вечером  я  рассказал  отцу,  что  познакомился  с  писателем,  и  отец
удивился.
 - Ты хочешь сказать, он тоже в армии?
 - Ну да, - говорю. - Ты знаком с его книгами?
 - Конечно, - сказал отец. - Но что ему делать в армии?
 - Считается, что он пишет сценарии для учебных фильмов.
 -  Боже  мой,  -  сказал отец. -  Это  все  равно, что попросить Бернса
написать рекламу для военного займа.
 - Кто это Бернс?
 - Роберт Бернс, -  сказал отец. - Можно ли такого человека запихивать в
армию! Дайте ему спокойно писать, что он писал до  войны и  что будет писать
после, или пустите ему пулю в лоб - и конец.
 Как-то утром писатель встал из-за стола, за которым пытался работать, и
подошел ко мне.
 - Есть у вас какая-нибудь работа? - спросил он.
 - Нет, - говорю. - Я пишу письмо товарищу.
 -  Вот и отлично,  - сказал он.  - А я уже три недели  пытаюсь написать
сценарий о пользе физкультуры, но,  видно, мне  это не по  силам. Мысль  все
время блуждает,  путается.  Полковник, начальник  производственного  отдела,
очень терпеливо ко мне относится, и я ему признателен за это, но больше я не
хочу испытывать его терпение. Я горячо жажду  ему угодить, но что поделаешь,
раз это не по мне.  Я до краев набит другими впечатлениями. Не  хотели бы вы
мне помочь?
 - А что я могу для вас сделать?
 - Написать сценарий для меня.
 - Я не умею писать сценарии.
 - А это и не требуется. Нужно только пару часов постучать на машинке. У
меня ничего не выходит, потому что я  немножко умею писать и это мне мешает.
Так как же, а?
 - Я попробую.
 - Спасибо. А я постараюсь при случае, сделать что-нибудь для вас.
 - Когда вы хотите, чтобы я начал?
 -  Нельзя  ли  сейчас, сразу?  А я бы пошел пока  погулять.  Вы  имеете
представление о том, что нужно сделать?
 - Ладно, - сказал я. -  Я нагляделся вдоволь учебных фильмов. Знаю, что
там требуется, чтобы им угодить.
 - Сейчас девять часов, - сказал  писатель. - В  двенадцать  я  зайду за
вами. Пообедаем вместе в кафетерии, идет?
 - Ладно.
 - Вот тут исходный материал, который мне дал полковник  три недели тому
назад. Просмотрите его - может быть, что-нибудь оттуда выудите.
 - Хорошо.
 Он  зашагал во двор,  спотыкаясь на ходу, но не падая, а я  принялся за
исходный  материал  полковника.  Минут  за десять-пятнадцать я  все обдумал,
потом  начал  писать  то, что,  по-моему, нужно было  полковнику.  Кончил  я
печатать к половине двенадцатого, получилось почти девять  страниц. Вещь эта
показалась  мне настолько глупой, что мне стало стыдно, но я просто не знал,
что еще  можно  было сделать  из  подобной  чепухи.  Я  решил  было  сказать
писателю,  что у меня ничего не вышло, но  он вернулся как раз в  ту минуту,
когда я перечитывал свою рукопись.
 - Ну как, получается?
 - Не  знаю,  - сказал  я.  -  Что-то  такое я  накатал.  Ужасно  глупо,
по-моему.
 - Дайте-ка взглянуть.
 Он взял у меня рукопись, подошел к окну - и прочел. Я думал, он вежливо
меня поблагодарит и предложит забыть  обо  всем этом  деле, но он вернулся к
столу и сказал:
 - Надеюсь,  я  вас не  обижу, если скажу, что вы написали  самый лучший
сценарий для учебного фильма, какой мне когда-либо приходилось читать.
 - Вы думаете, подойдет?
 - Это как раз то, что нужно полковнику. Теперь вот что: писал это не я,
а поручено-то было мне...
 - И что же?
 - Мне  ужасно неловко, мне так повезло - найти  человека, который может
сделать  работу за меня, - я  очень смущен  и  очень вам признателен. Как вы
думае