те, могли бы мы с вами пока сделать вид, что это я написал?
 - Разумеется, - сказал я. - Для меня это не составило никакого труда.
 - Я передам этот сценарий полковнику после завтрака, - сказал он.
 После  завтрака  он  спустился под гору в  производственный отдел,  а я
поднялся обратно к своему столу.
 Незадолго до  того я получил  письмо  от Виктора, в котором он сообщал,
что  его отправили в фотошколу  в Рочестер,  штат  Нью-Йорк. Он  должен  был
вернуться через шесть недель - может быть, к тому времени,  писал он, мы оба
будем  в  Нью-Йорке. Да, Виктор-то, может, через  шесть недель  и вернется в
Нью-Йорк, но мне, пожалуй, никак не вернуться. Сержант мне  сказал, что, раз
уж  человека  послали в Огайо -  хотя бы и  в  командировку на шесть недель,
согласно приказу, - все равно он останется там навсегда.
 -  И не  думайте, что  через шесть  недель  вы вернетесь  в Нью-Йорк, -
сказал сержант.
 - Почему?
 - Вас там не любят, в Нью-Йорке.
 - Откуда, вы знаете?
 - Раз уж вас послали сюда, значит, вас там не любят.
 - Так шло как будто бы все хорошо.
 - Кто-то там порешил, что лучше от вас избавиться. Так что о Нью- Йорке
забудьте и думать. Следующее место, куда вас пошлют, будет за океаном.
 Так вот, теперь  я  сел писать письмо Виктору, но я решил, что не стоит
говорить ему о том, что мы  вряд ли скоро увидимся, во всяком случае  - не в
Нью-Йорке. Вместо этого я написал много другой всякой всячины. Скоро то, что
я  написал, перестало  быть письмом,  а  превратилось  в смешную  историю  о
Викторе,  обо  мне самом, об  отце, о  Доминике и Лу. Я напечатал уже четыре
страницы, когда вошел писатель.
 -  Ну, - сказал он, -  полковник потрясен  нашим сценарием.  Он сказал,
что, если я смогу представлять каждый месяц такой же сценарий,  как этот, он
будет весьма счастлив.  Я бы хотел его осчастливить елико возможно,  так как
до войны он писал сценарии для  "Братьев Уорнер". Вы долго думаете пробыть в
этом лагере?
 - Сержант говорит, что я здесь навсегда.  Говорит, что отсюда один путь
- за океан. Хотя я командирован только на шесть недель.
 -  Такая  же  командировка была и у  меня,  - сказал  писатель. -  Ну а
поскольку вы уже  здесь,  как вы считаете, справитесь  раз в  месяц  с такой
работой, как сегодня?
 - Думаю, да.
 - Что это вы теперь пишете?
 - Письмо товарищу.
 - Не слишком ли длинное, а?
 - Иногда я пишу и длинные письма.
 - А вы ничего не будете иметь против, если я его прочитаю?
 - Конечно, нет, что вы!
 Писатель сел и прочел все, что я успел написать.
 - Никто вам никогда не говорил, что вы писатель? - спросил он.
 -  Священник  один говорил, из той церкви,  в  которую  я ходил в  Сан-
Франциско.
 - Так вот, я вам скажу то же самое.
 - Письма-то я пишу хорошо.
 - Все, что человек ни напишет,  это и есть  письмо. Напишите письмо  ко
всем.
 - А что я им могу рассказать?
 - Да то же,  что и  Виктору рассказали. Вы первый  писатель, которого я
встретил здесь, в армии.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

 Весли приглашает писателя познакомиться с отцом, а того и след простыл

 Однажды  мне не удалось  съездить вечером в город  к отцу, так как весь
день  я провел в  кухонном наряде и  отделался  только незадолго  до десяти
ехать  было уже поздно. На  следующий  вечер  я отправился  в город вместе с
писателем, чтобы познакомить его с отцом, но, когда мы вошли в  лифт, лифтер
сказал, что отец выехал из гостиницы.
 Я подошел  к конторке и  спросил  портье, нет ли для  меня какой-нибудь
записки. Он ответил, что нет. Я спросил его, когда  отец освободил  номер, и
портье сказал - поздно вечером накануне.
 - Он был пьян?
 - Выпивал перед этим.
 - А в комнате остались какие-нибудь вещи?
 - Нет. Он ушел с чемоданом.
 А я-то думал, что теперь с  отцом все в порядке  и  что так оно будет и
дальше. Я так удивился, не застав  его в гостинице, что даже подумал, нет ли
тут какой-нибудь ошибки, и решил подождать его в вестибюле.
 Писатель  поговорил  с  портье,  и  скоро  официант из  буфета  в конце
вестибюля явился с бутылкой и льдом, и мы выпили.
 Пока мы пили, мне все  почему-то казалось,  что отец с минуты на минуту
войдет в вестибюль, но вот уже пробило десять - время возвращаться в казармы
- и мы уже почти опустошили бутылку, а отца все еще не было.
 -  Нам осталось  всего четверть часа, - сказал писатель.  - Я  пойду за
такси.
 Вот уже  семнадцать  минут одиннадцатого. Если шофер будет гнать вовсю,
мы еще успеем за несколько минут  до вечерней поверки.  Но писатель, видимо,
не очень-то спешил, а мне  и  вовсе не хотелось возвращаться в казарму. Меня
тошнило  от  армии.  Тошнило от  обязанности все  время  куда-то  поспевать.
Тошнило от старания стать тем, чем я не был, чем не только не хотел, но и не
мог быть, -  заключенным.  "Ну, - сказал  я  себе,  - не  предадут  же  меня
военному суду. Не сошлют же на каторгу. Не уйду, пока  не увижу  отца". Было
уже двадцать минут одиннадцатого,  я  понял, что мы все равно  не  успеем, и
налил себе еще стаканчик. Семь бед - один ответ, пропадать, так с музыкой!
 Писатель встал пошел за сигаретами. А когда вернулся, сказал:
 - Сегодня  мы можем не являться в казармы, но в шесть утра,  к подъему,
должны  быть. Я звонил по телефону, чтоб узнать, кто дежурный по казармам, и
оказалось  -  Блэнди.  Я  ему  говорю  -  мы  с  вами  не  сможем поспеть  к
одиннадцати, как он  на это посмотрит? Он  говорит - ладно,  но  ему влетит,
если нас не будет к подъему.
 Он вышел на улицу, расплатился с шофером такси, и машина ушла. Тогда он
вернулся и сел на место, и  мы продолжали пить. Прикончив бутылку, мы  пошли
поискать ночное кафе.
 - Если отец придет, пока меня не  будет, - сказал я портье, - передайте
ему, чтобы подождал меня здесь, я скоро вернусь.
 Поев яичницы с ветчиной и выпив кофе, мы  вернулись  в  гостиницу.  Всю
дорогу я молился, чтобы отец  оказался там, но его не  было. Мы  просидели в
вестибюле до пяти утра. Просто сидели  и  ждали. До  четырех часов почти  не
разговаривали. К этому времени  мы слегка протрезвились, и я  просто  не мог
больше  удерживаться  и рассказал  писателю  про отца,  как  он вечно  вдруг
исчезал, ни слова не сказавши  матери,  когда они еще жили вместе,  или мне,
когда мама его оставила. Писатель не говорил ни слова, только слушал,  но  у
меня  было такое  впечатление,  будто  мы с ним разговариваем,  хотя говорил
только я один. Я сказал ему, что не знаю, что именно заставляет отца уходить
вот так иногда из дому, но продолжается это с тех пор, как я себя помню.
 В пять часов я написал отцу записку и оставил ее портье на случай, если
он вернется в гостиницу. После этого  мы с писателем взяли такси и поехали в
лагерь  к утренней перекличке.  Когда мы подкатили к лагерным воротам, вышел
часовой с автоматом в  руках. Утро было мглистое, хоть  глаз выколи, моросил
мелкий дождь со снегом. Часовой крепко спал, когда вдруг перед ним появилась
машина.  Он  растерялся и  испугался  до  смерти, руки у  него  дрожали,  но
застрелить он нас не застрелил.
 Мы выстояли перекличку и  пошли в столовую, но есть я не мог. Я посидел
с писателем,  пока он выпил кофе, затем мы пошли к себе,  к нашим  столам. Я
положил голову на руки и заснул.
 Вечером я  опять поехал в гостиницу, но отца  там все не  было. Я сел и
стал  писать ему письмо, но, прописав подряд два часа, понял, что это глупо,
сложил листки, положил в карман куртки и пошел искать отца по городу.
 Я  переходил  из  одного бара в  другой, но отца нигде не  было,  а уже
перевалило за  десять.  Я позвонил  в лагерь,  чтобы узнать, кто дежурит  по
казармам. Это был кто-то  мне знакомый. Я просил его оказать мне услугу и не
отмечать моей неявки, но он сказал:
 -  Вы в армии, дружище. Если вас не будет на койке в одиннадцать часов,
ответите за самовольную отлучку.
 Есть же в  армии такие  люди! Я так  разозлился,  что повесил трубку  и
решил  совсем не  возвращаться в  казармы - ни  к утренней  побудке,  вообще
никогда. Пускай меня возьмет военная полиция.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

 Весли совершает самовольную отлучку и встречает женщину, поющую в снегу
"Валенсию"

 Я бродил из одного конца города в  другой. Около полуночи пошел снег, и
ненавистный мне город преобразился.
 Свежий  снег  покрыл  уличную слякоть, все стало белым,  молчаливым.  Я
зашел  еше  в  несколько  баров,  выпил  в  каждом  по   стаканчику-другому,
разглядывал  людей, прислушивался к  их разговорам. Выйдя из  одного бара, я
решил наконец пойти в гостиницу и, если  отца все еще нет, снять его комнату
и лечь спать - мне хотелось сохранить комнату для отца, пока он не вернется,
а если  он  больше не  вернется,  оставить ее  за  собой.  Это была  славная
комнатка, мне было в ней уютно, как дома.
 По  дороге  в  гостиницу  я  повстречал  женщину: она  вышла  из  бара,
распевая, как пьяная,  -  а у меня даже сердце остановилось потому  что пела
она "Валенсию", мою песню! Песню, которую  я перенял от отца. Я так в нее  и
вцепился.
 - Откуда вы знаете эту песню?
 Женщина  уставилась  на  меня  и  улыбнулась,  и  тогда  я  обнял  ее и
поцеловал, оттого  что я здорово выпил и очень устал, а она была от меня так
близко.
 - Вы должны  мне сказать, -  настаивал я.  - Где  вы слышали эту песню?
Кто-нибудь спел ее вам, правда?
 - Пойдем ко мне, - сказала женщина. - Господи боже мой! Пойдем ко мне.
 Когда мы подошли к подъезду довольно большого красивого здания, женщина
сказала:
 - Мой особняк, мой собственный дом.
 Я опять ее обнял и поцеловал, а она сказала:
 - Господи боже мой!
 Навстречу нам выбежала негритянская девушка, одетая, как официантка  из
хорошего ресторана, и  помогла своей  хозяйке снять пальто. Посуетившись еще
вокруг  хозяйки, она убежала с пальто вверх по лестнице. Женщина  обернулась
ко мне и шепнула:
 - Ну-ну, не бойтесь. Зайдем ко мне, посидим, выпьем по рюмочке.
 Когда мы поднялись на второй этаж, я увидел, как из одной комнаты вышла
какая-то девушка с длинными рыжими волосами и пошла куда-то по коридору. Она
была  одета  в очень  дорогое  с  виду  вечернее  платье и  выглядела  такой
красивой, что я сказал  себе: "Как же я смогу найти  когда-нибудь жену, если
каждая встречная девушка кажется мне настоящей красавицей? Кто бы она там ни
была!"
 Хозяйка  провела меня в  очень большую комнату  со  множеством стильной
мебели, кабинетным роялем  и  тремя  телефонами  на столе. Спустя  немного в
комнату вошла негритянка и закрыла за собой дверь.
 - Все в полном порядке, мисс Молли, - сказала она.
 - 0'Коннор звонил?
 - Звонил, мэм.
 - Что он сказал?
 - Просил вас позвонить.
 - Кто-нибудь в доме есть?
 - Только одна Мэгги, и она сейчас уходит.
 - Хорошо, Дэзи, - сказала женщина. - Я буду дома, если что понадобится.
 Негритянка вышла  и вскоре вернулась  с  большим  серебряным  подносом,
заставленным  всякой всячиной. Она поставила его на маленький столик и опять
ушла, а хозяйка  спросила, с чем я буду пить - с водой или содовой. Я сказал
- с водой, и она мне приготовила виски с водой. Это была красивая женщина, с
гордо посаженной  головкой и уложенными на затылке волосами. Тело у нее было
пухлое, мягкое,  руки - полные, белые, кисти рук - маленькие, с толстенькими
пальчиками. Ей было приблизительно столько же  лет, что и моей  нью-йоркской
знакомой, но это была совсем другого типа женщина.
 - Где  вы  слышали эту песню в последний раз? -  спросил я. - Мне нужно
знать.
 - "Валенсию"? - сказала она. - Я знаю эту песню с детства.
 - Вы, наверно, слышали, как кто-нибудь ее поет, совсем  недавно - может
быть, вчера?
 - Не думаю.
 - Должны  были слышать.  Постарайтесь припомнить.  Никто  не вспоминает
такой песни ни с того ни с сего. Кто у вас был прошлой ночью?
 - Я никогда  не вижу  тех,  кто  сюда  ходит.  Я  принимаю только своих
друзей.
 Тут  она  взяла  вдруг  трубку  одного  из  телефонов,  набрала  номер,
поговорила с кем-то тихо и серьезно и повесила трубку.
 Я опять ее обнял и поцеловал, и она сказала:
 - О господи боже, мой мальчик.
 - Может быть, вы слышали, как одна  из девушек поет эту песню, - сказал
я.
 То  и  дело  звонил какой-нибудь телефон,  и  хозяйка  брала  трубку  и
разговаривала  вполголоса, очень деловито. К  трем  часам утра я был уже так
пьян,  что почти  позабыл  про отца.  Я прошел вслед за  хозяйкой  в большую
комнату на третьем, верхнем, этаже и там ей сказал:
 - Я должен явиться в казармы к шести часам утра, так что я здесь только
посижу, пока не придет время ехать.  Я  очень  устал и,  кроме того, попал в
беду.
 - В какую беду?
 -  Я  в  самовольной отлучке. Я  должен был возвратиться  в  казармы  к
вечерней поверке в одиннадцать часов, а сейчас уже больше трех.
 - Вы сами откуда?
 - Из Сан-Франциско.
 - Я там  жила, - сказала женщина. - Там у меня тоже был дом одно время,
самый лучший дом в городе. Знаете что, не нужно  ни  о чем беспокоиться.  Вы
просто сильно соскучились по дому, и все. Так что спокойно ложитесь и спите.
 Когда мне уже надо было ехать, на меня вдруг напала какая-то дрожь, и я
залязгал зубами. Женщине  это показалось очень  забавным, она крепко  обняла
меня и не  выпускала  до тех пор, пока  я  совсем  не согрелся и не перестал
дрожать. Она приготовила мне ванну, потом дала  мне карточку со своим личным
телефоном  и адресом этого  дома и сказала, чтобы я ей позвонил, как бы дело
ни обернулось. У  нее  есть знакомый - большой военный  начальник,  и если у
меня выйдут  какие-нибудь неприятности, она ему позвонит и заставит  уладить
дело.
 Я взял такси и поехал в  лагерь  и  поспел к подъему, но сразу же после
переклички ко мне подошел сержант и сказал:
 - Вас требует к себе ротный командир.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

 Весли попадает под арест, но он так устал, что ему все равно

 Я  прошел  в  канцелярию  к  ротному командиру. Он  поглядел на меня  и
сказал:
 - Вы знаете, какая это серьезная вещь - самовольная отлучка?
 - Да, сэр.
 - И все же этой ночью вы совершили самовольную отлучку?
 - У меня были к этому основания, сэр.
 -  Основания ваши меня не интересуют. Были  вы в казарме  в одиннадцать
часов?
 - Нет, сэр.
 - Стало быть, вы были в самовольной отлучке?
 - Да, сэр.
 - Посидите на скамейке в канцелярии, пока я вас не вызову.
 - Есть, сэр.
 Я  сел на скамейку, Я  понимал, что влип, но я так устал, что  мне было
все равно.  Немного  погодя  ротный командир  вышел  из своего кабинета.  Он
позвал капрала, который дежурил по казармам, и сказал:
 -  Капрал  Беннет,  вчера во время  ночной поверки что вы  обнаружили в
бараке № 808?
 -  Все были налицо или в отсутствии  по  уважительным причинам, сэр, за
исключением рядового Джексона.
 - Вы в этом уверены?
 - Да, сэр.
 - Можете клятвенно засвидетельствовать этот факт?
 - Да, сэр.
 Черт побери, я был так утомлен, что даже не злился на капрала. Я просто
с интересом слушал, что они говорят, как будто речь шла о ком- то другом.
 - Рядовому Джексону, - сказал капралу  ротный командир,  - быть  в этом
здании  под арестом впредь до особого распоряжения. - Он обратился ко мне: -
Вы позавтракали?
 - Нет, сэр.
 Он повернулся к капралу.
 - Позвоните дежурному по столовой, чтобы прислали сюда еды для него.
 - Есть, сэр, - сказал капрал.
 Ротный  командир  ушел в  свой кабинет, а  капрал позвонил дежурному по
столовой. Спустя немного явился Джо Фоксхол с полным подносом еды.
 - Я услыхал, как дежурный по столовой назвал твою фамилию, - сказал он.
- Что случилось?
 - Самовольная отлучка.
 - Кто донес на тебя?
 - Вот этот капрал.
 Джо посмотрел на капрала.
 - Что это с тобой? - сказал он.
 - Это мой долг, - ответил капрал.
 Пока Джо объяснялся с  капралом, я вспомнил про  карточку, которую дала
мне та женщина. Я достал карточку и подал ее Джо.
 - Позвони по этому  телефону, - сказал я. -  Скажи ей,  что звонишь  по
моему поручению, и передай, что я попал в беду, скажи - основательно.
 - Ладно, - сказал Джо.
 Через десять минут Джо  вернулся  в канцелярию,  но в это  время ротный
командир разговаривал там с капралом, так что  Джо только посмотрел на меня,
кивнул и  ушел.  Я  понял, что он ей звонил и  все  передал.  Я  просидел на
скамейке до половины четвертого. В канцелярию то и дело под всяким предлогом
забегали  ребята,  чтобы  взглянуть на меня  -  арестованного за самовольную
отлучку. В половине четвертого ротный командир вызвал меня и, когда я явился
по форме, сказал:
 - Возвращайтесь к своим служебным обязанностям.
 Больше он ничего не сказал.
 Я вернулся  к  своему столу,  сел  и  сразу заснул. Немного погодя меня
разбудил Джо Фоксхол и спрашивает:
 - Ну, как дела?
 - Ротный командир  приказал мне  возвратиться к служебным обязанностям.
Отдай мне ту карточку.
 - Ты не возражаешь, если я перепишу себе телефон и адрес?
 - Ладно, только не беспокой ее зря.
 - Кто она такая?
 - Дама из Сан-Франциско.
 - Я бывал в Сан-Франциско, - сказал Джо. -  Мы живем в Бейкерсфилде, но
когда я  учился  в  Калифорнийском университете в Беркли, я  каждую  субботу
ездил в Сан- Франциско.
 - Ладно, - сказал я.
 Джо переписал телефон в свою записную книжку.
 Я встал и пошел в уборную побриться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

 Весли  и  писатель  обсуждают  вопрос  о сценарии про дезертира.  Весли
читает журнал и пишет письмо Виктору Тоска в Рочестер

 Побрившись,  я вернулся к своему  столу, чтобы посидеть  и подумать.  Я
решил, что мне  нужно наконец  кое в  чем  разобраться. Что это,  собственно
говоря, я выделываю?  Вот  уже больше сорока  восьми часов, как  я  даже  не
прилег  как  следует.  Пью,  почти не переставая. Часами брожу по  улицам, и
только оттого, что услышал, как какая-то женщина поет песню, которую  я знаю
и люблю,  - песню, которую может запеть просто  так каждый  встречный,  -  я
вдруг сблизился с этой женщиной.
 Отец опять сбежал - но ведь он пропадал таким же манером каждые два-три
месяца  все  эти годы, так  почему  же  я  вдруг  из-за этого тоже  пустился
бродяжничать? Или прав был отец,  когда говорил, что я скоро стану таким же,
как он?  Я  не  мог  ответить на  эти вопросы,  так  как слишком устал.  Мне
казалось, что все происходит во сне, с  той только  разницей, что  во сне  я
всегда знаю, что это сон и что я рано или поздно проснусь. А тут я знал, что
это не сон. Но я был так утомлен и настолько не представлял себе, что я буду
делать  дальше, что подумал - а не является ли действительность тоже сном? А
вдруг наша жизнь  - это ни что  иное,  как сон, только  более глубокий? Что,
если  все  мы  живем  в  каком-то  общем  огромном сне?  Настолько  реально,
например,  все было  этой  ночью, когда я жил  скорее во сне,  чем  наяву, и
все-таки,  конечно,  наяву?  Насколько  реальны  были  снежные  улицы,   где
появилась эта женщина, поющая мою песню? Насколько  реальна была она сама, с
ее  гордо   посаженной  круглой  головкой,  с   ее  толстенькими  беленькими
пальчиками,  с  удивительной  способностью  набирать   телефонные  номера  и
разговаривать вполголоса весьма деловитым тоном? Существовала ли  где-нибудь
на свете эта девушка с длинными рыжими волосами, ведущая какой-то непонятный
для  меня образ жизни? А  капрал Беннет - да был ли он на самом деле? Слышал
ли я этот  голос, который сказал: "Вы  в  армии, дружище"?  А этот коротышка
ротный, который в столовой складывал крест-накрест под скамейкой коротенькие
ножки и во  время  еды нетерпеливо постукивал  башмаками?  Был ли он реален,
когда превратился  в  могучий  глас  военного  закона и  порядка  и  заявил:
"Рядовому Джексону быть под арестом"? Могло ли это быть на самом деле, чтобы
восемь или девять миллионов людей одной нации согнали,  как скот, небольшими
группами вроде нашей, где  каждый все-таки стремится жить  своей собственной
жизнью?
 Я подошел  к  столу писателя, чтобы позвонить  по  телефону. Карточка с
номером телефона моей новой знакомой была у меня в кармане. Когда я хотел ее
вынуть,  я обнаружил в  кармане сложенные  листки  письма, которое я написал
отцу прошлой ночь