а  от этого, конечно,  пришлось  остановиться и писателю с
Джо  Фоксхолом,  которые  ползли  за   нами.  А  потом  и  все   позади  нас
остановились.  Впрочем,  это  было  как  раз  кстати,  потому  что  все  уже
выдохлись.
 Впереди  нас  ползли  одна  за  другой  три  пары  ребят,   которые  не
останавливались, когда остановились мы, но они остановились еще через десять
ярдов,  и поэтому  пришлось  снова  остановиться и  нам. Почти все  время мы
держали голову у самой земли.  Столько людей проползло тут до нас, что земля
стала  мягкой и рыхлой, и мы  здорово наглотались пыли.  Время от  времени я
чуть-чуть приподнимался, чтобы посмотреть, сколько  нам еще  остается, потом
взглядывал на  Виктора, который все время твердил одно и то же ругательство
потом я оглядывался на писателя и Джо Фоксхола, а сержант орал:
 - Голову ниже, будьте вы прокляты! Не мешайте другим - голову ниже!
 И я опять прижимался к земле и отвечал сержанту вполголоса:
 - Спасибо, сержант, иди ты в... со всеми твоими паршивыми заботами.
 Мы  все  ползли,  а  писатель все  ругался и  насмехался над нами,  над
армией,  над правительством,  над войной,  над  всем светом, над  культурой,
религией, искусством, наукой, политикой, над национальностями  и расами, над
патриотизмом и пропагандой,  над  империями и республиками, над политическим
равновесием,  над  шпионами,  секретной  службой,  полицией,  над  тюрьмами,
судами,  судьями и  адвокатами,  над  банками,  страхованием  и  процентными
ставками, над внешней торговлей и дипломатией, над  голосованием, газетами и
радио,  над журналом "Тайм мэгэзин"  (который  он  особенно ненавидел),  над
риторикой,  историей, географией  и  арифметикой, над  системой  бесплатного
обучения, над рекламой и кинофильмами и над всем, что только есть на свете.
 Джо  Фоксхол решил  не  отставать  от  писателя и  принялся  возражать,
утверждая,  что  все  в  мире, наоборот,  отлично не будьте,  дескать,  так
нетерпимы только оттого,  что вам приходится ползти на брюхе, хотя ваше тело
к этому не приспособлено, - не смотрите из-за этого на все так презрительно,
не теряйте веры, умоляю вас, вооружитесь терпением, все это во имя красоты и
правды, не отчаивайтесь, ползите, ползите, ползите, -  и тут Джо  заорал  во
все горло:
 - О черви вселенной, ползите!
 Ну а Виктора Тоска просто тошнило от всего этого, ему было совсем не до
смеха, и каждый раз, когда я на  него взглядывал, черт побери, у меня сердце
сжималось. Я видел, как ему все противно - не само ползание, не эта дурацкая
затея, а все это. И  я вспомнил тот вечер, когда мы с ним  отправились в бар
после его возвращения  в Нью-Йорк  из Рочестера и он заставлял меня обещать,
что я расскажу людям  про любовь.  И, видно, он угадал,  что я вспомнил этот
вечер, потому что, когда мы проползли уже добрую половину пути, он сказал:
 - Не забывай о своем  обещании - жена у меня беременна, этого у меня не
отнять, - но все-таки не забывай, ты ведь дал мне честное слово.
 И, будь  я проклят,  я  ему поверил  позволил себе поверить тому, чему
никогда не должен был верить: что  он прав, что он  не ошибается что  э т о
может стать правдой. Я  очень на себя рассердился  и  сказал  ему, чтобы  он
замолчал, но немного погодя добавил:
 - Да ты понимаешь, ведь человек может взять да и сделать так, что вдруг
случится  что-нибудь  такое,  что могло никогда и не случиться, понимаешь ты
это или нет? Не надо внушать себе, что для тебя все пропало.
 И  тут  же  устыдился  своих  собственных  слов,  потому  что  он вдруг
засмеялся и сказал:
 - Да я же шучу, Джексон, я просто так, смеха ради.
 И  все-таки я знал, что он вовсе не шутит. Но я решил притвориться, что
поверил ему, и мы опять стали кричать писателю и Джо Фоксхолу и смеяться, но
мы задыхались, мы совершенно выбились из сил и  едва могли двигаться. Но вот
наконец  мы с Виктором уже по другую сторону проволоки, путь  пройден, мы на
ногах наконец! Мы стояли и выплевывали пыль изо рта и легких.
 После  этого  нам  еще  полагалось  перейти  через  речку по  узенькому
висячему мостику, и мы это тоже осилили, это было не так уж трудно.
 В  следующий раз, когда мы ездили в Нью-Джерси, мы стреляли из карабина
по  движущейся  мишени,  а  в  третий  раз   мы  только  зря  прокатились  и
проболтались весь день без дела, потому что нас отвезли туда по ошибке.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

 Весли празднует рождество с современной женщиной

 Когда опять настало рождество, мы были совсем готовы к отправке, но нам
посчастливилось  остаться на праздники в Нью-Йорке.  Я провел целую неделю с
той женщиной, с которой познакомился в  баре кроме нее, я никого так хорошо
не знал  и вскоре после возвращения из  Огайо стал к ней захаживать. А перед
этим  я  провел  несколько  дней  со своей  знакомой  из  Огайо,  я возил ее
потанцевать в  "Савой" в Харлеме, но мы только смотрели, как танцуют другие,
а потом она уехала  домой в  Сан-Франциско. Однажды вечером мне  вспомнилась
музыка Брамса, и, хотя было  уже  очень поздно, я позвонил по телефону своей
нью-йоркской знакомой и спросил, нельзя ли мне опять послушать музыку, и она
сказала  - можно. Я провел рождественские дни  с ней, хотя она знала,  что я
все время  ищу девушку,  чтобы жениться. Она говорила, что даже  будет рада,
если я найду себе жену, потому что она знает, как много это значит для меня.
Потом  мы начинали дурачиться, и я чувствовал, как много значит для меня она
сама. Мы оба  это чувствовали  и веселились вовсю, смеялись, пили  и ели - и
как бы то ни было, а любили немножко друг друга.
 Иногда она становилась серьезной и спрашивала, о чем  я все думаю, но я
ее  останавливал, и мы  опять  принимались дурачиться, и это должно  было ей
объяснить,  о чем я все думаю, и,  вероятно,  она меня понимала. Пластинки у
нее были чудесные,  но  больше  всего  я любил пьесу Брамса потом там  было
что-то из Грига под названием "Лирическая сюита", - это я любил, когда бывал
не в духе,  - и  еще мне нравилась одна вещь Бетховена, которую она называла
"Аппассионата". Я знаю эту музыку на слух, но  название, может быть,  путаю.
Были там еще прекрасные вещи Моцарта,  Гайдна, Генделя, Баха, и, конечно, мы
любили Чайковского  за бурный, трагический  пафос.  От музыки  Чайковского я
всегда приходил в бодрое настроение, как бы трагична она ни была.
 На  рождество  моя  приятельница  достала много  пластинок  со  старыми
религиозными гимнами, но больше всего мне нравился один, где поется: "Колени
преклони,  глас ангельский услышь". Возможно, что  слова я запомнил неточно,
но это моя любимая  рождественская песнь.  Кроме  того,  в одном музыкальном
магазине,   который   специализировался   по  розыску  старых   граммофонных
пластинок, она заказала для  меня "Валенсию", и вот однажды вечером, когда я
к ней пришел, она вдруг  говорит, что у нее для меня сюрприз,  и  ставит эту
пластинку.  Ну, тут уж я полюбил ее по-настоящему. Женщины кое-что понимают,
и  хотя  моя знакомая  знала,  что  я  не влюблен  в  нее  так, как  полюблю
когда-нибудь свою нареченную, но она радовалась, что я  смогу полюбить  свою
девушку очень сильно, потому что почти так же сильно я любил ее самое.
 Это  рождество было куда  лучше  предыдущего, и, кроме  тех  счастливых
минут, что я проводил с моей приятельницей, я  много бывал и с Виктором, его
женой,  матерью и матерью его жены. Я сделал всем  рождественские подарки, и
они мне  тоже. К  рождеству  уже  стало заметно, что жена  Виктора готовится
стать  матерью.  Это  было удивительно, потому  что она сама была еще совсем
ребенок.  Беременность  жены  Виктора Тоска  была  одним из  самых  чудесных
событий  в  то рождество.  Виктор был  счастлив в  кругу  семьи,  и  они все
радовались,  что  мы с  ним будем  жить  вместе.  И они  все говорили  о тех
счастливых  днях,  которые  наступят  для всех нас, когда мы вернемся в Сан-
Франциско после войны и у меня тоже будет жена и, может быть, сын.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

 Миссис Тоска обращается с письмом к президенту

 Как-то вечером  пришлось мне  часок  посидеть одному с матерью Виктора,
оттого что я к ним забежал часов в десять, а Виктор, оказывается, повез жену
и тещу в Радиосити. Миссис  Тоска  попросила меня  сесть, она хотела со мной
поговорить, и я, конечно,  согласился. И, хотя я ожидал, что рано или поздно
это случится,  я все-таки  был удивлен.  Бедная женщина со слезами стала мне
рассказывать о себе, начиная  с  самого детства в Неаполе. Она  поведала мне
обо  всех  событиях своей  жизни:  о переезде  в  Америку, о  путешествии из
Нью-Йорка в Сан-Франциско, о встрече с  отцом  Виктора и  о том, как она его
полюбила и вышла замуж, какой он был хороший человек, как они были счастливы
и как много у них было детей - одиннадцать душ, слава богу, сказала она, - и
последний был Виктор.
 Перед этим  у них уже девять  лет не  было  детей, и они уж и не ждали,
когда вдруг оказалось,  что будет еще  один.  Они оба страшно  обрадовались.
Мать Виктора  очень гордилась,  когда носила Виктора. Это был,  рассказывала
она, самый  удивительный ребенок из  всех ею  выношенных.  Она знала,  когда
носила его, что ему  снятся прекрасные сны, потому  что ей самой в это время
снились самые лучшие сны  в ее жизни, прекраснее даже тех, что она видела  в
детстве. Большинство ее детей, говорила она, вели себя бурно в  ее утробе  -
Доминик был сущий  буян,  все  время прыгал, выкидывал  всякие штучки,  - но
Виктор был,  словно  святой, грядущий  в  мир. Он  все время спал,  а  когда
просыпался, то  шевелился  удивительно  осторожно, чтобы не беспокоить  свою
мать. Он  шевелился  так нежно,  словно губы, которые ее  целовали, говорила
она, и она тоже все  время мысленно целовала его и смотрела на  католические
иконы божьей матери и младенца и других прекрасных святых. Когда пришла пора
Виктору  родиться,  все  думали, что  это  будет очень  трудно для нее из-за
возраста: сорок семь лет - не шутка, сказала она, - но люди ошиблись.
 Он  появился  на свет  так спокойно, так  нежно, он был так красив, так
полон любви с первого дня.
 Она остановилась и потом вдруг сказала:
 - Неужто ж убьют такого мальчугана, как он, боже милостивый!
 - Ничего с ним не случится, миссис Тоска.
 - Я молюсь богу, - сказала она. - Сохрани мне, боже, моего мальчика, не
позволяй им убить такого мальчугана, как он.
 Она тихо заплакала.
 - Я-то  ведь  знаю,  какой  это мальчик,  стоит только  послушать  его,
взглянуть ему в глаза.  Такой мальчуган - и против врага! Да разве он может?
Он рожден  для любви,  а не для  того, чтоб  убивать. Он  для ласки  рожден.
Неужто же такого мальчугана убьют? Не пускайте моего мальчика на войну! Если
он уедет, я знаю - я не увижу его больше. Пусть он останется дома.
 Я объяснил миссис Тоска, что единственный способ не идти на войну - это
заболеть или дезертировать.
 - Как это - дезертировать? - плакала она. - Как это делается?
 - Просто бежать.
 - А что ему сделают, если поймают?
 - Убьют.
 - Я напишу письмо президенту, - сказала она.  - Мистер президент, скажу
я ему, не убивайте такого мальчугана, как Виктор. Убейте своего собственного
сына,  если вам так  нужно выиграть войну, убейте  моего сына  Доминика - он
ничуть  не хуже,  он мой сын, и  я люблю моего  Доминика, - но  не  убивайте
такого мальчика, как  Виктор, мистер  президент. Вы большой человек,  мистер
президент,  вы  это поймете: это не  политика - это  мать,  которая выносила
Виктора под  сердцем, вырастила  его, - не совершайте  страшного  злодеяния.
Господь  не простит такого  греха.  Вот как я напишу президенту,  - говорила
она, рыдая.
 - Пожалуйста, миссис Тоска, постарайтесь, чтобы Виктор не узнал, что вы
переживаете, - сказал я.
 - Он знает и так,  - сказала она. -  Я знаю,  и он знает  - мы понимаем
друг  друга. Кто привез его невесту в Нью-Йорк, чтобы его утешить? Мать. Кто
понял по его  голосу за тридевять земель, о чем он говорит? Его мать. Виктор
знает. Я тоже. Что ж теперь нам делать?
 Черт побери, я не знал, что сказать. Но я знал, что  она  права. Только
это все равно  никому  не поможет. Делать-то  нечего. Час придет,  складывай
вещи, ранец за спину - и шагом марш, как мы уже не раз делали.
 Произошло  это  в  январе.  Тяжело было  Виктору  прощаться  с женой  и
матерью, но им было  еще тяжелее. Мне-то не  так было трудно  расставаться с
моей подружкой. Она, конечно, немножко  поплакала. Но что это были за слезы?
Что значат такие слезы перед слезами матери Виктора?

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

 Весли переезжает  из  нью-йоркского  городка  на  погрузочный  пункт  и
отказывается защитить себя от войны при помощи государственного страхования

 Однажды утром чуть свет нас  всех собрали,  чтобы ехать на  погрузочный
пункт, а это,  конечно, значило - прощай,  Америка. Мы проторчали в ожидании
отъезда  с пяти  утра и почти до  одиннадцати. Явились на службу счастливцы,
которым никуда не нужно было ехать. Они нас бурно  приветствовали и от  души
желали счастливого пути, но мне это было не очень приятно.
 Зла  я  им не хотел.  Никому  из них  я не  желал  ни простудиться,  ни
поскользнуться на линолеуме, ни налететь  в автомобиле на дерево,  ни отбить
молотком пальцы,  вбивая  в  стену  гвоздь  для  картины,  ни получить  удар
электрическим током,  когда возишься с радиоприемником. Я желал им всем быть
счастливыми, иметь все, что им нравится, делать все, что им хочется, к войне
относиться, как им заблагорассудится, - я только не хотел, чтобы они со мной
прощались,  чтобы  они  разговаривали  с  Виктором  Тоска,  Джо  Фоксхолом и
писателем.  В демократическом  государстве все, разумеется, равны. Если идет
война  и объявлена мобилизация,  то  призван  в  армию должен  быть  каждый.
Взгляните  хотя  бы на  нашего писателя.  Вот  он,  такой  же,  как  и  все,
нагруженный всем этим хламом, ремни пригнаны, вещевой мешок за плечами - все
в соответствии с  уставом. При демократии - один за всех и все за одного,  и
первый  закон -  это закон справедливости. Пришло время отправлять  людей за
океан - все должны  быть отправлены. Что справедливо, то справедливо, тут не
может  быть  двух  решений.  Никаких  махинаций.  Никакого  обмана.  Никаких
протекций.  Никакого  потворства. Все  начистоту. Каждый  честен,  искренен,
ревностен - всякий стремится взять на себя долю бремени и с честью нести ее.
 А тут эти счастливчики вас провожают. Да меня просто рвало. Может быть,
я не такой сентиментальный,  как они.  Но если бы они уезжали, а я бы пробыл
тут два-три года и оставался еще,  я бы не стал болтаться у них  под ногами,
чтобы сказать им  прощай.  Мне  было бы стыдно.  Я бы  просто пошел к своему
столу,  написал  бы очередной сценарий в двух частях, призывающий их идти  и
умереть,  как  подобает  мужчине,  а потом  как можно скорее пустился  бы на
машине домой и стал бы читать в газетах о том, как  идет война. Я  бы считал
их просто дурачками - туда им и дорога, думал бы я.
 Но вот наконец нас  погрузили  на машины, но, прежде чем мы тронулись с
места, все эти счастливчики  нас  окружили, стали отпускать  веселые  шутки,
выкрикивать добрые пожелания.
 - Убей там немца за меня! - говорили они.
 Вскоре нас доставили на погрузочный пункт и  отвели в портовые казармы.
Мы постлали себе койки. Постояли в очереди за химически обработанной одеждой
- на  случай  газовой атаки.  Прослушали еще несколько лекций. Заполнили еще
несколько документов. Сообщили, кого известить и кому переслать деньги, если
мы будем убиты.
 К  концу дня за мной прислал какой-то капитан.  Он был очень  сердечен,
пригласил меня сесть. Теперь,  когда меня  отправляли  за  океан, он  считал
нужным  мне  показать,  что  отношения  между офицером  и  рядовым ничем  не
отличаются от обычных человеческих отношений в гражданской жизни.
 Он достал одну из бумажек, которые я перед этим заполнил.
 - Я обратил внимание, - сказал он, -  что вы,  хотя и  состоите в армии
уже  больше  года,  а  теперь   даже   отправляетесь  за  океан,  однако  не
застраховали своей жизни. Почему?
 - Не хочу.
 - Но почему?
 - Не верю я в это.
 - Все люди, кажется, верят...
 - А я нет. Я верю в бога. Кроме того, я думал, что это не обязательно.
 - Конечно, -  сказал капитан. -  Я только  думал, что  нужно все-таки с
вами поговорить, для вашей же пользы. В случае чего - кто знает? Ведь вашему
отцу могли бы пригодиться эти деньги.
 - Он их не взял бы.
 - Почему?
 - Мне кажется, мой отец охотно заплатил бы  правительству десять  тысяч
долларов за то, чтобы меня не убивали.
 - Ну, - сказал капитан, - мы должны считаться с пожеланиями большинства
людей в армии. Огромное большинство настаивает  на страховании.  Их никто не
принуждает, заметьте, но...
 - Я заполнял эту  страховую форму  семь  раз с тех пор, как я в  армии.
Если страхование добровольное, почему тогда всякий раз, как я заполняю форму
и совершенно ясно указываю,  что я не нуждаюсь в страховке, меня обязательно
кто-нибудь вызовет вот  так, как  вы, например,  и спросит, почему я не хочу
страховаться?  Просто не хочу. Просто  не хочу быть убитым - и все. Надеюсь,
вы ничего не имеете против?
 -  В  этом вопросе каждый  солдат волен поступать, как ему нравится,  -
сказал капитан.
 Я вернулся в барак. Я был  страшно  зол  на войну, и на армию, на этого
беднягу капитана, на всю эту идиотскую затею со страхованием и, увидав,  что
в  уборной идет игра в кости, вытащил  из кармана  все свои  деньги, которых
набралось  двадцать  семь  долларов. Когда пришла моя очередь, я поставил на
кон всю  сумму, сказав ребятам, что сыграю  один только раз - либо пан, либо
пропал. Им это было все равно, и я встряхнул кости в стаканчике и швырнул их
об стенку, и, когда они перестали крутиться, мне выпала десятка, а это число
проигрышное. Я выбил об стенку тройку, потом шестерку, потом опять шестерку,
потом  восьмерку,  потом  четверку,  потом  девятку,  потом  одиннадцать, и,
наконец, вышло десять, и тогда я собрал все деньги и сказал:
 - Пускай возьмут свою  паршивую  страховку и отправят ее  - сами знаете
куда.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

 Виктор  Тоска и  Весли  получают увольнение  с  ночевкой  и  попадают в
счастливый бедлам

 Оказалось, мы  счастливее, чем ожидали,  так  как на  второй день после
обеда сержант нашей  казармы объявил,  что половина  из нашей команды  может
получить увольнительные в Нью-Йорк с шести вечера сегодня, а другая половина
- завтра.
 Так будет и дальше - впредь до особого  распоряжения. Отсутствовать  по
увольнительной мы могли до подъема в шесть утра, но кто не явится к подъему,
тому  придется  худо, ибо  самовольная отлучка из портовых казарм  считается
дезертирством.
 В тот же  вечер мы с Виктором  получили  увольнительные  и проехали  на
метро  до  Манхеттена, но, когда мы вышли на  углу 57-й улицы и  7-й  авеню,
Виктор сказал:
 - Погоди минутку, о чем  я только думаю?! Мне нельзя возвращаться домой
- жену убьет вторичное прощание.
 Мы взяли  такси и поехали на другой конец города. Зашли в какой-то бар,
сели за столик и начали пить, но тут Виктор вдруг сказал:
 - Нет, я должен  ее повидать. Она теперь на седьмом месяце. Если бы мне
удалось  задержаться  здесь еще  месяца  на  три... Жене  нужно,  чтобы  муж
находился поблизости в такое  время. Я должен повидать  ее  еще раз. Хочешь,
поедем вместе?
 Мы  взяли  такси и поехали в  гостиницу. Увидев нас, служащие гостиницы
очень удивились, потому что, когда мы прощались, они думали,  что не  увидят
нас до конца войны, а то и совсем не увидят.
 Один парнишка, по имени Карло, отвел меня в сторону и сказал:
 - Худо там у них наверху, все лежат больные.
 Виктор  попросил  у портье ключ от комнаты матери, ему хотелось сделать
родным сюрприз. Мы поднялись наверх, Виктор отпер дверь и вошел.
 Что  тут было - никогда не забыть. Все  три женщины  лежали в  постели,
жена и мать Виктора в одной кровати,  а  теща в  другой,  и все  больные. Но
когда  они увидали Виктора, то  прямо сошли  с  ума  -  просто  о