ю  замечательную музыку нам удавалось  иногда послушать вечером,
уже  после  захода солнца,  когда  на  все  ложилась  ночная тень. Играл  на
кларнете один  шотландец,  и  играл мастерски. Эта чистая,  грустная  музыка
вызывала  во  мне такое  чувство,  будто я живу уже  тысячу  лет. Он  кончал
играть,  наступала ночь, и нередко  самолеты прилетали бомбить Лондон.  Выли
сирены,  люди  спешили  укрыться  в  убежища,  но  мы с  Джиль  решили,  что
единственное убежище, в котором мы нуждаемся, - наши собственные объятия. Ни
к какой  другой защите  мы ни  разу не  прибегали. Это  была  самая надежная
защита, и мы ни чуточки не боялись,  мы просто не могли поверить, что в  нас
попадет какая-нибудь бомба, - и верно, ни одна бомба нас не  тронула. Где-то
в ночи гремели орудия - иногда так близко, что весь дом содрогался, -  бомбы
падали и взрывались, но нам не было страшно, потому что мы были вместе.
 Лондон по-прежнему был прекрасен для меня он лучший город в мире, даже
лучше моего Сан-Франциско, лучше Нью-Йорка, лучше Чикаго,  ибо в  Лондоне  я
нашел  свою  Джиль, а  разве  не  это заставляет  нас полюбить город? Я  сам
никогда бы  не  попал в  Глостер,  но Джиль просто суждено  было приехать  в
Лондон,  потому что я  ждал ее там. Конечно, я полюбил бы Лондон и так, даже
если  бы не повстречался  там с  нею, но раз  уж  я ее там  встретил, я буду
всегда  любить  Лондон больше всех городов на свете.  В Лондоне началась моя
жизнь. Как бы далеко от него я ни оказался, где бы нас  с  Джиль ни настигла
смерть,  мы  всегда  будем  жить  на  улицах  этого  сумрачного,  гордого  и
прекрасного города.

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ

 Весли и Джиль отправляются в Виндзор и выигрывают кучу денег на скачках

 Однажды в субботу я надумал съездить с Джиль  за город. Она приготовила
бутерброды, и в полдень мы выехали  поездом с вокзала Виктории в  Виндзор на
скачки.
 В  Виндзоре  мы  увидели ка лужайке какого-то  человека, который стоял,
окруженный людьми, и держал речь.  Мы остановились послушать. Он  утверждал,
что он  не  чета  иным субъектам, не имеющим деловой репутации. Он, дескать,
человек, заслуживший большую известность за  последние  девять лет, человек,
знакомый с такими людьми, как Селфриджи, Клэриджи, Тэттерсоллы. Деньги, мол,
его не интересуют. Чтоб доказать это, он  вынул из кармана пригоршню монет и
стал их разбрасывать перед собой на лужайке, приговаривая:
 -  Полкроны,  крона, семь с  половиной шиллингов,  десять, двенадцать с
половиной, пятнадцать,  семнадцать с половиной - фунт. Я здесь не для денег.
Я  мог бы обратиться  к  любому из своих друзей  и без единого  слова -  без
единого слова, леди  и джентльмены, -  получить  любую  сумму,  какую только
пожелал бы назвать.
 Он  говорил и говорил  и в  конце концов добрался до сути: у  него есть
листок,  где  он записал  номера  лошадей, которые, по  его  мнению,  должны
выиграть в очередных пяти забегах. Мне как раз такой листок был нужен, но он
не сказал, сколько он за  него хочет,  и я спросил. Он ответил: полкроны.  Я
дал ему  полкроны  и  пошел поставить  фунт на первый  в  его списке  номер,
который принадлежал лошади по кличке "Демобилизованный".
 Мы с Джиль  и еще несколько человек пересекли беговую дорожку и подошли
к перилам  недалеко  от финиша. Там один парень  стал меня просвещать насчет
скачек: что нужно знать, чтобы угадать победителя.  Я ему сказал,  что купил
этот список у "жучка"  за  полкроны и поставил фунт на  Демобилизованного. А
парень  говорит, Демобилизованный никуда  не  годится,  но я  не придал  его
словам никакого значения. Мне понравилась речь "жучка".
 Скоро на дорожке показались лошади, галопом проскакавшие к  старту, и я
увидел  свою лошадку. Она показалась мне такой резвой, что я  сказал  Джиль,
чтобы  она поберегла  мое  место,  а  сам пошел  к  одному из букмекеров  на
внутреннем  поле, чтобы поставить  на свою лошадку  еще  два фунта. Букмекер
предложил  мне  семь  против  одного. Я  возвратился  к Джиль,  и  наш сосед
напомнил мне  цвета моего жокея:  красная рубашка,  зеленое  кепи. Потом все
кругом зашумели, скачки начались. Но мы ничего не увидели, так как старт был
за  поворотом дорожки. Немного погодя  лошади показались из-за поворота,  но
они были так далеко, что я не мог различить цвета. Они подходили все ближе и
ближе, и вот поскакали вверх по уклону, потому что так уж устроено в Англии:
беговая дорожка  постепенно повышается к финишу. И тут я увидел,  что далеко
впереди всех подпрыгивает на лошади красная рубашка, а  над красной рубашкой
-  зеленое кепи,  так что было похоже, что Демобилизованный вырвался вперед.
Сосед  мой согласился,  что  это так,  но  сказал,  что  его  лошадь обойдет
Демобилизованного на следующих тридцати  ярдах. Этого, однако, не случилось.
Демобилизованный  пришел  к  финишу  первым,  опередив  остальных  на  целых
пятнадцать ярдов.
 Я пошел  и  получил  свой  выигрыш,  а  потом поставил  все  целиком на
следующий номер по списку "жучка"  эту лошадь звали "Сын войны".  Как я мог
не поставить на лошадку  с таким  именем, если Джиль в  то  время носила под
сердцем нашего сына войны?  Разницу, правда, давали не такую высокую, как за
Демобилизованного, но тоже все-таки неплохую: четыре против одного. Я сказал
Джиль, что, если Сын  войны  выиграет, мы больше сегодня ставить не будем, а
пойдем  куда-нибудь   на  берег  Темзы,  полежим   на  травке,  вздремнем  и
позавтракаем. Вскоре лошадки пошли галопом к старту, и начался  новый забег.
Это было почти невероятно, но Сын войны совсем  легко пришел первым, оставив
всех далеко позади, и даже не запыхался. Я так обрадовался, что тут же обнял
Джиль на глазах у всего Виндзора. Когда результаты были объявлены, я получил
свой  выигрыш - восемьдесят  четыре  фунта,  что  составляло  приблизительно
триста тридцать шесть долларов на американские деньги.
 Я вложил деньги в руку Джиль.
 - Это тебе.
 Я знал,  что она на днях собирается съездить к своей матушке  и отвезти
ей денег, и я это одобрял.
 Направляясь к  выходу, мы прошли  мимо "жучка", у которого я купил  его
список за  полкроны. Он был вне себя от  гордости: уже двое из его фаворитов
пришли первыми. Я почувствовал симпатию к этому человеку, который так удачно
предсказал победителей и принес мне такой  крупный выигрыш, а ведь  ничто не
делает влюбленного таким счастливым и  еще более  влюбленным,  как  удача. Я
сохранил его листок и на следующий день просмотрел в газете общие результаты
скачек.  Как  же  я был огорчен,  когда  увидел,  что  остальные три лошади,
которых он выбрал, даже не вошли в число победителей! Но зато я обрадовался,
что ничего на них не поставил.
 Мы с Джиль нашли  славное  местечко для  привала на берегу Темзы. Трава
была  свежая, чистая и такая зеленая, какая бывает  только в Англии. Повсюду
росли полевые цветы, они кивали и улыбались  друг другу пчелы жужжали  свои
любимые песни бабочки беззаботно порхали кругом кузнечики и всякие букашки
прыгали во все стороны. И, черт возьми,  какие это были чудесные минуты, ибо
среди  всей этой  зелени,  на берегу  Темзы,  близ Виндзора,  в  стороне  от
ипподрома, моя красавица, моя милая Джиль была самым  прекрасным цветком  во
всем  мироздании.  Я  кивнул  цветам в  ответ  и  поблагодарил  их так,  как
благодарят бога, за то,  что я очутился вот здесь,  в Англии, в  тех местах,
где  гуляли  когда-то  короли и королевы,  на берегу  ленивой старой  Темзы,
вдвоем  со  своей  милой  англичаночкой.  После  того как  мы  выспались  на
Виндзорском   лугу,   проснулись,   нацеловались,   позабавились,   наблюдая
изменчивые очертания  облаков, мы съели  свой завтрак.  Потом  Джиль скинула
туфли и чулки  и  стала бегать по траве и плясать  босиком, - о Джиль, как я
люблю твои благословенные  ножки! Я погнался за ней и  поймал  ее, поднял на
руки, потом опустил на зеленую траву Англии  и стал целовать ее ножки за то,
что они такие проворные, забавные и серьезные. Я расцеловал все пальчики  на
обеих ее ногах,  ступни, и ямки, и лодыжки, а она,  дурачась, облобызала мои
солдатские башмаки, и я хохотал, и цветы перемигивались и смеялись,  позабыв
об  этой злосчастной  войне. Потом Джиль вырвалась  и  опять убежала  , а  я
погнался за  ней, поймал и принес обратно.  Куда только девалась та девушка,
которую я встретил на площади Пиккадилли? Ничто больше не напоминало в Джиль
ту несчастную, растерявшуюся девчонку.
 Мы вернулись в Виндзор, побродили по городу, поднялись на холм к замку,
потом спустились к реке посмотреть, как  парни и девушки катаются на лодках.
Потом сели на поезд и  поехали домой. И до чего же хороша была Англия! Такая
милая и  приветливая. Луга самые зеленые в мире деревья, кусты  с их свежей
листвой так нежно ласкали  глаз,-  а все потому, что Джиль, Джиль Английская
была моей королевой и я сам был король этого дивного мира.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

 Джо Фоксхол знакомит друзей с "трепещущей девицей"

 Итак, мы с Джиль переехали на новую квартиру, а Джо,  Виктор и писатель
продолжали жить  все вместе на Пэл-Мэл. Писатель все  больше читал а  кроме
того, ему приходилось бывать на всяких "говорильнях", как он называл банкеты
и  совещания (иногда  и я  был  вынужден  его сопровождать,  хотя всякий раз
старался отделаться, так мне все это  надоело). Поэтому получалось  так, что
Виктор и Джо много времени проводили  вдвоем. Я был этому рад, так как я дал
слово матери Виктора, что буду за ним приглядывать, и намеревался свое слово
сдержать. Но я не знал тогда,  что найду свою девушку и женюсь, заживу своим
домом в Лондоне и буду ждать рождения сына. Этого я  не знал - и вот  теперь
нарушил свое обещание. Но  оказалось,  что Джо  Фоксхол куда лучший  товарищ
Виктору Тоска,  чем  я, и поэтому я не  очень страдал оттого, что не сдержал
своего слова. Джо Фоксхол умел и развлечь и посмешить, а мне это  как раз не
очень-то  хорошо удавалось, и,  таким образом,  хотя он и  не давал  никаких
обещаний,  Джо  не  только  приглядывал  за  Виктором,  но и  заставлял  его
смеяться, что хорошо и в мирное и в военное время.
 Все наши знакомые из переправленных в  Англию (за исключением Виктора и
писателя) постарались найти себе подружек, с которыми они могли бы проводить
время,  пока  не  начнется  вторжение,  и  вот Джо  Фоксхол  тоже  обзавелся
подружкой.
 Как-то  поздно вечером зашли мы с писателем в Польский клуб  выпить  по
стаканчику. Мы  побывали только что на очень важной "говорильне", от которой
нас и тошнило - стыдно было за Америку.
 Мы  выпивали у  стойки, когда из задней  комнаты неожиданно явился  Джо
Фоксхол.
 - Как я рад, что вы оба здесь,  -  сказал он, - я хочу  вас представить
одной даме, с которой познакомился сегодня в Грин-парке.
 Он  уже успел приложиться, и настроение  у него  было приподнятое,  но,
кажется, он не слишком радовался своей находке.
 -  Знаете,  - сказал  он, -  обожаю девушек, которые все  время  так  и
трясутся от возбуждения. Ей-богу, я такую нашел. Пойдемте, я вас познакомлю.
 Мы  проследовали  за  Джо  в  заднюю комнату, куда  допускались  только
избранные. Поскольку  клуб назывался Польским, можно  было подумать, что эта
комната предназначалась  только для поляков  но  нет - она была только  для
американцев, да и  то далеко не для всех. А поляки совсем перестали ходить в
этот клуб, с тех пор как там стали появляться американцы.
 Так  вот, в этой  задней комнате  за  столиком  в углу сидела  какая-то
совершенно неправдоподобная женщина - воплощенный секс! Она дрожала с головы
до  ног, точь-в-точь как говорил Джо.  Ее лицо расплылось в какое-то пестрое
пятно.  Джо нас предупредил, и  мы с писателем  не слишком удивились, увидев
ее, но я  никогда  не  забуду, какая  она  была пышная,  горячая,  сочная  и
трепещущая.  Разговаривала  она вполне нормально, но в этом  не было большой
надобности -  она  могла обойтись и без  слов.  Голос у нее тоже  все  время
дрожал.  Я  даже  рассердился  на  Джо  за  то, что  он  держит ее  в  таком
напряжении. И только позже я от него узнал,  что она всегда  такая, в  любой
час  дня и ночи, безразлично, где бы  она ни находилась, кто бы  ни оказался
поблизости и как бы неуместно это ни было. Такая уж она была от природы.
 Рядом  с  ней  сидел  Виктор  Тоска.  Но,   черт  возьми,  он  держался
великолепно, и казалось, он даже  не  подозревает, что эта женщина дрожит от
возбуждения.  Он  беседовал  с  ней,  как джентльмен  беседует  с  изящной и
спокойной светской  дамой, - с ней так приятно поболтать,  с  ней чувствуешь
себя легко и непринужденно.
 Мы с писателем подсели к столу, выпили и стали слушать Джо. Он говорил,
как человек серьезный и  чувствительный, счастливый  и раздраженный в одно и
то же  время. Не думаю, чтобы женщина понимала  хоть что-нибудь из того, что
он  говорил,  но  его это  ничуть  не  смущало.  А  Виктор  благодаря  своим
прекрасным манерам поддерживал беседу на легком и изящном уровне.
 Когда мы  вышли, я спросил  писателя, не  скучно ли  ему так долго быть
вдали от жены,  и он сказал, что это, конечно, плохо, но  в то  же время как
будто  и хорошо. Это вообще полезно, так как  много  прекрасных произведений
искусства  и  научных  открытий  появилось  на  свет  благодаря  разлуке или
несчастной любви.
 Придя  домой,  я застал  свою бедную Джиль  всю  в  слезах,  за  шитьем
распашонок для сына.  Я поспешил ее обнять и прочел ей на ухо стихи, которые
сочинил для нее в тот день. Я пристрастился каждый день ей что-нибудь писать
-   письмо,   стихи,  предсказание   будущего   или  какое-  нибудь  смешное
воспоминание, зная, что это ее развеселит. И  в эту  ночь  я прошептал ей на
ухо одну  вещичку, которую наполовину сочинил, а наполовину украл из стихов,
когда-то где-то мной прочитанных:
 Вверх и вниз по Темзе,
 Взад-вперед по Стрэнду,
 Рука об руку с Джиль -
 Вот такая жизнь по мне.
 Джиль засмеялась  было, но тут  же  опять  заплакала,  и  мне  пришлось
продолжать. Но  я больше ничего  сочинить  не успел, так  что  вынужден  был
придумывать на ходу.
 На Трафальгар-сквер посидеть,
 Вдоль Олд-Бейли погулять,
 Рука об руку с Джиль, моей Джиль -
 Вот такая жизнь по мне.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

 Весли и Джиль изучают улицы Лондона в ожидании начала вторжения

 Лондон -  самый восхитительный в мире город для  влюбленных. Мы с Джиль
любили в  нем  каждый уголок, находили красоту и прелесть  в каждой  мелочи.
Как-то,  идя  воскресным  утром  к  Трафальгар-сквер, мы случайно  взглянули
наверх  и увидели слово, которое до того видели  много раз, но в  тот момент
оно нам  показалось  таким прекрасным, что  я  обнял  Джиль  и  поцеловал  и
обратился к  ней с этим  словом,  как будто  оно вмещало в себе все  тайные,
нежные помыслы сердца, которых никакими другими словами не выразить:
 - Бовриль.
 Вслед  за этим я прошептал  ей на  ушко еще  и другое  слово, которое я
только что увидел:
 - Без Муссека нигде не обойтись.
 Джиль понравились эти словечки, и она шепнула в ответ:
 - Что Муссек для тебя, то он и для меня.
 Я расхохотался - это было  очень смешно. Муссек - такое забавное слово,
а Джиль произнесла его так нежно и лукаво.
 - Это ты мой Муссек, - прошептал я.
 - А ты - мой, - шепнула она.
 Прогулкам по городу мы отдавали каждую свободную минуту. Как-то вечером
после ужина,  который, как всегда, приготовила  сама Джиль,  мы пошли  через
Трафальгар-сквер к вокзалу Чэринг-кросс, потом по Стрэнду к мосту Ватерлоо и
дальше  через  мост  по старинным улицам  -  к Импириэл- хаус он  был  весь
разрушен временем  и  бомбами и пришел  в полное  запустение, но несмотря на
это, все так же гордо высился, как и  в 1865  году, когда он был воздвигнут,
оставаясь  и поныне Импириэл-хаус. Оттуда мы  направились к  докам на Темзе
узкие улочки были сплошь забиты народом, но нам они казались чудесным садом
потом  по Бэнскайд к Клинк-стрит, мимо моста Блейкфрайер  и  дальше, к докам
Сент-Мэри-Овери  и Первому Лондонскому  мосту. Там  один чистокровный  кокни
провел  нас  к  убежищу   и  показал  то  место,  где  пятьсот  семейств  из
разбомбленных  домов  ютились  в  побеленных  землянках  в  ожидании,  когда
кончится война. Он рассказал нам о Больнице Гая и о нем самом, невообразимом
скряге: Гай пускал к  себе гостей, если они очень настаивали, но, как только
гость усядется, хозяин тут же гасил  свечу, чтобы  не тратить сала, и  гостю
приходилось сидеть в  темноте.  Это было  много лет  тому назад. А когда  он
умер, то оставил все свои деньги больнице - Больнице Гая,  но ее мы не стали
осматривать.
 Оттуда мы прошли к  Денмарк-хаус поглядеть на двух херувимов на кровле,
таких  симпатичных  и  пухленьких.  Потом  перешли  через  Лондонский мост и
спустились по лестнице к Рыбным торговым рядам на Нижней Темзе. Оттуда вдоль
Верхней  Темзы - к Фай-Фут-Лэйн, где остановились поболтать с бобби, который
нам рассказал, что по плану Лондона, выпущенному Стоу  в 1665 году или около
этого,  переулок  назывался  Файв-Фут-Лэйн,  но потом  его  переименовали  в
Фай-Фут-Лэйн, что звучало так же хорошо, если не лучше.
 Мы смотрели  на величественные развалины  Лондона и любовались травой и
цветами, которые выросли среди руин там, где  обломки были  убраны. Рядом  с
Афганским банком  было  одно здание, разрушенное бомбами. Там, в  вышине, на
верхнем этаже,  висела полуоткрытая дверь, за которой, наверно, была  раньше
гостиная, так как в простенке виднелся камин.
 -  Приходит  человек  домой,  - сказал я Джиль, -  в надежде посидеть в
своей  гостиной у огня и почитать газету. Открывает дверь и видит: ничего не
осталось от  гостиной - пустое место. Он, наверно, так удивился, что сказал:
"Ой, что это?"
 (Когда мы в следующий раз проходили мимо того же места, Джиль взглянула
наверх, на все еще полуоткрытую дверь,  стиснула мне руку и прошептала: "Ой,
что  это?" Я ее успокоил и сказал, чтобы она  не  боялась это только война,
будь она проклята.)
 Потом мы  подошли к  какой-то лачуге  - мастерской  портного,  стоявшей
посреди  развалин  больших  домов  и  каким-то  чудом  уцелевшей.  У  порога
мастерской валялся на тротуаре наполовину пустой мешок с песком.
 - Погляди-ка, -сказал я Джиль, - вот что защитило портновскую  лачугу -
вот  этот жалкий,  наполненный только до  половины мешочек  с песком. Каждое
утро портной отпирал дверь своей мастерской, входил, брал мешок и бросал его
у  порога  для  защиты от  бомб. И, гляди-ка, все  эти  мощные здания  с  их
тысячами  туго  набитых защитных  мешков,  сложенных  кучей один  на другом,
сгорели или обрушились, а лачуга портного не тронута.
 Мы  поглядели  на мешок, и он показался нам таким милым и трогательным,
что мы оба засмеялись в душе, и каждый из нас знал, что другой смеется.
 Дома мы,  бывало, вспомним об этом среди ночи, во время налета, и Джиль
говорит: "Кинь  за  дверь мешочек с песком, чтобы бомба нас  не задела". И я
встаю с постели, беру с кушетки подушку и бросаю ее за дверь, а Джиль просто
пляшет от восторга, потому что уверена, что с нами ничего не случится.
 Было  много  всяких чудесных вещей в  нашей  жизни, о  которых никто не
знал, кроме нас, и от этого наша  радость и любовь только усиливались. Почти
каждый  день  приносил что-нибудь новое,  и  от  этого все  становилось  еще
чудеснее.
 Но мы боялись - господи  боже, мы оба боялись до смерти,  - потому  что
война все приближалась к  нам, и мы это знали. Мы знали,  что война рано или
поздно настигнет нас, и я думал о том, что, если  конец  мой наступит раньше
времени - о,  черт  побери, это будет  ужасно, безбожно! -  ведь мой призрак
станет вечно скитаться по  Лондону  в поисках Джиль или ее  тени. Моя смерть
погубит не только меня, но и Джиль. А  вместе с Джиль погибнет  и мой  сын -
мой сын тоже умрет,  - и никто не будет знать ни о Джиль,  ни  о нем, ни обо
мне. Все для нас будет кончено, мы вечно  будем томиться гневом и ужасом, не
в  силах примириться с тем, что  наша жизнь прервалась  там, где она  только
долж