что  я хотел  тебе сказать. Джо ведь это сделал для меня. Я целых
девять дней  ни с  кем не разговаривал. Никто его не знает, но мы-то с тобой
знаем его, и поэтому я тебе скажу. Я до сих пор не понимаю, какая чертовщина
там  произошла,  но только  он вдруг  повалил  меня  на  землю,  и я услышал
отчаянный грохот. Словно все черти ада вырвались на волю, и этот  чудовищный
грохот долго стоял у меня в ушах - то тише, то громче. Потом вдруг наступила
полная тишина, и вот я вижу - Джо сидит на земле, уставившись в траву. Левую
половину  лица  у него оторвало, и всю левую руку от плеча - только кость да
куски мяса болтаются, а нога обнажена и залита кровью.  Олсон бегает кругом,
прихрамывая,  весь изрешеченный шрапнелью, а  этот дергающийся лейтенантик -
он-то целехонек, и я цел остался.
 Виктор замолк на минутку, потом снова заговорил:
 - Я  немножко повредился в уме. Не знаю,  как мне быть с  Джо - ведь он
теперь мертвый. А тогда гляжу я на него, но то, что передо мной, совсем и на
Джо непохоже.  И все-таки это был он - сидит и смотрит на меня. Меня чуть не
стошнило, но  я сдержался  и виду не  показал, так что он и не  знал,  какой
страшный у него был вид.
 -  Перепугал он меня до  смерти, - продолжал  Виктор.  - Вдруг говорит,
чтобы  я присел рядом с ним на минутку, но ты  бы видел его лицо,  когда  он
через силу  заговорил: "Недурно  мы  тогда  позавтракали в Чикаго, верно?" -
сказал он. Тут он засмеялся. Но это не было похоже на смех. Скорее он громко
заплакал. Потом перестал  плакать  и попросил передать  "трепещущей девице",
что он ее любит. И тебе просил передать, чтобы ты не забывал, - это все, что
он  сказал: "Пускай не  забывает",  -  так что ты, верно, знаешь, о  чем  он
говорил. Потом он мне сказал  про Доминика  - да-да, я уже знаю, что Доминик
убит. А потом стал просить, чтоб я спел ему эту песню, и, черт возьми, я сел
рядом с ним и решил попробовать спеть свою песню. Но голос меня не слушался,
и я  просто  стал ее говорить. Но  только я  успел сказать: "Все зовут  меня
красавчик",  -  как  вдруг  Джо  зашептал:  "Бен,  Бен!"  -  и  тут  же стал
задыхаться,  задергался, напрягся весь,  хотел,  видно,  протянуть еще  хоть
минутку - и затих. Вот так умер Джо Фоксхол - где-то он теперь?
 Виктор замолчал. Потом сказал очень тихо:
 -  Я ведь думал, что буду  убит. Я был готов к этому. Думал, меня убьют
сразу,  все  ждал.  Ждал я и тогда, когда  Джо  сбил меня с ног и занял  мое
место. Но я ведь  не хотел, чтобы он занимал мое место. Не хотел, чтобы кого
бы то ни было убивали  вместо меня. Ну  а  Джо тоже  ведь ждал. Он все время
ждал,  чтобы меня  заменить. Он  хотел  отдать  свою жизнь за меня, и он это
сделал.  Он  своего  добился.  На  войне не приходится много раздумывать. Я,
однако, помешался немного, оттого  что я знаю, что должен был умереть, а вот
я жив,  а Джо умер. Я  теперь уже больше не думаю, что буду убит.  Но как же
все-таки быть с Джо?

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

 Весли изучает различные группы военнопленных в немецком лагере

 Мы с Виктором оставались в плену у немцев  до  последних  дней августа,
когда они вдруг ушли  и бросили  нас без охраны. Много  мы насмотрелись в их
лагере - и  смешного, и удивительного, и ужасного, и  отвратительного. Немцы
ничего нам не  сказали, когда уходили. Они просто собрали ночью свои пожитки
и  сбежали, и на следующий  день  мы ждали-ждали, а их  все нет как нет. Нас
было больше  тысячи за  колючей изгородью, пробыли мы там довольно долго,  и
когда  прошел слух,  что немцы  ушли и  бросили  нас,  лагерь  превратился в
беспорядочную толпу.
 Я встретился с Виктором в этом лагере накануне четвертого июля, так что
мы пробыли там вместе  почти два месяца. Четвертое июля мы отпраздновали, но
не очень-то удачно. Задумали  поставить пьесу, да ничего из этого не  вышло.
Когда  один  парень  попытался сказать  речь,  все закричали ему,  чтобы  он
закруглялся. Зря обидели парня - он ведь думал сделать как лучше. Над пьесой
-  это  был небольшой  водевиль - никто не желал поработать  как  следует, и
поэтому через полчаса все  распалось,  и каждый  снова оказался предоставлен
самому себе.
 Сперва   я   перечислю  все  ужасные  вещи,  чтобы   больше  к  ним  не
возвращаться.
 Как-то  ночью один парень перерезал себе  вены на запястье, и утром его
нашли мертвым.
 А в другой  раз  средь бела дня двое парашютистов, которые были  прежде
друзьями, повздорили  из-за того, что  один из них сказал, будто  какая-  то
девица, которую они оба  когда-то знали, водилась еще с шестью их приятелями
(не считая их самих), а другой  утверждал,  что только с  пятью.  Шестой  их
приятель был тоже парашютист, но один из этих двух просто его ненавидел и не
хотел, чтобы он тоже имел дело с  девушкой. А  его товарищ настаивал на том,
что знает наверняка, будто тот  имел с ней дело,  так что в конце концов тот
парень, который  говорил, что девушка водилась лишь с пятью, схватил другого
за горло и  начал душить. Да только  тот тоже понимал толк  в драке, так что
они друг друга чуть- чуть не убили. Когда их разняли, они договорились через
посредников,  что  один из них будет впредь держаться  всегда одной  стороны
лагеря, а другой  - противоположной, потому  что они твердили, что если  еще
когда-нибудь встретятся, то непременно убьют друг друга. Так оно  и было бы,
несмотря на то,  что  раньше они  были  закадычными друзьями  и  участвовали
вместе  во многих боевых  операциях.  Слово  свое они сдержали,  и каждый до
конца оставался  только  на своей  стороне лагеря. Никогда больше  они между
собой не разговаривали.
 Мелкие драки  происходили  каждый  день,  оттого что  нервы у всех были
взвинчены, но драка между парашютистами была единственно стоящей.
 Все  пленные в лагере делились на  группы, объединяясь по  определенным
признакам, которые всегда сближают людей.
 Большей  частью  держались  вместе  люди,  служившие  раньше  в   одном
подразделении, у них было что вспомнить, о чем поговорить.
 Потом были небольшие группы  ребят, происходивших из  одного  города  и
любивших поболтать о родных местах и общих знакомых.
 Потом были  группы,  в которых  объединялись люди одинаковых профессий:
они любили потолковать об условиях работы в мирное время и о перспективах на
будущее.
 Потом  были группы  зональные. Южане держались друг  друга, так как все
они одинаково относились к неграм, а негры предпочитали быть вместе,  оттого
что знали,  как к ним относятся  южане, и  не хотели неприятностей. Негров в
лагере было всего  девять человек. Только трое из них  были с Юга и не имели
высшего  образования,  но остальные шестеро с  ними очень  носились, с этими
тремя, не такими образованными, как они.
 Ребята с Дальнего Запада - из Калифорнии,  Орегона и Вашингтона -  тоже
держались вместе.
 Потом были ребята - однофамильцы. Среди них были двое  с  очень  редкой
фамилией, и они все хотели  понять, как это  случилось, что у них одинаковая
фамилия - Минэдью, - а  они  даже не были родственниками и не  знали  больше
никого с такой фамилией.
 А то  еще  были двое ребят -  один  из Теннесси,  а другой  из Северной
Дакоты,  -  оба по фамилии Роузвер.  Они между собой сошлись, и рассказывали
друг  другу  про своих родных,  и  стали  большими друзьями, оттого  что  их
фамилия была такая редкая, а все-таки они не были родственниками.
 Было там семеро Смитов,  и они звали друг друга ласково Смити, и так же
называли их все остальные.  Четверо или пятеро  Браунов  тоже  очень  ладили
между собой и часто бывали вместе.
 Потом люди,  сходные по  характеру, любили водить компанию  между собой
особенно весельчаки и затейники,  но и многие ребята, серьезно  настроенные,
тоже деожались вместе.
 Парни, тосковавшие по родине, тоже  частенько  сходились, но как только
тоска утихнет, изменяли временным друзьям ради  другой какой- нибудь группы.
Чуть  станет  им полегче, глядишь, они  уже тянутся, например,  к  любителям
спорта,  которые занимались  легкой  атлетикой, не требовавшей много  места:
индийской борьбой, прыжками в длину с места, плевками на дальность и  прочей
чепухой в этом же роде.
 Или же они примыкали к партии  предсказателей и  пророчествовали, о чем
кому вздумается.
 Или определялись в мечтатели, а это были ребята, любившие потолковать о
том, какие романтические подвиги совершат они после войны.
 Как только  какой-нибудь  парень,  страдающий  насморком, излечится  от
простуды,  он  тотчас  же  оставляет  других  простуженных   и  примыкает  к
какой-нибудь  новой  группе,  например  к   любителям  поспорить  о  текущих
событиях, политике, религии, коммунизме или философии.
 Группы составлялись также по росту: маленькие, среднего роста, высокие.
 Или  группы  по  наружности:  красивые,  не   совсем  красивые,  совсем
некрасивые и люди отталкивающей внешности.
 И были группы совсем особые.
 Парням,  за которыми  числилось много  любовных побед, нравилось водить
компанию друг с другом, сравнивать  свои подвиги и обсуждать в  подробностях
отдльные успехи.
 Парни, находившие, что  за женщинами  нужно  уметь  охотиться,  как  за
всякой  дичью,  которая  не  так-то  легко дается  в  руки, также  частенько
собирались вместе.
 Держались вместе люди, которые беспокоились о своих женах и верили, что
те тоскуют о них.
 Люди, убежденные в том, что их жены не могут быть им верны  после такой
долгой  разлуки,  тоже  проводили много времени вместе, бесконечно  обсуждая
вопрос, должны ли они  развестись, простить и забыть  или же следует поймать
этого  сукина сына (а  может  быть, и нескольких),  который  отнимает жену у
мужа, в то время как муж проливает свою кровь. Но и эта  группа  разбивалась
на  подгруппки: так,  некоторые мужья  сочувствовали своим женам.  Мужья же,
которые  женам не  сочувствовали,  сердились  на сочувствующих  и считали их
низшими  представителями рода  человеческого,  так  что  дебаты  становились
подчас довольно жаркими и бестолковыми.
 Потом там были ребята, почти не знавшие женщин.
 И такие, которые женщин до сих пор совсем не  имели, но эта группа была
очень маленькая, потому что люди стеснялись в этом признаться.
 Были и такие, что, видимо, женщин еще не имели, но любили говорить, что
имели, они отлично понимали друг друга и прекрасно уживались между собой.
 Потом шли люди, у которых  был один  ребенок, и люди с  двумя детьми, и
горсточка людей с тремя или больше. Человек, у которого было семеро детей  -
Орин Окли из Кентукки, - не принадлежал ни к одной из групп. Он только сидел
и придумывал  имена для знаменитостей. Одно  из лучших  было - Рирвью Миррор
(Кривое зеркало).
 Были такие люди, которые изрядно увивались за женщинами, но утверждали,
что  ненавидят женщин  и  только любят  посбить  с  них  спесь,  особенно  с
каких-нибудь гордячек, -  заставляют их влюбиться и потом страдать. Эти люди
хвастали друг  перед другом, до  какого  жалостного состояния  они  доводили
тщеславных и  дерзких девчонок они якобы заставляли их  всячески унижаться:
писать им письма, слать телеграммы, непрестанно звонить по телефону, бросать
своих мужей они делали из них проституток, заставляли на коленях вымаливать
любовь сводили их с ума, и так далее и тому подобное.
 Потом  там были группы  циников - людей, которые  считали, что весь мир
летит к черту, и ненавидели человечество, потому что оно смердит.
 Были  там  весельчаки и  нытики  путешественники и домоседы дураки  и
мудрецы картежники и книголюбы игроки в кости и шахматисты-болельщики.
 Были  тут  всякие,  но, как  бы они ни разбивались  на  группы, всех их
объединяло одно: плен.
 Они были в плену у немцев  и в то же время в плену у американцев,  а им
совсем не нравилось быть в плену у кого бы то ни было.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

 Джон Уинстенли  из Цинциннати, штат Огайо, надевает соломенную шляпу  и
играет на тромбоне, приводя в восторг как своих, так и врагов

 Был в лагере один  парнишка, по  имени  Джон Уинстенли, у которого  был
тромбон. Он взял его с собой из дому,  из Цинциннати,  и сохранял  на  войне
целых два года. Парнишка этот был небольшого роста, худенький, с  серьезным,
сосредоточенным  выражением  лица.  На  вид  ему  нельзя  было  дать  больше
шестнадцати-семнадцати лет, хотя ему было уже за двадцать.
 Все знали, что у него есть тромбон, но Уинстенли не вынимал инструмента
из  футляра и  не  играл  на  нем:  он говорил,  что  может играть только  в
соломенной шляпе.  У него прежде была  соломенная  шляпа, и он привез  ее  с
собой во Францию, но кто-то ее украл.
 Достаньте ему соломенную шляпу, и он будет играть на тромбоне.
 Но  соломенной шляпы ни у кого из пленных не было, так  что  оставалось
только  обратиться к немцам. Трое  или четверо наших говорили  по-немецки, и
один из них объяснил караульным, в чем состоит затруднение, но  у караульных
соломенной шляпы не нашлось.  Они и рады бы послушать  игру на тромбоне,  но
где им раздобыть соломенную шляпу?
 Караульных попросили все же поискать хорошенько, расспросить  приятелей
и постараться найти  шляпу, потому что без соломенной шляпы Уинстенли играть
на тромбоне не может.  Вдруг и в самом деле хорошо играет! Если  это так, то
стоит потрудиться.
 Караульные обещали заняться этим делом.
 Через  некоторое  время  все  решили, что  Уинстенли не умеет играть на
тромбоне. Историю с соломенной шляпой он просто  выдумал, чтобы его не могли
разоблачить.
 Уинстенли гордился  тем,  что он  настоящий тромбонист, такие разговоры
его оскорбляли, и в  один прекрасный вечер,  в воскресенье девятого июля, он
извлек тромбон из футляра и собрал  его. Все столпились вокруг него и ждали,
что будет дальше, - человек триста, не меньше.
 Уинстенли облизал губы, прижал ко рту мундштук тромбона и несколько раз
подвигал взад и вперед кулису, чтобы она ходила более плавно.
 Потом  он заиграл что-то такое,  от чего мы даже в этом паршивом лагере
почувствовали себя, как в раю. Но тут он вдруг остановился и сказал:
 - Дайте мне на голову соломенную шляпу -  не могу и  двух нот взять без
шляпы.
 Тут все, конечно, поняли,  что он не  морочит  нам  голову. Побежали  к
караульным и стали умолять  их ради бога скорее послать за соломенной шляпой
в Париж, потому что этот парень действительно  умеет играть  на тромбоне, на
что караульные сказали -  ладно они сами слышали,  как он  играет, и поэтому
сделают все, что в их силах.
 После  этого  случая никто больше не  приставал  к Уинстенли чтобы  тот
сыграл  на  тромбоне  без  соломенной  шляпы,  потому  что  люди  испытывают
прямо-таки благоговейный трепет перед человеком, который умеет управляться с
трубой, в особенности  - с тромбоном, и извлекать  из нее музыкальные звуки.
Все и прежде  весьма  уважали Уинстенли за то, что он протащил  свой тромбон
через всю  войну, чуть ли  не весь  свет с ним объехал, а после того как  он
немного поиграл  и  люди поняли,  что  он не обманывает,  все решили, что он
человек  необыкновенный, совсем особенный  и поэтому достать  ему соломенную
шляпу просто необходимо.
 Кое-кому из ребят  Уинстенли показал  свою фотографию, когда  ему  было
девять лет. Он прижимал  к губам тромбон, на  голове у  него была соломенная
шляпа.
 - Я никогда не играл без соломенной шляпы, - сказал он.
 Песня, которую Уинстенли начал играть в тот вечер, была "Вам не узнать,
как  я по вас тоскую", - и, черт возьми,  как это было прекрасно - ну просто
что-то неземное! Он продолжал и дальше: "Вам не узнать, как нежно вас люблю"
- все с той же легкостью, хватая  за душу, но тут вдруг остановился - и ни с
места.
 Вместо того чтобы на него рассердиться, счесть его дураком или ломакой,
все  прониклись  к  нему  симпатией.  Все наперебой старались его  утешить и
говорили:  "Ладно,  Джонни,  будет  у тебя шляпа  - то-то ты заиграешь". Все
понимали,  что  ему  не терпится поиграть  на тромбоне,  но  что он  слишком
серьезный музыкант, чтобы позволить себе играть плохо.
 А дни и  ночи тянулись  по-прежнему, группы составлялись и распадались,
перестраивались  и  менялись,  из старых выходили,  создавали  новые.  Но  у
каждого на душе было что-то свое, что ни под какие группы не подходило.
 И все знали,  что есть  такой  Джон  Уинстенли со своим тромбоном.  Все
слышали о песне,  которую он  заиграл  и бросил,  и  всем хотелось, чтобы он
доиграл ее до конца, но никто не требовал, чтобы он играл кое-как.
 И  вот  однажды  какой-то  караульный  сказал  одному из  наших  ребят,
знавшему  по-немецки,  что,  по дошедшим  до него слухам, другой  караульный
возвращается из Парижа, где проводил свой отпуск, и везет с собой соломенную
шляпу.
 Тут   все,  конечно,  обрадовались  и  поторопились   сообщить  новость
Уинстенли.
 - Когда он приедет? - спросил Уинстенли.
 - Со  дня на  день, -  сказал  кто-то.  - Вот только будет ли  она тебе
впору?
 - Должна подойти, - сказал Уинстенли. - Была бы соломенная да влезла бы
на голову, а там и ладно.
 Вот так наряду  со всякими другими  ожиданиями  - ожиданием, что  война
кончится,  ожиданием, что  лагерь захватят  американцы, ожиданием,  что  нас
переведут в какое- нибудь место, где мы  сможем получать  письма, - мы стали
ждать прибытия шляпы для Уинстенли.
 Ждать  так  ждать,  и,  когда ждешь  чего-то  важного, ничего  не стоит
подождать заодно и чего-нибудь менее значительного.
 Наконец  караульный,  побывавший  в  Париже, вернулся  и  действительно
привез соломенную шляпу. Он сказал, что хочет вручить ее Уинстенли лично. Он
прошел  за  изгородь, и наши ребята, говорившие по-немецки, проводили его  к
Уинстенли,  который,  как  всегда,  сидел на  футляре с  тромбоном. Когда он
прогуливался, он таскал  футляр с собой. Он всегда брал его с собой, куда бы
ни отправился. Ну, Уинстенли во все глаза уставился  на немца, побывавшего в
Париже, потому  что тот держал в  руках пакет, а  в  пакете, возможно,  была
соломенная шляпа.
 Переводчик сказал Уинстенли:
 - Он привез тебе соломенную шляпу из Парижа. Его зовут Тротт фон Эссен.
 - Спроси его, -  говорит Уинстенли, могу я  взять себе эту шляпу? Я ему
заплачу, что она стоит, и прибавлю что-нибудь за беспокойство.
 Переводчик поговорил с Троттом и потом сказал Уинстенли:
 -  Он  говорит,  для него это одно удовольствие, - ты можешь взять себе
шляпу, он будет очень рад.
 -  Спроси его, - говорит Уинстенли,  - какую песню  ему сыграть, потому
что первая песня будет для него за то, что он привез мне шляпу.
 Тут переводчик опять поговорил с Троттом и потом сказал Уинстенли:
 - Он говорит, чтобы ты доиграл ту песню, которую начал две недели  тому
назад.
 Скажи ему, - говорит Уинстенли, - по рукам, давайте поглядим на шляпу.
 Переводчик сказал что-то Тротту, Тротт порвал тесемку на пакете и вынул
совершенно новую соломенную шляпу с красной лентой и пучком красных, зеленых
и лиловых перьев, заткнутых за ленту.
 Тротт передал  шляпу Уинстенли, и  тот  долго держал  ее  в руках и все
только смотрел на нее.
 Потом он надел ее на голову.
 Шляпа была ему очень к лицу. Он вдруг стал походить на штатского.
 Наконец  Уинстенли медленно открыл футляр, собрал  тромбон и  несколько
раз подвигал  взад и вперед  кулису.  Потом он заиграл эту песню, как  никто
никогда  не  играл ее раньше. Это было необыкновенно, изумительно! Он сыграл
эту песню три раза подряд, каждый раз лучше прежнего.
 Уинстенли изголодался по музыке, его не приходилось просить, ему самому
не терпелось, и он играл.  Ничего чудеснее  на войне я не слышал.  Тротт фон
Эссен так возгордился  своим участием в  этом событии, что едва снисходил до
разговора с переводчиками.
 Каждому  хотелось  послушать  свою  любимую  песню, и  Уинстенли обещал
сыграть все, одну за  другой, а  что  не успеет сыграть сегодня,  то сыграет
завтра.  Если  вы  можете  напеть  или  насвистать мелодию, говорил  он,  он
подберет  ее и сыграет для вас на тромбоне.  Ему все равно, какая  мелодия и
слышал ли он ее раньше, вы только напойте или просвистите ее - и он сыграет.
Он сказал переводчику