, чтобы тот спросил у Тротта,  не хочет ли он послушать
еще что-нибудь, и Тротт, подумав минутку, припомнил  одну  вещь, но не знал,
как  она  называется. Он  слышал, как  кто-то из наших  ребят пел  ее как-то
ночью,  и  она  ему  понравилась.   Уинстенли  попросил  Тротта  напеть  или
просвистеть ему эту песню.
 Тротт напел несколько тактов, и Унистенли улыбнулся и сказал:
 -  Черт возьми, да  ведь это "Голубые  глаза"! Я  тоже очень  люблю эту
песню.
 Уинстенли сыграл "Голубые глаза", и как ни хорошо исполнил первую вещь,
но  эту  - еще  лучше.  Немец  был  страшно  горд  и доволен.  Он спросил  у
переводчика, о чем  говорится в песне, и переводчик ему  объяснил. Тогда  он
попросил  переводчика научить  его  словам "голубые  глаза"  по-  английски,
переводчик показал  ему, как их выговаривать, и он ушел, все время  повторяя
вслух эти два слова.
 После "Голубых  глаз" Уннстенли сыграл "О,  лунный свет в  волне речной
играет, и запах трав исходит от лугов", - и черт меня побери, если у каждого
из нас  не выступили слезы на глазах - все стали сморкаться и  выражать свое
удивление, как  это может  столько  красоты исходить из  какого-то  жалкого,
погнутого  куска водопроводной  трубы, который у  Джона Уинстенли называется
тромбоном.
 Не знаю,  за  что сражаются  ребята в  американской  армии или хотя  бы
думают,  что сражаются, - я  никого из них об  этом не  спрашивал, - но  мне
кажется, я знаю, что все они любят, - все до последнего, кто  бы они ни были
и к какой бы группе ни принадлежали: любят они  правду и красоту.  Они любят
ее, и нуждаются в ней, и стремятся к ней, и слезы выступают у них на глазах,
когда они к ней приобщаются.
 И они приобщились  к  ней,  когда Джон  Уинстенли из  Цинциннати,  штат
Огайо,  играл  на  тромбоне.  Они  приобщились к  ней,  когда  этот  великий
американец,  этот  великий,  мудрый  человек надел  соломенную  шляпу  и они
услышали голос любви, красоты и правды.
 Я не знаю,  американская ли  это черта или это что-то другое, но только
нет, по-моему, на свете человека, способного устоять  перед такой красотой и
правдой, какая исходила из тромбона Уинстенли субботним вечером 22 июля 1944
года.
 Я  видел, что немецкие караульные  не  могли противиться этой красоте и
правде, ибо,  получив только  слабое представление о ее величии, один из них
достал для Уинстенли соломенную шляпу. Не могли устоять перед ней ни люди по
фамилии Роузвер  или Минэдью, ни люди по фамилии Смит или Джонс,  ни те, что
родились на Юге и были  настроены против негров, ни  сами  негры, ни парни с
Дальнего Запада, ни те,  что были циниками, ни те, кто ненавидел женщин  ни
те,  кто страдал зубной болью ни те, у кого был насморк ни физкультурники,
ни мизантропы, ни безбожники, ни парашютисты. Никто из пленных в этом лагере
и  никто  из тех,  кто находился за его оградой  и слышал Уинстенли, не  мог
устоять перед правдой и  красотой, которую он извлекал из своего тромбона, -
и все они были равны перед лицом красоты и правды. Так чего же стоят все эти
разговоры, будто есть люди дурного происхождения, и другие - очень хорошего,
а  третьи  - так себе, серединка наполовинку? Что это  за  разговоры, я  вас
спрашиваю?

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

 Весли и Виктор  бегут из немецкого плена, только затем чтобы  попасть в
плен к американскому квартирмейстеру

 Немцы уложили свои пожитки и сбежали в четверг ночью, 31 августа, но мы
только утром узнали, что свободны, и сразу поднялась страшная суматоха. Всем
было ясно,  что  немцы уехали, и все же  мы оставались пленниками. Мы были в
плену  у  колючей  проволоки.  Целый  час  продолжалось  общее  безумие,  но
постепенно все утряслось.
 Каждый хотел поскорее очутиться по  ту  сторону  проволоки,  но ребята,
которые  вырвались первыми,  не знали,  что  делать  дальше,  и стали  ждать
остальных. Несколько человек пытались взять на себя руководство, но из этого
ничего не  вышло,  так  как  подчиняться  кому бы  то  ни было значило снова
попасть в неволю,  а  люди  прежде всего  стремились  вырваться из неволи, и
поэтому каждый предпочитал действовать самостоятельно.
 Под проволокой несколько  лазеек, и  одни  выстроились в очередь, чтобы
выбраться на свободу, а  другие столпились  вокруг и  спрашивали,  что будет
дальше.  Человек двадцать-тридцать совсем  не  собирались уходить из лагеря,
хотя им  никто не препятствовал, потому что спешить им было некуда, а внутри
ограды  было не хуже, чем снаружи. Немцы бросили на складах массу продуктов,
так  что все той  же надоевшей  жратвы  было вдоволь. Но никто не знал,  что
делать, после  того  как  поешь.  К вечеру  почти все  выбрались  на  волю и
улеглись  спать  снаружи,  но не очень далеко от  колючей ограды. Пускай это
была наша тюрьма,  но мы в ней уже порядочно прожили и знали, что это такое,
а  вот что нас ждет,  если мы отсюда  уйдем, - этого никто сказать  не  мог.
Многие все  же  ушли,  большей  частью группами по три-  четыре человека, но
некоторые скоро  вернулись. Вернулись, однако, не все,  а  время от  времени
можно  было увидеть, как какой-нибудь парень уходит в  одиночку, и такие  не
возвращались ни разу.
 На следующий день мы  с Виктором, нагрузившись  пайками,  выбрались  из
лагеря  и пошли  куда глаза глядят. Мы набрели  на речку,  вымылись  в ней с
мылом, выстирали  белье и носки и  подождали, пока  все высохнет.  Потом  мы
отправились  дальше, разговаривая  и  наслаждаясь свободой,  но  не  вполне,
потому  что война еще не кончилась, мы ведь только что были в плену. Если бы
нас  ничто не тяготило, мы бы  радовались просто  тому, что ушли подальше от
людей и можем отдохнуть в одиночестве. Но вот Доминик погиб на Тихом океане,
а Джо Фоксхол - в Европе. Прошло уже много времени с тех пор,  как мы узнали
об этом. Достаточно, чтобы  забыть о том, что они погибли, и приучить себя к
мысли,  будто  они  живы, только далеко от  нас.  С  Домиником мы расстались
задолго до того,  как узнали, что он убит, - мы не видали его с того вечера,
когда его посадили  на грузовик вместе с Гарри Куком, Ником Калли и Верноном
Хигби и увезли в Миссури, а мы  с Виктором отправились в Розвилл, а ведь это
было  давным-давно. А Джо Фоксхола я почти не видел  с того вечера, когда он
читал стихи, посвященные сыну. И я перестал думать, что он погиб. Наверно, и
другие преодолевают так горе о погибших друзьях. Наверно, и другие  забывают
о том, что друзья их убиты, хотя и знают, что никогда их больше не увидят.
 Но  время  от  времени нестерпимая  мысль,  что  их  уже  нет в  живых,
возвращалась  ко  мне, и я испытывал  мучительную боль,  -  ведь  мне всегда
хотелось поближе узнать  Доминика, а  с Джо Фоксхолом я готов был дружить до
конца моей жизни.
 Вскоре нам встретились наши американские  солдаты  на грузовиках,  и мы
поехали с ними, надеясь попасть  куда-нибудь,  откуда могли  бы добраться до
своей части. Три дня мы переезжали так с места на место. Наконец попался нам
один  парень, который слыхал  о нашем отряде,  но сообщил только,  что отряд
этот, кажется выполнил свое  назначение и  возвратился в Лондон. Ну,  лучшей
новости для нас и  быть не могло, потому что мы только лишь о том и мечтали,
как бы поскорее вернуться в Лондон.
 Мы и  пытались это сделать,  но, черт побери, опять угодили в плен - на
этот  раз  к  американской  квартирмейстерской службе. Майор,  к которому мы
зашли разузнать, как нам добраться  до нашего отряда,  увидев, как горячо мы
стремимся в Лондон, решил, что  должен оставить нас при себе. Мы не стали  с
ним спорить,  но  через  три дня, получив  от  него увольнительную в  город,
просто  не вернулись  обратно.  Мы  добрались  до  Шербурга и  после  долгих
мытарств  получили наконец  приказ вернуться  в  свою часть в Лондон.  Мы  с
Виктором прямо ревели от радости. Мы плакали самыми настоящими слезами, хотя
наши рыдания походили скорее на смех.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

 Весли приходит к концу своей истории

 Наконец мы  прибыли на вокзал Ватерлоо в Лондоне. Такси  не  было, и  я
сказал:
 -  Давай  пойдем  пешком или побежим, или еще как-нибудь, только бы  не
ждать здесь.
 И мы пошли пешком, а потом пустились вприпрыжку,  потому  что  мне  - о
господи боже!  - не терпелось поскорее увидеть Джиль. Мы побежали через мост
Ватерлоо, потом по Стрэнду, до тех пор пока Виктор не сказал:
 - Ступай вперед, я не могу дальше бежать.
 Виктор отстал, а я побежал дальше, и скоро я был уже почти дома. Сейчас
наконец я  увижу свою любимую, обниму ее и проверю, насколько вырос мой сын,
но, когда я свернул на  улицу Карла Второго,  я чуть не  умер от  ужаса: вся
улица  была в  развалинах.  Дома, в  котором  мы  жили  с  Джиль,  больше не
существовало.
 Наверно, я повредился в уме,  потому что я ходил и ходил взад и  вперед
по улице против того места, где прежде стоял  наш дом, где прежде мы жили, и
боялся спросить кого-нибудь. Я боялся даже думать об этом. Наверно, я пробыл
там очень долго, потому что скоро наступила ночь. Но я не мог уйти оттуда, и
моя песня в муках умирала в моей душе. Я сходил с ума от боли и не знал, что
мне делать.
 Я знал, что  я  умру, если Джиль  умерла,  а я не хотел умирать. Я стал
плакать  от ужаса  при  мысли, что мы оба уже  мертвы. Может быть, мы умерли
оба,  еще когда я уехал? Так  где  же тогда  эта звезда, которая явилась мне
когда-то, чтобы сказать, что я останусь в живых? Что толку от такой звезды?
 Ко мне подошел какой-то старик - он просил милостыню. Я дал ему фунт, а
потом передумал и дал два, потому что я не хотел умирать.
 - Отчего вы плачете? - спросил он.
 Я жил раньше в доме на той стороне, - сказал я. - Я жил в этом доме, но
его разбомбило. Я  не знаю, что сталось с  моей женой, и боюсь  узнать.  Мне
страшно. Хотите еще фунт?
 Он сказал, что если я дам ему еще один фунт, то жена моя окажется целой
и невредимой  -  тут и беспокоиться не о чем, - и я дал ему еще два фунта, а
это были все мои деньги, не считая мелочи в кармане.
 - Ваша жена жива и здорова, - сказал он. - Не тревожьтесь о ней. Есть у
вас еще деньги?
 - Только вот эта мелочь, - сказал я.
 Я отдал ему последнюю  мелочь. Лишь бы Джиль  была жива,  денег  мне не
надо. Шаркая ногами, нищий побрел по улице  Карла Второго.  Несколько раз он
оборачивался и взглядывал на меня, словно сомневался, не обманул ли он меня,
чтобы выманить деньги, и тогда я обратился к богу с такой молитвой:
 "Сделай  так, чтобы этот старик не оказался  лгуном,  сделай так, чтобы
Джиль  оказалась жива. Я забыл попросить тебя, чтобы ты сохранил  ей  жизнь,
когда загадывал о звезде, потому что тогда я еще не знал Джиль, но ведь если
Джиль умерла, то  и мне незачем жить, а поэтому пусть наш уговор останется в
силе – ведь я же не знал тогда, что меня ожидает. Будь милостив, выполни наш
уговор".
 Тут вдруг, подобно  грому и  молнии, ко  мне подлетело такси,  из  него
выскочил писатель, схватил меня за плечи и сказал:
 - Ваша жена - в Глостере!
 Что полагается делать,  когда господь бог  выполняет свои обещания? Что
нужно делать, если он исполняет больше, чем обещал? Что нужно  делать, когда
убеждаешься, что он всегда разгадает твои желания,  даже если ты  сам  их не
знаешь, и  сдержит свое обещание? Нужно  его поблагодарить,  ведь правда?  Я
был, наверное, невежлив с писателем - я просто упал  на колени посреди улицы
Карла Второго и обратился к богу:
 -  Благодарю  тебя, боже, и  буду благодарить  всю жизнь  до последнего
вздоха.
 Потом  я вскочил, сел в такси вместе с писателем,  и  он сказал шоферу,
чтобы тот отвез нас на Педдингтонский вокзал.
 -  Зачем?  -  сказал я.  - А  мой  дорожный мешок?  Я  должен захватить
дорожный мешок.
 - Вот ваш мешок, - сказал писатель.  - Последний  поезд на Глостер идет
через  двадцать минут.  Когда  Виктор сказал  мне, что  вы побежали домой, я
подумал, что вы захотите поскорее узнать, что случилось,  и решил  дождаться
вас. Потом я вдруг понял, что с вами происходит, и взял такси, чтобы отвезти
вас к  жене. Здесь  ведь прошел слух, будто вы с  Виктором  оба убиты.  Но я
продолжал  писать  вашему отцу  и  говорить  Джиль, когда  она  приезжала  в
Лонодон,  что вы живы  и здоровы, так что теперь все в порядке. Я ужасно рад
вас видеть. Все наше соединение переправляют обратно в Нью-Йорк. Когда в ваш
дом угодила бомба, Джиль была в гостях у матери.
 - Когда это случилось?
 - В первую же ночь после вашего отъезда. Она решила остаться дома, пока
вы не вернетесь, но все только  плакала, никак не могла  привыкнуть без вас.
Тогда она прибежала на нашу старую квартиру на Пэл-Мэл и все мне рассказала,
а я взял такси, отвез ее на вокзал и посадил в поезд.  На следующее утро вся
ваша улица была сплошным кладбищем.
 Мы едва не опоздали на вокзал, но писатель успел взять билет и посадить
меня в  поезд,  и  вот  я  был наконец  на пути  к моей  Джиль и  всю дорогу
благодарил бога.
 Я благодарил бога  от всего сердца, от всей души, от всей плоти и крови
моей, от всего самого во мне сокровенного за то, что он увел Джиль из дому в
ту ночь, за то, что внушил ей такую любовь ко мне,  что она не могла ни часу
оставаться в нашем доме без меня. Я благодарил бога за то, что он посылает в
мир  таких  людей,  как  писатель,  которые знают, что и как нужно  делать в
трудную  минуту, и не теряют  попусту  времени  - ведь кто-нибудь другой мог
сказать Джиль, чтобы она шла домой и ничего не боялась. Я благодарил бога за
то,  что  он  посылает  в  мир таких  людей, как Джо Фоксхол, хотя  бы и  на
короткое  время,  и  таких,  как  Доминик  Тоска.  Так  много  было  за  что
благодарить господа бога, что у меня не оставалось времени ни на что другое.
 И вот поезд  остановился в Глостере, и  я зашагал к моей  любви, к моей
жизни, которую бог так бережно сохранил для меня.
 Когда я сошел с поезда,  был час ночи.  Я с обожанием глядел  на город,
который дал  мне мою жену, мою жизнь, - я любил Глостер, - и когда я подошел
к дверям, которые  должны  были распахнуться  передо  мной, я  их  поцеловал
сначала,  потом тихо  постучал - и вот Джиль подходит к  дверям  и открывает
мне.
 Я обнял ее и  поцеловал и наткнулся на  своего сына под сердцем у нее –
такой большой он вырос.
 А Джиль  смеялась  и  плакала, и  вышла ее мать  в  старомодной  ночной
рубашке и в шлепанцах, совсем таких же, как  у Джиль,  и  тоже  засмеялась и
заплакала, прибежали братишки и сестренки  Джиль в ночных рубашках, и мы все
вместе смеялись и плакали, но скоро перестали  смеяться,  а  только плакали,
потому что я вдруг узнал, что старший брат Джиль убит и никогда не  вернется
домой. Никто не сказал об этом ни слова,  но я вдруг понял, что  он погиб. Я
видел его  прежде  только  один раз, но я  все плакал  и плакал, оттого, что
такого славного парня убили.
 Джиль приготовила чай,  а ее мать, братишки и сестры накрыли  на стол и
подали разные вкусные вещи. Мы все сели за стол и пробовали есть и пробовали
разговаривать,  но не могли. То  и дело  кто-нибудь  разражался рыданиями  и
убегал из-за  стола, а через  несколько  минут возвращался, и потом убегал и
возвращался  кто-нибудь  другой,  а  я  совсем потерял  голову  от  счастья,
признательности, боли и гнева - все сразу, - ибо, если могло быть  так много
хорошего, почему бы его  не  могло быть чуточку больше? Почему старший  брат
Джиль не мог бы  вернуться домой? Почему бы Джо Фоксхолу не вернуться домой?
Почему бы не вернуться домой Доминику Тоска? Почему одним - все счастье, как
мне, а другим - ничего?
 Потом братья и сестры Джиль отправились спать, а  мы с  Джиль еще долго
сидели  и  разговаривали с  ее  матерью,  - чудесная  женщина  была ее мать,
настоящая королева, как  и дочь ее Джиль. Она больше  не плакала. Говорила о
своем дорогом  сыне Майкле,  но больше  не  плакала. Рассказала  нам о своей
удивительной жизни  - сколько же  надо было  терпения, чтобы  прожить  такую
жизнь! Вспомнила  о младенце, умершем во время родов еще до рождения Майкла,
и о другом, которого  она  потеряла перед тем,  как  родилась Джиль, а после
этого  детей  она больше уже не теряла, но вот потеряла  мужа, а теперь -  и
дорогого Майка, а за что?  За то, что стремилась создать счастливый семейный
очаг своему мужу и детям  и  вырастить их здоровыми и честными людьми!.. Тут
она с нами расцеловалась и пошла спать.
 Я долго сидел, обнявшись с женой, а потом сказал:
 - Джиль,  я умер сегодня вечером,  когда  увидел, что наш дом в Лондоне
исчез, - я думал, что ты тоже погибла,  и это меня убило, и знаешь, ведь Джо
Фоксхол погиб - да, погиб, Джиль, и вот твой брат Майк тоже погиб - все  это
меня убивает.
 А моя прекрасная Джиль отвечала:
 -  Мама  говорит, это  мальчик.  Она  это  чувствует, она просто знает.
Говорит, он родится в сочельник или утром на рождество.
 - Я оживу снова, когда он родится, - сказал я.
 Мы  были  слишком взволнованы, чтобы  уснуть.  Джиль оделась,  мы вышли
погулять и стали любоваться рассветом над Глостером.
 Мир  слишком прекрасен для  смерти. Слишком  благодатен  для  убийства.
Дышать - это так радостно, видеть - так чудесно. Люди не должны убивать друг
друга. Они должны ждать, пока бог возьмет каждого в положенный срок.