баться?  Бедняга был на волосок от смерти, так же
как и я перед этим.
 - А японец тебе улыбался?
 - Нет, что ты! Он тоже умирал незадолго до того.
 - Я хотел бы, чтобы этот негр выздоровел, - сказал мой отец.
 - Я тоже.
 Он опять помолчал, потом спросил:
 - Что это за женщина, с которой ты познакомился?
 Я рассказал отцу, что знал об этой женщине. Он налил себе еще стаканчик
- и мне на этот раз тоже - и сказал:
 - А  ты стал  почти красавцем.  С чего  бы это  - от  пневмонии  или от
женщины?
 - Ты шутишь, я думаю.
 - Не без этого.
 Некоторое время мы пили молча, потом отец сказал: -  Ну, так что ты обо
всем этом думаешь?
 - Я  думаю,  тебе  нужно  надеть  новый  костюм  и отправиться  изучать
нью-йоркские рестораны для Лу. По-моему, тебе нужно  вступить в дело с ним и
с Домиником.
 - Да я не об этом, - сказал отец. - Я о том, что будет с тобой дальше в
эту войну, - как ты думаешь?
 - Кто знает, - ответил я. - Ты-то знал, что с тобой будет в ту войну, в
которой ты участвовал?
 - Имел довольно ясное представление.
 -  Ты молодец. Не  поужинать ли  нам вместе  в  каком-нибудь ресторане,
который ты заодно можешь посмотреть для Лу?
 - А может, тебе больше хочется поужинать с твоей женщиной?
 - Нет. Я вообще не знаю, буду ли еще с ней встречаться.
 - Почему же?
 - Мне хочется найти девушку, чтобы жениться и иметь семью.
 - Вот это дело стоящее. Ты хочешь сына, верно?
 - Да. Откуда ты знаешь?
 - Каждый человек хочет  сына, когда  начнет  понимать,  что ему самому,
может быть, и не одолеть подъема.
 - Какого подъема?
 - Всю войну, - сказал  отец, -  я смертельно боялся, что мне  так  и не
доведется поглядеть на тебя, а ничего другого мне не было нужно - только  бы
поглядеть  на  своего сынишку. Но тогда  я  даже еще не  встретился с  твоей
матерью. Я не знал еще, кто она будет и где я ее найду. До войны я и жить-то
не начинал как следует,  а  на  войне могло так случиться, что  никогда и не
удастся  начать. Вот поэтому я и остался жить, даже когда понял,  что я хуже
мертвого  -  весь  искромсанный, ни  на  что  не пригодный -  жалкое подобие
человека.
 - Неправда, отец, ты такой же человек, как и все.
 -  Когда поймешь,  как трудно стать тем, кем мы должны  быть, тут-то  и
начинаешь  искать  жену,  чтобы она  дала тебе сына. Раз уж  сам  ничего  не
добился, может быть, посчастливится сыну.
 - Ты говоришь: "Кем мы должны быть?" Кто же мы и кем мы должны быть?
 Тут отец  здорово рассердился - не на  меня,  а  на весь  этот мир, где
люди, не  зная сами, кто они такие есть,  стараются помешать  человеку стать
тем, кем он должен быть.
 - Кем мы  должны быть? - сказал отец. - Сейчас я тебе объясню. Мы - это
Джексоны, вот  кто  мы,  и мы  ступаем по  этой  земле с тех  пор, как  люди
научились ходить. Бесполезно мешать  нам стать людьми на нынешнем этапе, ибо
все равно рано или поздно кто-нибудь из нас добьется в жизни своего. Я знаю,
что не  я. Возможно, что и не ты, но, может быть, это будет твой сын. А если
не он, то сын твоего  сына - кто-нибудь из нас непременно добьется своего, и
тогда  мы, остальные, повернемся  в могиле на  другой  бок и заснем  наконец
спокойно. Но не успокоимся  мы до тех пор, пока кто-нибудь из нас не сделает
этого.
 - Да ведь мы и сейчас люди, папа.
 - Черта с два, - сказал отец. - Погляди на меня. Погляди на себя. Самое
большое, что можно  о  нас  сказать,  это -  что мы  стараемся,  еще  только
стараемся,  стать людьми. Люди друг друга не  убивают. А  на тебе вот  форма
человека, предназначенного стрелять из ружья в таких же, как ты. Люди так не
делают. И  не требуют от  других, чтобы  они  так делали. Не  вынуждают друг
друга к этому. И не пугают все время друг друга  до того, что в штаны готовы
наложить, - да, да, именно это я и хочу сказать.
 - Ты убил кого-нибудь в ту войну, папа?
 Отец молчал.
 - Кто он был? - спросил я.
 - Он  был уже  мертвый тогда, - сказал отец. - Он был никто. Прежде это
был парень лет восемнадцати, а тогда он уже был никто.
 - Для чего же ты это сделал?
 Отец поглядел на меня, потом  поднес  стакан  к губам  и  заговорил, не
отнимая его ото рта:
 - Ради тебя,  наверно. Я знаю,  что ради себя я бы этого не  сделал. Не
хочу валить на тебя вину, но это сделал ты - понимаешь? Просто  я должен был
это сделать. Я не хотел быть убитым, пока не погляжу на тебя.
 - За это, отец, спасибо, И все-таки я жалею, что ты это сделал.
 - Когда-нибудь и тебе придется испытать то же самое. И ты тоже сделаешь
что-нибудь, чтобы остаться  в  живых  и поглядеть на  своего  сынишку.  Даже
убьешь кого-нибудь.
 - Наверное, этот парень, которого ты убил, чувствовал то же самое.
 -  Конечно,  я  в этом уверен,  - сказал отец. - Ему не больше хотелось
убивать  меня, чем  мне его, -  мы оба  это прекрасно видели, - но выхода не
было, надо было  идти  до  конца. Я никак не  думал, что способен  проколоть
штыком другого человека, однако я это сделал.
 - Штыком?  Я думал, ты застрелил его издали, может, когда  он перебегал
за укрытие.
 -  К  черту,  -  сказал  отец.  - Я  никогда  не  стрелял  в  человека,
перебегающего за укрытие. Я вообще никого не застрелил за все время, никогда
не был хорошим стрелком -  палил в белый свет как в копеечку. Но  мы с тобой
пресекли  жизнь  человека, который тоже  хотел  иметь  сына. Мы  должны  это
как-нибудь возместить.
 - Как же это?
 - Не знаю, но как-нибудь должны. Когда-нибудь либо я, либо  ты, а то  и
твой  сын, мой внук, - мы должны будем возместить этот ущерб. Не будь  нынче
войны, тебе было бы  легче  это  сделать,  так  что  смотри не  ошибись - не
прогляди своей девушки, матери твоего сына.
 - Я не пользуюсь большим успехом у девушек, - сказал  я.  - Я  неловок,
неуклюж и слишком серьезен во всем.
 - Вот и отлично, - сказал отец. - Ты найдешь  свою девушку.  И когда ее
встретишь, сразу узнаешь, что это она и есть.
 Мы  поднялись и  поехали ужинать,  и за  ужином долго толковали о том о
сем, потому что отец хотел передать мне все, чему сам научился в жизни.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

 Весли отправляет и получает письма, ему предоставляют отдельный угол, и
канцелярский  стол  и  его  принимает   за  писателя  человек,  который  сам
воображает себя таковым

 В Нью-Йорке я вел  переписку с Гарри  Куком. Писал Джо Фоксхолу.  Раз в
неделю посылал  письмо  Доминику Тоска, где рассказывал, как мы живем с  его
братом. Писал я и Лу Марриаччи. И, уж конечно, - отцу. Поэтому он, вероятно,
и приехал.
 Письма для  солдата значат  больше,  чем  что-либо другое, кроме  разве
демобилизации и возвращения домой. Объясняется это, по-моему, тем, что никто
из  нас по-настоящему  не живет армейской  жизнью.  Тело  наше  там,  где мы
находимся, но душой мы где-то в другом месте.
 О том, что  я лежал в госпитале с воспалением легких,  я отцу не писал,
потому что не хотел его беспокоить.  Спустя примерно месяц после того, как я
вышел  из госпиталя,  я стал  чувствовать себя опять  вполне  здоровым  и не
обращал  больше внимания на дождь,  снег,  слякоть, пасмурное  небо  и  тому
подобное.  Рано   или  поздно   человек  приучается  таскать  с  собой  свой
собственный климат.
 Лу  писал мне каждый понедельник, и его письма обычно приходили в среду
или в четверг. Он много не распространялся, но сообщал все, что мне нужно. В
каждом  письме был денежный  перевод. Сначала  на двадцать долларов,  потом,
когда  Лу  нашел моего отца, на  тридцать,  а  потом,  очень скоро, переводы
выросли до пятидесяти. Лу говорил, чтобы я не беспокоился насчет  денег - он
дает их мне в долг и надеется, что когда- нибудь я  расплачусь с  ним. Я был
уверен, что  он совсем не хочет,  чтобы я отдавал ему  деньги. Просто он  не
хотел,  чтобы я чувствовал себя неловко. Но я знал,  что  должен вернуть ему
деньги. Я решил уплатить Лу  свой долг из первых же денег, что  я заработаю.
Ведь я ничего для него не сделал в свое время, а только хотел ему помочь. Но
я  был  рад, что Лу зарабатывает  много  денег,  просто потому, что  приятно
видеть  щедрого  человека, у которого есть что раздавать.  А щедрый человек,
которому раздавать нечего, уж наверно, самый несчастный в мире.
 Людей хорошо узнаешь по письмам. Допустим, вы встретились с кем- нибудь
раньше вы помните, каким он был и что  вы о нем думали, а теперь вы читаете
его письма и узнаете его  гораздо лучше. И удивительная вещь: все письма как
будто  рождаются  из  одного источника, общего для  всех людей и,  по-моему,
источник этот - одиночество.
 Человек  -  существо одинокое.  Несмотря  на  самое  широкое  общество,
которое  предоставляет ему жизнь,  он  одинок.  Порой  он  так  одинок,  что
отворачивается от своих современников и обращается к умершим - читает книги,
написанные  людьми, жившими задолго до него. Или уходит в луга, под  голубое
небо, к вольным обитателям полей и лесов, как  это сделал Торо. Или обращает
свою   привязанность  на  какого-нибудь  маленького  домашнего  зверька,  на
собачку, канарейку,  попугая, даже на черепаху или золотую рыбку,  а то и на
какое-нибудь животное  покрупнее, скажем лошадь. Арабы, говорят, любят своих
лошадей  больше,   чем  жен.  Иногда  человек   привязывается  к  растениям,
выращивает их  в  собственном  садике, а  если  нет сада  - то  в  цветочных
горшках.  Но кого же он ищет все время? Кого-нибудь, кто стал бы ему близок.
Во всех письмах, что я получал,  всегда проглядывало одиночество и страстное
желание соприкоснуться с  кем-нибудь,  кто не  был бы чужим для тебя, у кого
было бы что о тебе вспомнить.
 Письма Гарри  Кука очень  меня удивили, так как я ожидал, что они будут
полны шуток и веселья, а на самом деле ничего такого не было. Все его письма
были проникнуты  страстной тоской  и  ничем больше. Обычно люди  тоскуют  по
тому,  с чем  они были  связаны  прежде,  - по родному  дому, по  ферме,  по
каким-нибудь улицам в городе, но Гарри тосковал по  тому,  что могло бы быть
еще впереди.

 "Я  мечтаю остаться  наедине с собой,  - писал он  в одном из писем,  -
чтобы подумать о том, как мне жить. Будь на то  моя воля, я  бы не стал жить
до старости, а просто  прилег бы когда-нибудь под вечер в тени старой яблони
и заснул, чтобы больше не просыпаться".

 А  письма  Джо  Фоксхола и наполовину  не  были  так серьезны,  как его
разговоры.  Он  описывал всякие  мелочи  из  своей жизни  и  подшучивал  над
знакомыми офицерами. Доминика  Тоска интересовало  только одно: как поживает
Виктор? Сам Виктор писал ему чаще,  чем  я, но  Доминик хотел все  знать  от
меня.  Останусь ли я с Виктором, если  нас отправят  за  океан?  Постарайся,
дескать, устроиться так, чтобы быть все время с ним вместе.
 Отцовские письма были самые короткие.
 "Письмо твое получил, -  писал он своими каракулями, - Прочитай  наново
Екклесиаст - один раз быстро, а потом два или три раза помедленней".
 Или:  "Письмо  твое  получил.  Читаю  Андерсена.  Думаю, тебе  он  тоже
понравится".
 Я ему пишу,  что тоже читал Андерсена, и называю несколько сказок. А он
мне в ответ:
 "Ханс Кристиан - это тоже неплохо, но я имел в виду Шервуда".
 Один раз  я написал  Какалоковичу, Он оказался  хорошим парнем, как я и
ожидал. Извинился передо мной, что не мог ответить раньше, так как был очень
занят обучением людей новой роты.
 "Вы бы удивились, -  писал он, -  до чего  похожи люди  в  каждой новой
роте".
 Так много писем я писал потому, что меня послали в школу изучать чтение
карт и военную администрацию и у меня было много свободного времени. Я завел
привычку  носить  в  кармане  несколько  очиненных  карандашей,  блокнот   и
конверты, и  пока  другие слушали всякую  чепуху  о том, кто  кем является в
армии и как  их  отличить друг от друга или как выйти из положения, если  вы
заблудились в пустыне,  я  сидел  позади  и писал  отцу,  или  Лу,  или  Джо
Фоксхолу, или Доминику.
 Когда мы окончили  школу, сержант спросил меня,  не хочу ли  я печатать
для него на машинке, и я  сказал, что хочу. Мне дали стол и пишущую машинку,
и большую часть времени я печатал разные извещения и рапорты для сержанта.
 Мне отвели уютный уголок за перегородкой, на одном этаже с  писателями,
так что, по-моему, было вполне естественно, что они принимали меня за одного
из своих. Время от времени заходил ко мне кто-нибудь из них, присаживался на
краешек стола и спрашивал:
 - Над чем вы сейчас работаете?
 Я ему объяснял, чем я занят, и тогда он говорил:
 - Я имею в виду - не для армии, а для себя. Я, например, пишу пьесу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

 Весли  знакомится с армейскими сценаристами и после просмотра созданных
ими учебных фильмов начинает подозревать, что они-то и есть настоящие враги

 В  литературном отделе  нашей  воинской  части в  Нью-Йорке было  около
пятидесяти писателей. Мне пришлось перепечатывать  на машинке их список  для
сержанта, так  что я узнал все фамилии, но  что-то не припомнил ни одной  их
книги. В воскресенье днем  я взял с собой этот список в публичную библиотеку
на 42-й улице и проверил, всех по  каталогу, одного за другим, в  алфавитном
порядке. Оказалось, только один из них  выпустил книгу. Я записал шифр книги
на листок бумаги, книгу мне доставили, и я сел ее читать.
 Ну, книга была как книга: напечатана на бумаге, в переплете, была в ней
и фабула,  но самая  скучная  из всего, что я когда-нибудь  читал.  Я прочел
двадцать страниц с начала, десять страниц - с конца и две -  в середине,  но
скучно было везде одинаково.
 Я  не  понимал, что это  за  писатели. Казалось  бы,  по всей стране не
наберется полсотни стоящих того, чтоб их читать, а вот поди ж ты - здесь они
нашлись, все пятьдесят, и все писали  по заданию правительства. Я видел даже
того  писателя,   который   выпустил  книгу,   но   в  нем  не  было  ничего
примечательного  ни  по  виду,  ни  по разговору. Впрочем, он  был  довольно
остроумен, как и остальные сорок девять писателей. В жизни не встречал таких
остроумцев. Они непрерывно болтали о книгах  и  пьесах, и не  было на  свете
такого произведения,  по  поводу которого у них  не нашлось бы какого-нибудь
тонкого замечания.
 - Если выварить Шекспира, что от него останется? - говорил кто-  нибудь
из них. - Плагиатор, эскапист, безыдейный халтурщик.
 Они переходили от одного писателя к другому и прорабатывали их так, что
от них только пух летел.
 А я, бывало, гляжу на них  и силюсь себе представить, что это  за люди,
откуда они берутся, но ответа на свой вопрос я так и не нашел.
 Эти люди  были  самыми большими патриотами  во  всей  армии, во  всяком
случае, никто так не рвался  сделать из японцев рагу,  а из немцев -  кислую
капусту. Большинство  из них  пробыло в нашей воинской части  не меньше двух
лет,  и некоторые  совсем  обжились и  состарились здесь. Жили  они на своих
дачах, по утрам приезжали  в Нью-  Йорк на машинах,  а к вечеру возвращались
обратно.  Никто  из  них   не  выполнял  казарменного  распорядка,  как  это
приходилось нам грешным, ибо у них было достаточно нашивок, чтобы освободить
их  от  всяких  докучных  обязанностей. Иногда  они "работали  дома", а  это
значило, что неделю-другую вы их совсем не увидите.
 Их воинские  обязанности, которые  они  выполняли  весьма торжественно,
заключались  в   сочинении  "тематических  разработок"  и  "сценариев"   для
короткометражных   учебных   фильмов.   Поначалу   эти   фильмы  посвящались
специальным проблемам -  например, как стрелять из винтовки и содержать ее в
чистоте, - но вскоре,  когда этот материал  истощился, сценаристы перешли  к
более увлекательным  сторонам солдатской жизни.  Они  показывали, как  убить
человека  голыми руками или  как, не дрогнув,  встретить  смерть.  Сами  они
достигли больших  успехов по обеим линиям: были преисполнены жаждой убийства
и ненавистью к маленьким, грязным, желтопузым япошкам  и к трусливой немчуре
и полны поразительной, сверхчеловеческой храбрости перед лицом смерти. Но по
вечерам они всегда спешили на дачу и, в то время как другие уезжали за океан
сражаться, все еще  пописывали  сценарии для фильмов, обучающих этих  других
так же геройски встречать смерть, как встретил бы ее и сам автор сценария.
 Они были  недовольны, если немца или  немку, японца или японку  считали
человеком.  Случись  кому-нибудь  спросить  весьма  невинно,  когда  же  они
собираются ехать  за  океан  громить  неприятеля,  они отвечали обычно,  что
годами стремятся к этому, но военный  врач нашей части  ничего и слышать  не
хочет из-за их гипертонии, желудка или ушей. Или они говорили, что  командир
части вечно с ними  борется, чтобы не отпускать их от  пишущих  машинок, так
как он  считает такую работу в сотни  раз важнее для победы, чем если бы они
взялись за винтовки. А то и сами они утверждали,  что их произведения больше
значат для истребления врага, чем действия целой дивизии.
 Смотреть все эти фильмы было  для нас обязательно, даже если их снимали
тут же, в военном городке, под самым носом но только одни авторы уходили из
кинозала  удовлетворенные  и  взволнованные.   Остальные  чувствовали   себя
смущенно и неловко от  всей этой бравады на  экране, а  иногда просто  дурно
делалось от  наглядных уроков,  как выдавливать  людям глаза,  бить ногами в
лицо  или в пах,  ломать  им  шеи, спины, руки или  как  проткнуть человека
насквозь штыком, а потом как ни в чем не бывало обернуться как раз  вовремя,
чтобы  спасти  жизнь  насмерть  перепуганному  товарищу,  которого  едва  не
придушил  огромный  толстый   немец  мгновенно   переломить  немцу   спину,
повернуться к дружку, принять его в свои защитные объятия и сказать:
 - Вот  видишь,  Сэм, тут нет ничего страшного, а делаем мы  это  во имя
свободы  говорить  что нам нравится, делать что  нам  нравится  и  идти куда
нравится. Закурим?
 Никого, кроме самих авторов, эта ерунда не убеждала, и все равно, каких
бы  храбрецов  нам ни показывали на экране,  ребята, которым рано или поздно
предстояло  отправиться  за  океан,  от души  жалели  бедных  неприятельских
солдат, которым  то и дело вырывали глаза или сворачивали  шею. Такие фильмы
приносят  только вред.  Если  от  людей действительно  требовать,  чтобы они
делали подобные вещи, то люди могут призадуматься: а нет  ли других способов
выиграть войну? Может быть, любителям сражений следует договориться о  более
гуманных средствах.  А если уж все зашло  так далеко, что  обе стороны не  в
состоянии   пресечь  все  эти  зверства,  может,  быть,  им  следует  совсем
прекратить военные действия и просто кинуть жребий.
 Признаться, труды наших писателей только подняли врага в моих глазах. Я
поймал себя  на  том,  что  уже не думаю  о враге  за океаном. Зато на самих
писателей  стал  смотреть,  как  на  врага  настоящего  -  как на  серьезную
опасность, от которой не так легко  будет избавиться и после войны. Не знаю,
кто вообще выигрывает войны, но думаю, что это такие люди, как Виктор Тоска,
который,  наверно, мечтает  не только  об ордене  Пурпурного Сердца или Джо
Фоксхол, который ненавидит все, связанное  с войной и армией или Гарри Кук,
которому нужно побыть одному, чтобы решить, как жизнь прожить, не старясь, а
он хочет уснуть, чтобы никогда не проснуться или миллионы других ребят, мне
совсем  незнакомых,  которых захватила военная машина, -  и  они либо  будут
убиты,  либо, если  им повезет, вернутся домой искалеченные, полуживые. Если
кинофильмы  могут  выигрывать  войны, они с таким  же успехом  могли  бы  их
предотвращать. У  них  было целых двадцать  лет, -  чтобы  предотвратить эту
войну. Но  нет, побуждать  людей вступать в армию и вести войну -  вот какая
задача ставится перед ними, - или, может быть, я ошибаюсь? Я знаю  одно мне
прислали повестку,  как  и всем  другим,  кого я  видел  в  армии. Случилось
национальное бедствие - это так, но я не помню, чтобы я чем-нибудь помог его
вызвать, и никто ко мне не обращался за помощью, чтобы вовремя предотвратить
его. И отца моего тоже никто не спрашивал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

 Весли высылают  в  Огайо,  и он  выпивае