кончательно
помешались.  Все трое  соскочили  с постели  и кинулись  к нему, смеялись  и
плакали, тискали его в объятиях и целовали, целовали, целовали, и плакали, и
смеялись, и говорили, говорили, и пытались прийти в себя, потом бросились ко
мне и стали целовать меня, а Виктор все твердил, что им нужно поесть, нельзя
так голодать - боже мой, они все помрут с голоду! Он  позвонил  в ресторан и
велел  ощипать шесть  штук  цыплят  - да-да,  шесть,  кричал он в  трубку, -
потушить их с рубленым сельдереем и рисом и подать всю эту штуку в номер, да
прихватить пять глубоких тарелок. А пока он передавал заказ, жена его крепко
за него держалась - она совсем  обезумела все они окончательно обезумели - и
все говорила ему что-то по-итальянски и целовала его,  а его мать закатывала
глаза и благодарила бога за то, что сын - вот он опять перед ней.
 Через несколько минут  вдруг  зазвонил телефон, и все перепугались, что
это экстренный вызов  из отпуска или что-нибудь в этом роде, но  это звонили
из ресторана. У них не нашлось шести цыплят. Только пять.
 - Ладно, - сказал Виктор. - Нет шести, давайте пять.
 Женщины оделись, и жена Виктора  стала  смеяться над собой оттого,  что
была такая бледная, и радостный шум  и веселье продолжались так долго, что я
даже сказал про себя: "Эти женщины, кажется, думают, что война кончилась".
 Я пытался  уйти, считая, что  уже достаточно насмотрелся  и могу теперь
отправиться  к своей подружке, а кроме того,  мне казалось, что  им  хочется
остаться в своей  семье. Но тут все возмутились,  как это мне могла прийти в
голову  такая ужасная мысль,  и  я  не  решился настаивать. Одна  за  другой
женщины подбегали ко мне и целовали в щеку, смеялись и плакали. Что я, с ума
сошел? Уйти? Боже мой, да ведь Виктор и я возвратили им жизнь. Мы все вместе
должны сесть за стол и поесть. Выпьем вина, поболтаем. Уйти? Да как я только
мог подумать об этом? Мать Виктора сказала, что я - ее сын, а жена его - что
я ее брат, а мать жены - тоже,  что я ее сын, и тогда я сказал себе: "Ладно,
повидаю свою подружку послезавтра, если удастся".
 Мы  славно поужинали. Цыплята  были нежные, и  бульон очень вкусный,  и
всего было так много, что мы просидели за столом по крайней мере часа три. А
когда все остыло, Виктор позвал официанта и  велел разогреть. Мы пили вино и
болтали. Но я все время беспокоился, что  будет, когда придет время уезжать.
Я  знал, как это ужасно - прощаться заново,  - и даже пытался придумать, как
бы  сделать так, чтобы нам всем больше не расставаться. Мы с  Виктором могли
бы занять какую-нибудь штатскую одежду у ребят, служивших в гостинице. Могли
бы где-нибудь раздобыть  машину и все впятером укатить в  Мексику и остаться
там до конца нашей жизни.
 Но я прекрасно знал, что все равно ничего не выйдет, потому что газолин
был нормирован. Мы не доехали бы даже до Пуласки Скайвей.
 Пробило три часа утра. Потом - половина четвертого. Потом часы показали
без пяти четыре. Нам хватило бы и сорока минут, чтобы добраться до порта, но
я не знал, как часто  ходят поезда метро в это время, и  поэтому в  четверть
пятого напомнил Виктору, что нам пора подумать о возвращении.
 Тут все началось  сначала. Все опять посходили с ума, но на этот раз от
горя,  а  не от  радости, и  это было ужасно. В жизни не  видел ничего более
мучительного  и трогательного. Десять минут продолжалась такая же сцена, как
и  при  неожиданном  нашем  появлении,  и  наконец мы  ушли.  Виктор  обещал
приехать, как только получит новое увольнение, - может быть, послезавтра.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

 Весли надевает противогаз, входит в газовую камеру и дышит газом

 На следующий день нам читали лекцию о газах: как против них защищаться,
что  делать,  если ядовитая  жидкость попадет  вам на кожу, как пользоваться
целлофановой накидкой, и много  разных других вещей, таких сложных,  что сам
инструктор  еле  с  ними  справлялся. Целлофановая  накидка  -  это  даже не
накидка, а целая небольшая палатка, которая должна прикрывать все ваше тело.
Только  для  того, чтобы  ее развернуть, инструктору (у которого был большой
опыт) понадобилось около трех минут, а  это слишком много, когда кругом газ.
Но в конце концов  ему удалось  завернуться в палатку. За спиной у него  был
ранец, на лице - противогазовая маска, на голове -  шлем, кроме того, на нем
была  защитная  одежда и толстые перчатки на руках, и теперь он  намеревался
показать  нам,  как  стрелять из  винтовки  сквозь палатку и  выиграть таким
образом войну.
 Ну, это просто физически  невозможно, вот и все.  Если бы дело дошло до
этого,  каждый  предпочел  бы  скорее  быть   убитым.   Лучше  умереть,  чем
нагромождать на себя такую кучу всякой дряни. Ничего нелепее я не видел. Это
было просто издевательство над человеческим телом, особенно когда инструктор
дал понять, что  после всей  этой возни и суматохи нужно еще бежать вперед и
стрелять из винтовки.
 После  лекции  мы  промаршировали  к  газовой  камере  и прошли  в  ней
испытание.  Оказалось, что мой противогаз пропускает. Я чувствовал, что дышу
газом,  но  молчал,  так как  сам  был виноват. Нам  велели  потуже  стянуть
тесемки,  чтобы воздух не  просачивался, но,  когда я надел маску  и затянул
тесемки,  мне больно  сжало лоб, и, кроме того, я едва не задохся, так что я
слегка распустил завязки. А  теперь вот я глотнул газу. Тут сержант спросил,
не чувствует  ли кто-нибудь, что дышит  газом,  и я  поднял  руку.  Тогда он
подбежал  ко мне,  затянул тесемки  и  что-то  такое пробормотал через  свою
маску, чего я не понял. Он говорил через маску - как же я мог разобрать?
 Мы  вышли из  камеры  и,  когда  был  дан  отбой, проделали контрольные
приседания, потом сняли противогазы и  сложили  их в сумки. Сержант спросил,
как я себя  чувствую,  и я отвечал: хорошо, хотя  глаза  у  меня  щипало. Он
сказал,  пусть это будет мне уроком, раз я не затянул тесемок, как  мне было
сказано. А я говорю, сам знаю, урок уроком, но когда я стягиваю тесемки так,
чтобы маска не пропускала,  то мне жмет  лоб и дышать нечем, а  это для меня
еще хуже газа.
 Немного погодя мы снова  прошли через камеру, на этот раз нас окуривали
другим   газом,  и  на  этот  раз  у  кого-то  другого  маска  была  стянута
недостаточно туго, и он  глотнул газа. Парень заметался по камере  в поисках
выхода,  но сержант  крепко  его  ухватил и  не  выпускал, потому  что стоит
кому-нибудь одному впасть в панику в газовой камере, как и другим покажется,
что  они  дышат  газом, -  и  тут  начинается отчаянная  беготня  по камере,
наполненной  газом, и  беды,  конечно,  не  миновать.  Ведь,  когда  люди  в
противогазах поддадутся  панике,  им и в  голову  не придет,  что совершенно
бессмысленно срывать с себя маску или бросаться к  железным дверям, запертым
снаружи,  и  пытаться пробить стену  лбом.  Сержант заставил этого  парнишку
успокоиться. Тот  перестал размахивать руками и метаться по  камере, и все в
конце концов обошлось благополучно.
 В тот же день двое ребят из нашей команды отказались от увольнительных,
которые им  полагались,  потому что  им  в  Нью-Йорке идти  некуда, и  мы  с
Виктором попросили их уступить очередь нам. А они  спрашивают, что мы  им за
это дадим. Тут я поспешил опередить  Виктора, потому что знал, что он скажет
- пять долларов. Я предложил им пачку сигарет, и сделка состоялась.  В  этот
вечер мы опять отправились в город.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

 Весли  подсчитывает  стоимость  современной  женщины,  отправляется   в
плавание и высаживается в Англии

 Я  сказал  Виктору,  что встречусь с ним на станции метро на углу  57-й
улицы  и 7-й авеню без пяти пять утра и мы  вернемся в казармы вместе. Хочу,
говорю, чтоб ты  съездил домой один.  Он поинтересовался, куда направляюсь я
сам,  и я ему объяснил. Потом я сказал, чтобы он не сидел со своими дамами в
гостинице,  а взял  бы  лучше жену, а то и всех трех и повез  их куда-нибудь
пообедать, а оттуда - в театр. Он сказал - ладно.
 - И ложись спать с  женой, -  продолжал  я. -  Обними ее и  долго-долго
говори  с  ней.  Вчера  вечером  было  чудесно,  но  сегодня  нужно  сделать
по-другому.
 Я посоветовал ему снять на ночь наш прежний номер или еще какой- нибудь
и остаться там после театра с женой.
 Виктор поехал к  своим, а я пошел звонить  по автомату. Первое, что мне
сказала  моя знакомая,  это подождать минутку у  телефона. Когда  она  опять
взяла  трубку,  то  объяснила, что  поднялась  наверх, к  телефону  в  своей
спальне.
 - Где вы сейчас? - спросила она.
 - В баре за углом. У меня отпуск на ночь.
 - О боже мой!
 - Что вы хотите сказать?
 - Меня ждет внизу один человек. Он  только что  заехал, чтобы пообедать
со мной в ресторане. Потом у него билеты в музыкальную комедию. Я отошлю его
сразу после театра. Позвоните мне в четверть двенадцатого.
 - Отошлите его сейчас.
 - Вряд ли удастся. Я думала, вы где-нибудь по дороге в Японию.
 - При чем  тут Япония? Я выпью стаканчик в этом баре и буду у вас через
пятнадцать минут.
 - Нет,  лучше через полчаса. Должна же я придумать, что ему  сказать. Я
думала, вы где-нибудь в океане.
 - Где-нибудь в океане я скоро буду, можете не беспокоиться.
 - Позвоните мне через  полчаса,  просто чтобы  удостовериться,  что  он
ушел.
 Я позвонил ей через полчаса, и она сказала:
 - Он страшно обиделся.
 - Поесть у вас что-нибудь найдется?
 - Кухарку я до утра отпустила, но мы что-нибудь придумаем.
 Я пришел,  и она меня встретила так,  будто я вернулся к  себе домой. Я
думал,  что  с удовольствием поем, как  только приду. Думал,  мне  захочется
послушать музыку. Но хозяйка  так пылко приветствовала,  что  я позабыл и  о
еде, и о музыке. К тому же бедняга инструктор со своей целлофановой палаткой
не выходил у меня из головы.
 Я спросил у своей дамы, какое на ней платье - не новое?
 - Нет. А что?
 - Я его сейчас с вас сорву.
 - Оно стоит сорок долларов, - сказала она.
 Потом она сказала:
 - А это стоит восемнадцать, это лучшее из того, что сейчас делают.
 А потом еще:
 - А это - бельгийское кружево, двадцать пять долларов.
 - А это что стоит?
 - Это мне дано от природы.
 Без пяти пять я встретился с Виктором на станции метро.
 - Как дома?
 - Лучше, - сказал он, - только вот моя бедная матушка...
 - А что с ней?
 - Говорят,  что не переставая  молилась, с  тех пор как мы уехали вчера
утром. Она уверена, что  ее  молитвы  будут услышаны и  что  война кончится,
прежде  чем мы взойдем на  палубу  парохода, или  же  кто-нибудь в последнюю
минуту пришлет приказ, чтобы мы с тобой оба остались.
 - Вот как, и я тоже?
 - Да-да, мы с тобой оба.
 Ну что ж, меня очень порадовало, что мать Виктора обо мне тоже молится.
 - А почему бы и нет? - сказал я. - Все может случиться. Правда?
 - Нет, не может, - ответил Виктор. - Ну, а как у тебя дела?
 - Превосходно.
 - Хорошо провел время?
 - Я  не  спал и не ел, но, когда нам хорошо - или, наоборот, неважно, -
ведь не очень-то хочется есть или спать, правда?
 - Я тоже не спал, - сказал Виктор.  - Всю ночь я обнимал свою женушку и
сыночка - обоих вместе,
 - Ну как твой сынок?
 - Он уже начинает смеяться.
 - Кроме шуток.
 - Она говорит, что  смеется. Я-то  сам не слыхал, но жена  говорит, всю
ночь его слышала. Но отчего,  черт  возьми, он смеется?  Я молю  бога о том,
чтобы мне быть здесь,  когда он родится. Молю бога о том, чтобы  мне быть  с
ним, когда он начнет говорить, тогда я спрошу, отчего он смеялся. Найди себе
девушку, Джексон, женись, пусть она родит тебе сына.
 - Где же мне ее найти, теперь-то?
 - Мы едем в Англию, правда?
 - Так говорят. Нам знать об этом, конечно, не полагается, и, по- моему,
ты разглашаешь военную тайну, намекая на это, - но, кажется,  именно туда мы
и едем.
 - А в Англии нет девушек, что ли?
 - Ты думаешь, я еду в Англию, чтобы посвататься?
 - Нет, - сказал Виктор. - Просто  тебе  приходится ехать.  Но раз ты уж
будешь в Англии, ты можешь поискать там невесту.
 - Я хочу жениться на американке.
 - А какая разница? Каждая может стать американкой.
 Мы  успели  в  казармы  как  раз  к  завтраку.  После  завтрака мы  оба
растянулись на койках и заснули. Не знаю, что снилось Виктору, но мне первый
раз  в жизни приснился смех. Он был повсюду, пронизывал все насквозь. Во сне
мне  казалось,  что  в этом  есть какая-то  тайна, которую мы все  стремимся
разгадать. Я силился припомнить,  в чем заключается  суть этой тайны  (а это
было  важнее всего  на  свете),  чтобы поведать ее всем,  когда проснусь, но
тайна стала  бледнеть и таять, когда я  начал просыпаться, и наконец пропала
совсем, и мне оставалось только повернуться на другой бок и спать дальше.
 Мы прожили в портовых казармах шестнадцать дней. Каждое утро разносился
слух, что нас отправят сегодня же вечером, и  каждый вечер  говорили, что мы
отплываем завтра с  утра.  Разумеется,  нас назначали на  кухню  и  в другие
наряды.  И  устраивали нам  беглый  медицинский  осмотр  -  главным  образом
проверяли дыхание. Им  непременно нужно  было удостовериться, что мы все еще
дышим. На четырнадцатый день нам перестали давать увольнения, но до этого мы
с Виктором продолжали уходить каждый вечер. Если никто не хотел уступить нам
свою очередь, мы  входили в сделку с  сержантом. Один раз это стоило Виктору
пять долларов, но на следующий день он отыграл их у сержанта в кости. Мы оба
много играли в кости, и оба выигрывали.
 На шестнадцатый день  нас  посадили в грузовик  и  отвезли  на какую-то
пристань,  и  часа  через  два  мы  по  сходням поднялись  на  корабль.  Нас
разместили  по каютам, и  было ужасно  тесно.  Тысяч  шесть-семь  солдат  на
небольшом  корабле!  Я  их,  конечно,  не  считал,  но   видел,  что  народу
тьма-тьмущая. Люди кишели повсюду, в самых тесных уголках корабля. А корабль
все не двигается. Стоит и стоит без конца.
 Наконец  однажды поздно ночью корабль тронулся. Мы с Виктором вышли  на
палубу. Падал  снег, и весь  корабль стал белым. Мы были рады, что движемся,
раз уж так нам  положено. Вскоре  мы вышли в море,  и всех кругом затошнило.
Нас с  Виктором тоже немного поташнивало, но  не  так, как других. Тех прямо
выворачивало наизнанку. Никогда не забуду этой картины.
 Мы  плыли в  большом караване судов.  Кто-то насчитал  их тридцать семь
штук, но  там было больше - их  нельзя было разглядеть  без  бинокля.  Много
говорили о подводных лодках, но тем дело и обошлось. Плавание  было ужасное.
Оно  продолжалось  очень  долго,  и много разных событий произошло  на борту
корабля.  Однажды  утром мы  увидели  землю. Это была  Ирландия.  Прекрасная
страна! К вечеру мы пришвартовались в каком-то городишке в Уэльсе. Он звался
Свонси. Мы были в  Европе! Наутро мы сели  в поезд и покатили  в Лондон, где
нас отвезли на грузовике к какому-то зданию, отведенному нам под казарму.
 Все  это морское путешествие прошло, как  сон.  Человек путешествует во
сне, с  тех пор как  себя  помнит. Так вот, это  плавание было,  как одно из
сновидений детства.
 Внезапно мы очутились в Лондоне. Это было 25 февраля 1944 года.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

 Весли благодарит бога за горячую воду в ванне, засыпает по-королевски и
видит сумбурный сон

 Лондон  был холоден и угрюм. За последние две недели  никому из  нас не
приходилось мыться  в  ванне,  так  что  мы  тоже были холодны и  угрюмы мы
скучали  по  дому и злились,  потому что в казармах было  холодно  и угрюмо.
Тюфяки для коек  мы набили соломой, которая  валялась  в  подвале.  Я не был
расположен  возиться, как дурак, с холодной, угрюмой, заплесневелой соломой,
так что Виктор взялся мне помочь.
 - Давай покончим с постелями, примем ванну  и ляжем спать, - сказал он.
- По крайней мере мы опять на суше.
 -   И  это   ты  называешь  постелью?  -  ворчал  я.  -  Кучка  старой,
заплесневелой, вонючей соломы - какая из нее постель?
 Примерно  через час мы привели  тюфяки в порядок и кинули  жребий, кому
достанется нижняя койка. Койки были расположены в два этажа, и по  соседству
с нами Джо Фоксхол получил  верхнюю, а писатель - нижнюю, но они не возились
так долго с тюфяками, как мы. Виктор выиграл  и  занял нижнюю койку,  но мне
было все равно, потому что на душе у меня было так холодно и угрюмо, что все
казалось безразлично.
 Скоро из ванной вернулся писатель,  за ним Джо Фоксхол, потом Виктор, и
тогда пошел я, наполнил ванну, сел в нее и прочел молитву.
 "Благодарю  тебя,  боже, за  воду  горячую  в ванне вместо  холодной  в
океане. Благодарю тебя, боже, за скудный обмылок для омовения жалкой грязной
шкуры моей. Благодарю тебя, боже,  что ты дал мне  избавиться от  всех  моих
ремней и поклажи и погрузиться в  горячую ванну и сидеть в ней,  - да сгинет
весь мир, кроме  ванны, и да канет он в  ад и в забвение, ибо и  вспомнить в
нем нечего, кроме ванны, воды да мыла. Благодарю тебя,  боже, что ты перевез
нас через  холодную  воду,  блюющих и  рыдающих  оттого, что  весь  мир  так
безнадежен,  а люди глупы. Благодарю тебя, боже, что мы  опять  на  суше,  в
большом городе, и вот я наконец,  ничем не обремененный, посиживаю  в теплой
водичке. Благодарю тебя,  боже, что ты доставил отца моего домой в Эль-Пасо,
к жене его  возлюбленной, и к сыну его Вирджилу, и к зятю его Нилу, торговцу
сельскохозяйственным  оборудованием.  Благодарю  тебя, боже,  что  ты  женил
Виктора  Тоска  на невесте  его во  благовремении  и  она понесла  от  него.
Благодарю тебя, боже, что ты не  разлучил меня  с  Виктором,  ибо я  намерен
заботиться  о нем по  мере  моих сил, что  бы там ни случилось,  и  попробую
доказать, что он  ошибается, думая, что непременно будет  убит. Я сделаю это
ради  его матери,  миссис Тоска, за  которую благодарю тебя,  боже, ведь она
такая  милая леди!  Благодарю  тебя,  боже, за ту женщину, что  я встретил в
Огайо, ибо она тоже очень милая леди. Благодарю тебя, боже, и  за женщину из
Ныо-Йорка, ибо вопреки своим деньгам и пониманию серьезной музыки она любила
меня, а вопреки ее  годам тело  у нее,  как у юной девушки. Но больше  всего
благодарю тебя, боже,  за эту ванну, ибо она возвращает мне жизнь. Благодарю
тебя, боже, за мыло, ибо оно  смывает с кожи моей почти трехнедельную грязь.
Я отвергаю запах казармы, ибо не  терплю  запаха  места, где  скопляется для
житья слишком  много народу, но я благодарю  тебя,  боже, за  большую  часть
всего остального. Аминь".
 После ванны  я взгромоздился на койку и  сразу заснул богатырским сном,
как не спал еще никогда в своей жизни, но, честное слово, я и во сне все еще
продолжал благодарить бога. Я  был на небесах, в своей прежней одежде, опять
человеком штатским, свободным и счастливым, ничем особенно не  озабоченным и
преисполненным благодарности за все божьи милости. А им конца не было. Уже в
том, что я был свободен, не было  конца милосердию  божию. Все, что я видел,
было благом,  и  я любил все  на свете. Я  просто  стоял там, как  бывало  в
Сан-Франциско,  и все на свете любил. Там была кучка добродушнейших ангелов,
они  взмахивали крыльями легко и неторопливо, и я их так любил,  что я и сам
стал помахивать руками, как крыльями.
 - Кажется, мы  с вами где-то встречались,  - сказал я  одному  из  них,
который был поближе.
 И, ей-богу, это был не кто иной, как Джо Фоксхол, но, вместо того чтобы
прямо в этом признаться, он мне лукаво подмигнул.
 Тогда я сказал:
 -  Я  узнал тебя, Джо,  черт побери. Я узнал бы тебя и в аду, не только
здесь, где ты хлопаешь крыльями, как самый заправский ангел. А ведь ты вовсе
не принадлежишь к их числу.
 - Да ну? - сказал Джо. - Я же порхаю здесь вместе с ними? Так почему же
мне не принадлежать к сонму ангелов?
 -  Черт возьми, - сказал я,  - ты отлично  знаешь,  что ни у тебя, ни у
меня нет настоящих  крыльев, как у других ангелов, и они это скоро заметят и
шугнут нас отсюда.
 - Ангелы ангелов не шугают, - возразил Джо.
 - Да ведь ты-то не ангел, Джо.
 -  Ты  так  думаешь? -  сказал  он, - Хочешь, я взлечу выше всех в этой
команде?
 Я все время знал,  что это во сне, но