селые проделки.
 Бывало, приду  домой с какого-нибудь банкета,  а она  напустит на  себя
важный вид и смотрит на меня свысока,  потому что она,  видите  ли,  оперная
певица.   Оттолкнет  меня,   взберется  на  кушетку,   будто  на   подмостки
Ковентгарден,  и начинает  петь по-итальянски,  а пела она куда  лучше  всех
певиц  за все существование  Ковентгарден  потом сойдет с кушетки,  как  бы
опираясь  на руку  первого тенора, раскланивается  перед публикой и посылает
воздушные  поцелуи, принимает букеты  цветов, крепко прижимает их  к груди и
удаляется, но вдруг как  споткнется, будто  нечаянно, - ой, едва не упала! -
и, потеряв всю свою элегантность, она прыскает со смеху, бросается  на пол и
хохочет вместе со мной.
 А иногда  вместо  оперной певицы изображала она  балерину - и  танцует,
танцует без  устали с нашим дорогим сыночком под сердцем. В  жизни не  видал
ничего более легкого и грациозного,  в жизни  не встречал такого брызжущего,
яркого очарования, и я все спрашивал себя: как это мне вдруг посчастливилось
встретиться с  Джиль, как  могло случиться  такое  чудо? Как удалось  такому
увальню, как я, заполучить в  жены такую прелестную девушку и как  могла она
меня  полюбить,  с моим  придурковатым лицом,  с  моей претензией непременно
стать когда-нибудь большим человеком! А я все-таки буду великим, может быть,
даже и не  писателем, но все-таки вернее всего - писателем. Так или иначе, я
должен  быть  великим  ради сына, а если бог сохранит мою жизнь,  то  и ради
дочери, а потом и ради второго сына, и ради второй дочери, и ради матери их,
чья  любовь ко мне жила во всем, что она ни делала, даже  в гневе ее, даже в
спорах, которые у нас порой возникали.
 Когда я сердился, что она не торопится выйти на солнце ясным воскресным
утром, оттого что ей  хочется быть  покрасивее - сидит себе перед зеркалом и
мажется кремом и пудрится, как маленькая девчонка, изображающая взрослую - и
когда  я орал,  чтобы она,  ради бога, чуточку поспешила,  и мы  из-за этого
ссорились,  - даже тогда она  заставляла меня  счастливо смеяться - и  чему?
Моей  собственной глупости. Как  это  я  не понимаю,  что, когда она выходит
погудять со мной, ей хочется  быть  самой хорошенькой  женщиной на свете,  и
поэтому-то она и не  должна торопиться, и  что бы там ни было,  сколько я ни
кричи, а она все-таки будет самой хорошенькой, а если мне это не нравится, я
могу отправляться один. Тогда я  хватал ее в охапку, и мы начинали бороться.
Она вскакивала на кушетку,  чтобы напомнить мне, что ей поклоняется публика,
и особенно - оперные завсегдатаи. Интереснейшие мужчины Англии добиваются ее
внимания. Она пела на бис и благодарила публику за  то, что ее все любят, за
то,  что соглашаеются с ней,  что она самая красивая  женщина в Лондоне,  и,
черт возьми, что оставалось мне делать, как не  любить  ее и не  смеяться от
счастья? Велика ли беда, что она не может одеться так быстро, как я?
 А поздно  вечером, вдоволь нагулявшись по Лондону,  она лежала, склонив
голову мне на плечо, а я осторожно гладил ее  животик, проверяя, как  растет
мой сын, и она шептала мне на ухо:
 - Если я тебе так нравлюсь, то лишь потому, что твоя любовь делает меня
такой.
 А я кричал моему сыну:
 - Слышишь,  что говорит  твоя мать? Слышишь ты эти восхитительные слова
твоей восхитительной мамочки?
 Я  обожал  ее  за  то,  что она такая славная подружка для меня и такая
прелестная мать моего ребенка.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

 Джо  Фоксхол пишет стихи, посвященные сыну,  и читает их Весли, Джиль и
их сыну

 Однажды  Джо  Фоксхол зашел в наш кабинет и  подал писателю два  листка
бумаги.
 - Первый раз в  жизни я написал  стихи, которые мне хочется  дать кому-
нибудь прочесть, - сказал он. - Вот они.
 Писатель прочел стихи и передал их мне. "Моему сыну"  -  так назывались
стихи, хотя  у Джо Фоксхолла никакого сына не существовало, он не был женат,
у него еще и невесты-то  не было, а  был  только  роман  с этой  "трепещущей
девицей".
 - Ну, как, что скажете? - спросил Джо.
 Я выжидательно посмотрел на писателя, и он заговорил первый.
 -  Превосходная  вещь,  - сказал он.  - Я испытываю к своему сыну точно
такие же чувства. А я и не знал, что у вас есть сын.
 - У меня нет сына, - возразил Джо.
 - Значит, вы его ждете? Но этого я тоже не знал, - сказал писатель.
 -  Нет, и не  жду пока, - отвечал Джо.- Но  подобная неудача  не лишает
меня права на отцовские чувства - особенно  сейчас, когда надежда на успех с
каждым днем уменьшается. У вас есть сын. Виктор ждет сына, и Джексон тоже. А
я не нашел еще даже невесты и не думаю, что найду, пока война не кончится. И
все-таки я - такой же отец, как и каждый из вас.
 После этого Джо повернулся ко мне. Он ничего не сказал, но я понял, что
он хочет узнать мое мнение о его стихах.
 - Я хотел  бы снять  копию с этой вещи, - сказал я, - чтобы прочесть ее
вечером своему сыну.
 - Твой сын еще не родился, - заметил Джо.
 -  И все-таки я хочу прочитать ему  эту вещь. У  него есть мать,  и  он
должен скоро родиться. Почему бы ему не послушать твои стихи?
 - Тогда сделай мне одолжение, - сказал Джо. Он был необычайно серьезен,
таким я  его еще никогда не видел, - позволь мне  самому  прочесть эти стихи
твоему сыну.
 - Ну конечно, - согласился я. - Он тебе не чужой. Конечно, прочти.
 - Благодарю, - сказал Джо.
 В тот же вечер я привел Джо к себе. Я рассказал Джиль о стихах, которые
он посвятил своему  сыну, и  о том,  что  сына-то у  него еще нет и  пока не
ожидается, потому что  он еще не нашел  себе невесты,  но он хочет  почитать
стихи нашему сыночку, который ему близок, потому что Джо наш друг. Джиль все
отлично поняла и после ужина уселась в кресло  посреди комнаты, а Джо прочел
свои стихи.

 Поваленное дерево,
 В бумагу обращенное,
 Беру я вместо камня,
 Чтоб высказать на нем так мало,
 Когда хотелось бы высказать так много.

 Но что еще могу сказать,
 Как не все то же "да" и "да"?
 Здесь не нужны ни камень, ни бумага,

 "Да" - говорят глаза при пробужденье,
 "Да" - сон мой говорит моим умершим,
 "Да" - говорит рука всем поднятым рукам,
 Занесены ль они для злодеянья
 Или протянуты из жалости.

 Не мыслю говорить на языке вражды.
 Любовь - вот мой язык,
 Иное мне все чуждо.
 Пусть люди говорят и делают все то,
 Что говорят и делают, а я
 В оцепенении священном повторяю:
 "Люблю тебя".
 Наследник мудрый детства моего,
 Дитя мое, мой кровный сын,
 Откликнись мне -
 Ведь я уже одной ногой в могиле.
 Пришла твоя пора, и твой удел
 Стократ счастливей будет моего.
 Я написал единственную книгу,
 Навеянную всем, что я видал,
 И если в ней дневного света нет -
 Ни утренней зари, ни полдня -
 Одна лишь ночь, кромешная, сплошная,
 Без проблеска небесной синевы,-
 Даруй мне свет твоих ребячьих глаз.

 Моя пора была сплошная ночь,
 И все творенья божьи, что я видел,
 Я видел в сумраке ночном.
 Я знаю - есть другие существа,
 Я видел их, но все они безгласы
 И потому - забыты.
 Ведь только то поистине и зримо,
 Что обладает зреньем и само.

 Деревья, по которым будешь лазать
 И падать с них, -
 Поваленные, обращенные в бумагу,
 Послужат камнем и тебе,
 Чтоб вырезать слова.
 И это почти все, что нам дано -
 Тебе, и мне, и сыну твоему -
 Все, да не все!
 Есть также лес на свете.
 Деревья разной есть породы
 И назначенья всякого.
 Но, взятые все вместе, составляют
 Единый лес, как дерево одно.
 В бумаге нет ни леса, ни деревьев.
 Бумага - это либо камень,
 Чтоб высекать на нем святое "да",
 Либо мешок для мусора.
 Свое я имя в обращеньях к богу
 Уж, верно, слишком часто повторял.
 Теперь твое я имя повторяю.
 Бен, Бен, Бен, Бен, мой сын,
 Люблю тебя, я всех людей люблю,
 И среди них - деревья, и бумагу,
 И камень, и все буквы алфавита.

 Вот все, что я хотел тебе сказать,
 А ты скажи сверх этого еще,
 Но только "да".
 Любовь - вот наш язык, иное нам все чуждо.
 Всему, всему, мой Бен, скажи "люблю",
 А лучшее - боготвори.

 Мы долго молчали,  потом Джиль подошла к Джо Фоксхоллу и поцеловала его
в щеку, и мне так понравилось, что она поняла красоту того, что высказал Джо
своему сыну и что мы с  Джиль  передали  нашему - словами Джо. Я уверен, что
обращение  Джо дошло  до нашего  сына, ибо оно дошло до  сердца  Джиль и она
поцеловала Джо. Не знаю, насколько хороши стихи Джо - может быть, они никуда
не годятся.  Но мне кажется, я  знаю, что  он  хотел  сказать в этих  стихах
своему  сыну, и я люблю людей, которые  так хорошо во всем  разбираются, что
могут разговаривать с сыном, когда он даже еще не  зачат. Мне нравятся люди,
которые, говоря  о  лесе, умеют вам рассказать, что в  мире так много разных
людей и у каждого своя цель, великая или малая, и  что  все  их усилия могут
кончиться ничем, но если только  они полюбят,  то  добьются многого. Любовью
можно достичь всего.
 Некоторые  считают,  что стихи пишут одни дураки, но ведь  это не  так:
люди  обсуждают стихи, люди  дышат ими, мечтают  о  них,  а Джо Фоксхол  сам
написал стихи. Он написал стихи,  которые ему захотелось показать друзьям. А
затем он отправился к своей "трепещущей девице".

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

 Весли узнает, что нет истины ни в чем, кроме любви, а писатель получает
письмо на мимеографе, которое приводит его в ярость

 Вскоре после этого я получил письмо от отца.
 "Я только что встал  с  постели,  среди ночи, - писал  он, - потому что
вдруг  вспомнил то,  что обещал тебе сказать в  свое  время, но никак не мог
вспомнить в  Огайо.  Вот  что  я хотел  сказать: ни  истины,  ни красоты, ни
справедливости, ни неба, ни бога нет ни в чем, кроме любви. А теперь я снова
ложусь спать".
 Это было все. И я над этим призадумался. Вот, например, я с моей Джиль.
Разве не благодаря  ее  нежной любви  я становлюсь  наконец  человеком?  Или
Виктор  Тоска  с его прелестной  женой  и чудесной  матерью  -  Виктор,  так
настойчиво убеждавший меня писать  о  любви. Или Джо Фоксхол  с его стихами,
где сказано:
 Пусть люди говорят и делают все то,
 Что говорят и делают, а я
 В оцепенении священном повторяю:
 "Люблю тебя".
 А тут  еще эта  мудрая мысль, которую отец  сберег  для меня со  времен
прошлой войны. Ведь к той же мысли пришел и я своим особым путем, и Виктор -
своим, и Джо Фоксхол - своим. Все мы пришли к одному: "Нет  истины ни в чем,
кроме любви". И все тут. Это не какая-нибудь случайная мыслишка, пришедшая в
голову одному мне, -  это у всех на уме, это чувствует каждый. И Олсон в его
поисках истины. И писатель, который ищет добра во всех и во всем. И женщина,
которую я встретил в Нью- Йорке, и та, другая,  из Огайо. И  даже те  сукины
сыны -  да простит им  бог, - которых я ненавижу. Даже им это присуще  в той
или  иной  форме.  Но  мысль об этом меня испугала,  я видел, что  наступили
тяжелые времена - горькие, унылые, жестокие,  - и они могли  оказаться не по
силам любви.
 Все так же томила нас неизвестность. Дни проходили за днями, и никто из
нас  не знал, что его ждет впереди.  Мы сидели и ждали, и каждый размышлял о
своей собственной судьбе. Мы разговаривали,  смеялись, пили пиво, веселились
и были счастливы,  но мы ждали.  Мы не  знали, что с нами будет. Может быть,
идут наши последние денечки. Уж это-то мы все понимали. Об этом никто из нас
не  мог забыть ни на минуту. Времена  пришли  тяжелые, но  избежать их  было
нельзя. Бомбы  настигали славных жителей  Лондона  и многих из них  унесли с
собой, а они  ведь этого не хотели, они были застигнуты врасплох, им еще так
много предстояло сделать - столько любви еще жило в них.
 Как-то утром писатель показал мне письмо,  отпечатанное на  мимеографе,
которое  он только что получил со специальным  курьером. Время вторжения все
приближалось: все говорили об этом,  все были  уверены, что  оно начнется со
дня на день, - и вот из Бюро военной информации примчался посыльный и вручил
писателю  письмо,  отпечатанное на  мимеографе. Писатель  с  перекошенным от
гнева лицом протянул письмо мне.
 Я прочитал письмо и нашел его замечательным. Тот, кто его написал, был,
должно быть, великий  человек. Ей-богу,  оно было похоже на послания  святых
апостолов!

 "В  эти  дни,   когда   действия  неприятеля  лишили   нас  возможности
встречаться  в "Пи-Ай-Пи клубе"  что у нас вошло в  обычай,  ряд  участников
наших ежемесячных обедов подали мне мысль устроить маленький сюрприз Роберту
Сэмсону,   нашему  неутомимому   секретарю,  в  знак  высокой   оценки   его
организаторской  деятельности  по  устройству  наших  обедов. Я  принял  это
предложение  и  уверен, что и Вы  непременно откликнетесь. Не могу сказать с
уверенностью, какой именно подарок  явился бы наиболее подходящим к  случаю,
но я убежден, что, если каждый из нас, американцев, кто участвовал на равных
паях  в превосходных обедах нашей радушной  группы, внес  бы, скажем, по три
шиллинга, мы совершили бы поистине благородный поступок.
 Как Вы, вероятно, знаете, ежемесячный обед  вошел в  практику начиная с
1942  года  с  целью  знакомства  заинтересованных  вновь прибывающих членов
американских миссий с группой британских должностных лиц, которые связаны  с
американскими  делами  и регулярно  встречаются  в  "Пи-Ай-Пи клубе". Вскоре
стало очевидно,  что подобные  информационные  собрания было  бы  желательно
проводить  ежемесячно,  с тем  чтобы небольшая группа  заинтересованных  лиц
обсуждала важнейшие текущие вопросы, связанные с нашей жизнью и работой в UK
(Соединенное  королевство).  В эту  группу  вошли  несколько  представителей
американских вооруженных сил. Когда  Хенри  Стэнтон  вернулся  в  Вашингтон,
Карлтон  Каммингс и я унаследовали  его обязанности  по  привлечению на  эти
собрания соответствующих  американцев в добавление к ветеранам, которые, так
сказать, вступили в дело на правах учредителей в 1942 году, и не кто иной, а
именно Роберт Сэмсон спаял нашу группу и превратил наши собрания в полезный,
подлинно значительный  и всегда  интересный форум. Вы, конечно, согласитесь,
что  это  содействие англо-американскому  сближению,  дружеским дискуссиям и
взаимопониманию должно быть оценено по достоинству.
 Не будете ли Вы так любезны в случае  Вашего на то согласия потрудиться
внести мне три шиллинга  до конца  этой недели. Заранее благодарный, остаюсь
искренне Ваш..."

 - Очень милое письмо, - сказал я.
 - Один из самых гнусных документов этой войны, - возразил писатель.
 - Человек  просто собирает по три шиллинга на скромный  подарок Роберту
Сэмсону.
 - Я уж  десять  дней  не получаю писем от  жены,  а тут этот английский
мальчишка врывается с подобным посланием.
 -  А если бы вы не ждали письма от жены, вы  бы, наверно,  согласились,
что это - потрясающее письмо, не правда ли?
 - Да-да, в весьма определенном, отвратительном смысле.
 - А мне оно кажется таким простодушным и трогательным.
 - И это люди,  которые призваны содействовать  тому, чтобы американцы и
англичане  понимали друг  друга! Очаровательные, милейшие  люди! Вы  с  ними
раскланиваетесь  мимоходом - и это все,  не правда ли?  "Пи-Ай-Пи клуб!" Наш
неутомимый секретарь! Наша жизнь  и работа в "С.К."! Что это еще за "Эс-Ка"?
Эскалатор, что ли?
 - Вы просто расстроены, что нет  писем из дому. Может быть, будут после
обеда.
 И действительно, после обеда  писатель  получил  сразу  семь  писем. Он
читал их и смеялся, а потом сказал мне:
 - Дайте-ка сюда еще раз то письмо, ладно?.
 Он прочел его еще раз и вернул мне.
 -  Вы  правы,  -  сказал он.  -  Очень  милое  и  простодушное  письмо,
совершенно безвредное. Я  пошлю ему  три шиллинга  до  конца  этой  недели и
надеюсь, что этот, так его растак, неутомимый секретарь насладится трубкой в
девяносто восемь центов, которую ему поднесут ветераны за то, что их приняли
в  1942  году, так  сказать,  на  правах  учредителей.  И, так сказать,  вы,
наверное, догадываетесь, что я ему желаю сделать с этой трубкой.
 Он напечатал  автору письма  ответную  записку,  где  объяснял,  почему
вместо  трех шиллингов может послать только два  шиллинга  шесть  пенсов  а
именно потому, что он не был ветераном на правах учредителей с 1942 года, ни
разу,  насколько он мог вспомнить, не принимал участия ни в  одном полезном,
подлинно значительном или просто интересном  форуме, никогда не встречался с
неутомимым  секретарем,  а следовательно,  полагал,  что  два шиллинга шесть
пенсов - это все, что он может пожертвовать на соответствующий подарок этому
сукину сыну, да и тех не послал бы, если бы только что не получил семь писем
из дому.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

 Тайна человека, который разбрасывал письма из окон, раскрыта

 В  один  прекрасный  день  приносит мне  Виктор  Тоска экземпляр газеты
"Старс энд страйпс" и говорит:
 - Прочти-ка это.
 Там было написано про одного парня, арестованного агентами федерального
бюро расследования в городе Флагстаф, штат Аризона, которого разыскивали три
года  с лишком,  как уклоняющегося от военной  службы. Статья мне показалась
неинтересной,  и  я  уже  хотел  отложить  газету,  как  вдруг  взглянул  на
фотографию  этого человека. Мне показалось, что я его где-то  встречал, да и
Виктор,  видимо,  ждал,  что  меня  заинтересует  эта довольно-  таки нудная
история,  -  ну я и продолжал  читать. Скоро я  дошел до места,  из которого
узнал, кто  был  этот человек.  Это  оказался тот самый  парень, что  бросал
письма  из окон гостиницы напротив нашей  "Большой  Северной". Я внимательно
рассмотрел фотографию ну  да, это он,  точь-в-точь такой,  как в тот  день,
когда  я опоздал  за  письмом на улицу  и  пытался  купить его за  доллар  у
девушки, работавшей в автомате-закусочной.
 Виктор был ужасно доволен. Просто наслаждался. Я видел, как он смееется
в душе, хотя внешне он был совершенно спокоен.
 Звали этого человека Уолтер Марплс. В газете говорилось, что агенты ФБР
в погоне за преступником изъездили всю страну с востока  на запад и с севера
на юг, руководствуясь единственной  в своем роде путеводной нитью - письмами
без  подписи, падавшими  из окон гостиниц.  В конце  концов его  настигли  и
арестовали на рассвете в воскресенье, 21 мая, в номере с окном, выходящим на
улицу, в гостинице "Монте-Виста", в  городе Флагстафе, штат Аризона. Человек
этот нисколько не смутился и сказал: "Слишком поздно. Три дня тому назад мне
исполнилось тридцать восемь лет, а в армию после тридцати восьми не берут".
 Я взглянул на Виктора. Он подмигнул мне и сказал:
 - Валяй, Джексон, считай до девяти.
 Тут уж  он не мог больше сдерживаться и, заливаясь смехом, запрыгал  по
комнате. Уолтер Марплс выглядел на  фотографин очень серьезным, и,  судя  по
описанию, так оно  и было. Марплс спросил  агентов ФБР, почему они сами не в
армии,  раз  они так  хорошо владеют  огнестрельным  оружием,  а  он нет. Он
заявил, что держался вдали от призывных пунктов и тому подобных вещей просто
потому,  что  война  ему  лично  не   нравится.  Он  сказал,  что  чувствует
ответственность за судьбу человечества и считает себя не вправе увиливать от
этой ответственности в дни, когда люди  так отчаянно  нуждаются в правде. Он
бросал свои письма из окон ранним  утром  в каждом штате Америки более чем в
ста городах, больше чем из трехсот гостиниц. Он  заявил, что никогда в своей
жизни ничего не украл и не нарушил ни одного справедливого закона.
 В заключение  корреспондент  газеты  писал, что хотя  Марплсу  и больше
тридцати   восьми  лет,   а   все-таки  ему  придется   нести   ответ  перед
правительством, в особенности если правительство сумеет доказать,  что он не
душевнобольной, а правительство, конечно, уверено, что сумеет это сделать. И
все  же  чувствовалось  между  строк, что  автор статьи относится к  Уолтеру
Марплсу с неподдельным восхищением.
 Тут  я  стал  хохотать вместе  с Виктором, и  писатель поинтересовался,
из-за  чего у нас шум. Я дал  ему прочесть газету,  и он тоже  посмеялся,  а
потом заставил  меня рассказать  все,  что я знаю про  этого парня  и о  чем
го