ельной,  но,  конечно, было еще рано
судить. Мы  надеялись, что  еще какие-нибудь две-три минуты - и она все-таки
станет   замечательной,  но  и  этого  не  случилось,   и  скоро  мы  начали
сомневаться, станет ли она замечательной когда-нибудь вообще.
 Она не стала замечательной и к концу  первого акта, и тогда мы вышли из
театра еще с  несколькими  зрителями,  зашли в  соседний бар и выпили, чтобы
скрасить  ожидание.  Потом мы  вернулись  на  свои  места,  и  занавес опять
поднялся,  но  пьеса  все  еще  не становилась замечательной.  Все на  сцене
говорили  очень   выразительно,  время  от  времени  кто-нибудь  приходил  в
возбуждение,  и  перед нами проходило какое-то  действие,  но мы  все  время
знали, что это игра, и ничего замечательного в этом не было.
 Был там один  громкоголосый человек лет пятидесяти пяти, дочь которого,
по-видимому, была безумно влюблена в  человека с  дурной репутацией. Отец не
хотел, чтобы дочь имела что-нибудь общее с этим человеком, а дочь хотела - и
так  было на протяжении  всего первого  акта. К концу первого  акта появился
этот человек  с  дурной  репутацией, но  выглядел он довольно  симпатично, и
непонятно было, из-за чего весь этот шум.
 В баре по соседству, куда мы ходили в первом антракте, шел  разговор  о
пьесе  и  о том, как она  замечательна. Говорили, что  актер,  игравший роль
отца, - великий артист он  действительно был  великий, он выступал в  своей
роли  дольше всех  остальных,  потому что дирекция все  время  повышала  ему
жалованье, лишь бы  он не  оставлял этой  роли. Публике он так нравился, что
дирекция  просто  не хотела его отпускать.  Говорили, что  пьеса  все  равно
замечательная, даже и без него, но с ним еще замечательнее.
 Виктор все поглядывал да послушивал, а потом и говорит:
 - О какой это  пьесе они толкуют? Вот о той,  что  мы  сморим? - Я  ему
говорю, о той самой, и он продолжает:
 - Нам  нужно быть повнимательнее,  мы с  тобой  что-то  там проглядели.
Ты-то как находишь, пьеса в самом деле замечательная?
 Я  говорю,  что,   по-моему,  пока  нет,  но,  может  быть,  она  будет
замечательной во втором акте, а если не  во втором, то уж, во всяком случае,
- в третьем. Виктор спросил,  нет ли в  ней и  четвертого  акта,  и, когда я
сказал, что нет, он обрадовался.
 - Вот это хорошо, - сказал он,- а то ведь она, может быть, никогда и не
станет замечательной.
 Во втором антракте мы опять  пошли в бар выпить, но на  этот раз решили
хватить по две, потому что пьеса все еще не стала замечательной. На этот раз
там были уже другие люди, но и эти говорили, что пьеса замечательная. Виктор
сказал,  что мы, наверно, мало в школу ходили.  На протяжении  всего второго
акта  папаше  удавалось  держать  свою  дочку  вдали  от  человека,  который
почему-то считался дурным и который, однако, по-нашему, был хоть куда,  - но
и все, больше ничего не случилось.
 Мы вернулись  в театр посмотреть последний  акт,.  Я сразу  увидел, как
устал человек, который исполнял роль отца.  Сидел я так близко от сцены, что
мне было слышно, как тяжело он дышит. Мне стало также ясно, что он ненавидит
девушку,  которая играла роль его дочери, а  та ненавидит его. Впрочем, мы с
Виктором заметили это  еще  раньше, во время второго акта, так что под конец
мы  забыли  о   пьесе,   которую  пришли  смотреть,  и   увлеклись  борьбой,
разыгравшейся между актером и  актрисой. Мы  просто не могли оторваться. Вот
это и делало пьесу действительно замечательной.
 А  в середине третьего акта произошло нечто такое,  чему мы  с Виктором
едва могли поверить.
 Момент  на сцене  был  напряженный.  Шло  решительное  объяснение между
папашей  и  дочкой. Публика понимала,  какой это  решительный момент, и  все
восхищались блестящей игрой актера, исполнявшего роль отца. Казалось, дочь в
конце концов  намеревалась настоять  на своем, но никто  не был  уверен, что
отцу вдруг не удастся ее перехитрить и удержать  вдали  от дурного человека.
На  протяжении всей  пьесы  отец  давал  понять,  что,  хотя  он  и  кажется
уступчивым, но в конце концов все делают так, как он хочет, особенно в делах
крупного масштаба. Он всегда поступает по-своему, однако так, что все кругом
остаются довольны, ибо  им  кажется, что он считается с их  мнением.  Ничего
подобного: только со своим!
 Итак, это был напряженный момент. Отец обращается к дочери и очень ясно
- так  ясно, что даже глухой  услышал  бы его  из заднего  ряда  галерки,  -
говорит:
 - Да,  дорогая, я  был  ужасным  глупцом и не  хотел видеть  вещей в их
истинном свете, такими, как они есть на самом деле, не понимал,  что  у тебя
может быть своя  жизнь, как у меня - своя, что ты должна жить своей  жизнью,
что ты не была бы моей дочерью, если бы не настояла на своем.
 Он продолжал очень  живо  развивать  свою мысль, выставляя все в  более
драматическом свете, чем это было на самом деле, и  говорил особенно  веско,
так  как должен был  либо  целиком  согласиться  с  дочерью, либо  ловко  ее
обмануть - в этом и заключался драматизм положения, - как вдруг он сказал:
 - А почему бы тебе с ним не... да и дело с концом?
 И так же быстро продолжал говорить дальше.
 Ну конечно  же, я слышал,  как  он это сказал, но не мог поверить своим
ушам.  Я переглянулся  с Виктором  и понял, что он тоже слышал,  и мы  стали
опять  смотреть  на  сцену,   но  теперь  уже  дочь  вела  очень  быструю  и
взволнованную речь, а  отец выглядел  так же, как и раньше, - по- настоящему
серьезным  человеком,  очень несчастным, оттого что  его  дочь  намеревалась
броситься   в   объятия   какого-то   безнравственного   пройдохи.  Все  шло
по-прежнему,  как будто ничего и не  случилось. Мы оглянулись на публику, но
никто и виду не подавал, что произошло нечто из ряда  вон выходящее. Люди  в
зале сидели, как и раньше. И мы решили, что они либо дремлют и не разобрали,
что  он сказал,  либо  хотя все  и разобрали, но так как слишком уж необычно
было  услышать такую вещь со  сцены -  вещь просто  непроизносимую, - то они
подумали, что ошиблись.
 Спектакль окончился, и мы с Виктором встали и пошли в бар.
 Мы решили,  что  человеку,  игравшему отца, эта роль так опротивела,  а
девушку, которая  исполняла роль его дочери, он так возненавидел, что держал
пари, скорее всего  с кем-нибудь  из актеров: дескать, он скажет эти слова и
выйдет сухим из воды и, судя по всему, пари он выиграл.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

 Чтобы отметить свое девятнадцатилетие, Весли  вырезает свои инициалы на
руке статуи Свободы

 Наступило 25 сентября 1943 года, день моего  рождения. Мне  исполнилось
девятнадцать лет. В армии я пробыл один год. Девять месяцев из него я провел
в  Восточных штатах - время, которое требуется  человеку,  чтобы родиться. В
утробе моей матери я был зачат в рождественские дни. Самостоятельно я прожил
на свете девятнадцать лет. Чего же я за эти годы достиг?
 Ничего.
 Я съездил  к статуе Свободы и вырезал свои инициалы  на  каменной стене
руки, которая - вздымает факел. Зачем я это  сделал, не знаю. На  этой стене
были  уже  и другие инициалы, но  я нашел местечко, где  еще никто не  успел
расписаться,  и, когда поблизости  никого  не было,  вырезал  на  камне свои
инициалы очень крупно и ясно: "В.Д.".  Пониже  я вырезал цифру 9, потому что
считал ее счастливой.
 Потом я вернулся в Манхеттен и прошагал пешком всю  5-ю авеню до собора
св.Патрика. Я  зашел туда посидеть и  подумать. В церкви  мне всегда  хорошо
думается. Собор св. Патрика - церковь католическая, но мне было все равно, я
о многом поразмыслил, сидя в ней.
 Я  нашел, что моя жизнь  очень  уж бедна. Многого в ней недоставало, но
больше всего не хватало  свободы  -  видно, поэтому я и  ездил  к  статуе. Я
нуждался в свободе, чтобы развернуться. Мне  не хватало времени.  Не хватало
жены.
 Я встал и побрел домой.
 Вскоре ко  мне зашел Виктор Тоска. Он был женат уже почти два месяца  и
жил со своей молодой женой в наших прежних двух  комнатах, а я  снимал номер
этажом выше.  Его мать и мать его жены -  те жили в таких же  двух комнатах,
как  наши  прежние, только двумя этажами  ниже Виктора. Время от  времени мы
собирались  все вместе. В одно из воскресений мы отправились в гости к одной
итальянской семье  в Бруклин, так как матери  Виктора захотелось  постряпать
для нас.  Она наготовила массу  всяких  вкусных итальянских вещей, и  мы ели
весь день. И вина много выпили, и я молил бога  послать  мне  такую женушку,
как у Виктора.
 Когда Виктор зашел ко мне в день моего рождения, я сразу угадал, что  у
него есть приятные новости.
 - Моя жена забеременела, - сказал он. - Вот уже неделя, как ее мутит по
утрам, вчера я ее свел к доктору. А сегодня он ей сказал, что она беременна.
 - Вот бы  мне такую красивую женку,  и чтобы  она  тоже забеременела, -
вздохнул я.
 - Ты ее найдешь.
 - Где?
 - А где ты ищешь?
 - Где же  мне искать? Где  придется.  Мне ведь тоже девятнадцать лет, и
скоро нас отправят за океан. Тебе-то повезло, что и говорить.
 - Теперь я чувствую, что у меня все в  порядке, - сказал  Виктор. - Но,
конечно, я хотел бы быть с ней, когда это случится.
 - Может быть, тебя оставят на это время.
 - Некоторые ребята сидят здесь по два-три года.
 - Они в роте "А", а ты нет.
 - А как бы мне попасть в эту роту?
 - Тебе нельзя.
 - Почему?
 -  Не знаю. Просто нельзя  - и  все.  Почему? А почему нельзя  того или
другого? Но ты все-таки попробуй. Постарайся как следует. Начни прямо завтра
же. Трудись не покладая рук. Узнай, что нужно для этого сделать, и сделай.
 - О чем ты говоришь? - спросил Виктор. - Уж не пойти  ли мне и сказать,
что я не хочу на войну, так как мне надо быть с женой, когда она родит сына?
 - Вот именно, - сказал я. - Почему бы и нет? Пускай пошлют кого- нибудь
другого. Ведь им все равно не нужны там все сразу. Ты можешь остаться здесь,
как  и две-три  сотни других ребят, которых на войну  не  отправят.  Кто они
такие? Почему  они могут остаться? Со мной - дело другое.  Отец теперь дома,
все у него как следует быть, и я не прочь поехать - посмотреть белый свет. Я
знаю, что мне посчастливится. Боюсь до смерти, а все равно хочу ехать.
 - Почему? - спросил Виктор.
 - Потому  что  неприятно торчать среди этих типов,  которых никогда  на
войну не отправят.
 - Почему неприятно?
 - Да потому,  что  они хотят, чтобы ехал  ты,  я  или вообще кто-нибудь
другой. Они считают совершенно необходимым, чтобы на войну отправили тебя, а
не  их. Мне  противно на  них смотреть. Я  лично  не  хочу,  чтобы на  войну
отправляли кого бы то ни  было. Мне надоело все  это. Я заявил сержанту, что
хочу  на войну. А он говорит: "Что за спешка? Ты можешь тут сгодиться еще на
год,  по крайней мере". А  я  говорю - хочу ехать. Наверно, многие  из ребят
позволяют  себя убить  таким  образом  -  просто со  злости.  Они, наверное,
предпочтут быть убитыми, чем болтаться тут со всей этой сволочью...
 - Они вовсе не такие уж плохие, - сказал Виктор.
 -  Конечно, нет, - сказал я. -  Я  просто  злюсь.  Они  ребята хорошие,
замечательные,  да только я их  ненавижу всей душой. И  скажу почему: потому
что они чувствуют себя в безопасности. Знают, что с ними нянчатся. Они могут
без конца  друг  перед  другом притворяться,  будто их  вот-вот отправят под
пули,  а  сами прекрасно знают, что стоит  им  пойти к  кому  надо и  только
взглянуть, чтобы уладить дело, и их никуда не отправят.
 - Как же они это устраивают?
 - А  это ничего  не стоит, если  имеешь знакомства  и  знаешь, как себя
вести. Тут все  вполне  прилично. Все в соответствии с армейскими правилами.
Всем-то ведь ехать не нужно. И кто-то должен решать, кому ехать, а кому нет.
Вот они и решают, что поедешь ты, а не кто-нибудь другой. Они тебя не знают.
Для них ты  только фамилия и номер. Когда нужно  выбрать - тебя или другого,
кого они знают, - ясно, они выбирают тебя. Все в порядке, никто не в обиде -
у нас ведь война, а не что-нибудь. Постарайся попасть в эту роту.
 - Я хочу на войну, - сказал Виктор.
 - Нет, - сказал я. - Не будь  дураком. Потрать на это дело немножко сил
и времени. Ты должен быть при жене, когда она будет рожать тебе сына. Каждый
должен оставаться с женой, когда она рожает, а ты - особенно.
 - А ты на меня не сердишься за то, что я не просил сержанта, чтобы меня
тоже отправили?
 -  Не будь дураком, - повторил я. - Я  сердит, но  не  на тебя.  Тебе я
желаю от всего  сердца  -  постарайся  поладить с  этими  ребятами.  Я этого
сделать не могу. И не мог  бы, если  б  даже хотел. Но,  черт побери, будь я
женат на прелестной девушке и будь она беременна, да я бы головой рискнул, а
не дал им отправить меня на  фронт. Я и так боюсь до смерти, хотя у меня нет
жены,  которая  носит  под сердцем сына. А то было бы во  сто раз хуже.  Уж,
наверное, я сделал бы все, чтоб остаться с ней. Да я бы просто дезертировал.
Сегодня  я злюсь весь день. Я всегда  бываю зол в день моего рождения. Тебе,
наверно, кажется, что  я злюсь и  на тебя, но это  не так. Разве ты позабыл,
что мы с  тобой братья? Я вот  - нет, я помню об этом  все время.  Поэтому я
тебе  и твержу,  чтобы ты хорошенько подумал и постарался  добиться  своего.
Доминик сказал бы тебе то же самое.
 - Я знаю, - сказал Виктор. - Он все время мне пишет об этом. Да ведь не
гожусь  я  для таких  вещей.  Просто не  гожусь - и  все.  Конечно, я должен
что-нибудь  придумать, да только я буду  чувствовать себя очень глупо и меня
все равно  отправят. И  потом, как знать? Может быть, война скоро кончится и
нас не успеют отправить за  океан. А может быть, нас и так не  отправят, без
всяких попыток с нашей стороны.
 - Ты сам не веришь тому, что говоришь, и ты это знаешь.
 - Верно,  - сказал Виктор. - Но так утешительно думать, что  все-  таки
это может случться.
 - Никогда  этого  не  случится. Ребят из  нашей  роты отправляют каждую
неделю. Не понимаю, почему нас с тобой держат так долго. Мы здесь уже девять
месяцев. А некоторых отправили через три.
 - Ну, как бы то ни было, а она забеременела, - сказал Виктор. - Этого у
меня не отнимешь.
 - Я очень рад за тебя.
 - Пойдем к нам ужинать.
 -  Нет. В день моего рождения я никуда не гожусь.  А завтра все будет в
порядке.  Ну,  ты  иди  к себе.  Передай  ей,  что  я был очень  рад  узнать
счастливую новость.
 - Я бы хотел, чтобы ты пошел к нам.
 -  Мне  нужно побыть одному в  день моего рождения.  Нужно подумать как
следует.
 - Ну ладно. До завтра.
 И Виктор пошел к своей жене, а я вернулся к своим размышлениях, но  они
не привели меня ни кчему.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

 Весли узнает о человеке, который отказался ползти

 И вот однажды мы узнали, что нас отправляют за океан. Составили команду
в  двадцать один человек, в нее вошли Виктор  Тоска, Джо Фоксхол, писатель и
я. Сделали нам новые прививки, прочли новые лекции, выдали новое снаряжение,
включая и карабин.
 В  начале  декабря направили нас  в  Нью-Джерси  для специальной боевой
подготовки. Мы  вставали в  четыре  утра,  являлись  в часть к  пяти,  и нас
отвозили на  машине  в Нью-Джерси: походная форма, ранец,  противогаз, шлем,
карабин. Было ужасно холодно, и затея эта казалась мне глупой. Все было, как
в бреду, все было  какое-то ненастоящее. Мы  ездили в Нью- Джерси три раза и
каждый раз тренировались в какой-нибудь новой специальной области.
 В  первый раз  нас  заставили  проползти сотню  ярдов  по  пересеченной
местности под колючей проволокой,  в  то время как над нашими головами палил
пулемет боевыми патронами. Треск пулемета показался мне ужасно нелепым. Пока
мы ждали своей очереди ползти сто ярдов с полной выкладкой на спине, у  меня
было время рассмотреть лица солдат,  которые только что кончили ползать. Эти
парни отнюдь не  выглядели счастливыми. Они не были  похожи на молодчиков из
нашей нью-йоркской  части,  которые  пробыли  в  ней  два  или  три  года  и
собирались просидеть там до конца войны. У этих вид был тоскливый. Как будто
им очень хотелось  поговорить с кем-нибудь из старых знакомых, с кем-нибудь,
не облаченным  в военный мундир, и поведать им что-то очень важное. Кажется,
я в жизни не  видел таких тоскливых лиц,  как у ребят, которые проползли сто
ярдов. Они возвращались медленно,  молча, время от времени кто-нибудь из них
оборачивался  поглядеть  на  пулемет, стрелявший  над головами  новой группы
ползущих.
 Сержант,  который там был  за старшего,  предупреждал  всех,  чтобы  не
поднимали головы.
 - Приказано  проводить учения  в жестких  условиях,  так мы и делаем, -
сказал он. - Не поднимай головы,  знай ползи, по сторонам и наверх не гляди.
Оглядываться опасно.
 Я заговорил с сержантом, и он мне сказал:
 - Между  нами  говоря,  начальство  считает, что временами  должны быть
небольшие  потери.  Это  показывает,  что  обучение  проводится   в  жестких
условиях, а больше ничего и не требуется.
 Я спросил его, не попадал ли уже кто-нибудь под пулю.
 Он огляделся по сторонам,  чтобы убедиться, что никто нас не слушает, и
сказал:
 - Три случая за то время, что я здесь, - трое за один месяц.
 Я спросил его, как это случилось.
 - Паника,  - сказал он. - Время от времени попадается такой вот  чудак,
который вскакивает и пытается бежать, но далеко ему, конечно, не уйти.
 Тогда я его спросил, почему же  пулеметчик не прекращает стрельбы, если
кто-нибудь вскочит.
 - Все  равно не  успеть, -  отвечал сержант. - Да и не полагается. Черт
побери, тут один бедняга заполучил двадцать пуль в  живот. Если бы он  упал,
после  того как его первый раз зацепило,  его,  пожалуй,  можно было бы  еще
спасти,  но этот сумасшедший  сукин сын  вытянулся во весь рост и пялится на
пулемет. Я уже думал,  он так  и не упадет никогда. Представляю,  каково ему
было, когда он увидел, что все равно никуда не денешься.
 Я спросил сержанта, не говорил ли этот парень чего-нибудь.
 -  Ну да, -  сказал  сержант. -  Он все  повторял: "О, мать  твою, мать
твою", - пока не упал.
 Я спросил сержанта, как он думает, в самом ли деле тот испугался.
 - То есть как это?
 -  Ну, - сказал я, - судя  по тому,  что  вы мне  рассказали, он не был
испуган. Он просто не хотел этого делать - и все.
 - Почему?
 - Просто ему не понравилось.
 - Не понравилось? - удивился сержант. - Должно нравиться.
 - Не обязательно, - сказал я. - Этому малому не понравилось.
 Тут сержант поглядел на меня с беспокойством.
 - Тот, кто позволяет себе подобные штуки, может навлечь беду на других,
-  сказал он. - Напугает всех до смерти  - ничего  нет хуже  для  морального
состояния. Когда  будешь  ползти, изволь держать  голову  пониже,  и никаких
глупостей.
 - Не беспокойтесь,  - заверил я, - Я-то поползу. Я буду держать  голову
ниже травы. А вот тот парень, по-моему, решил, что это ему не подходит.
 - Да почему? - спросил опять сержант.
 - Видно, он был из совсем другой армии.
 - То есть как это?
 -  Он  был  солдатом  своей собственной  армии.  А  нашу  армию  считал
неприятельской.
 - Чудаков у нас в армии хватает, - сказал сержант.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

 Весли проползает сто ярдов

 Наступил наконец  наш черед  ползти,  и вот мы с Виктором Тоска нырнули
под колючую  проволоку,  а  сразу за  нами пошли  Джо  Фоксхол  и  писатель.
Загрохотал пулемет,  и писатель  заговорил.  Он говорил  все время,  пока мы
ползли, но я не берусь повторить его слова,  так это было непристойно. Потом
я  заговорил  с  Виктором и время  от времени кричал  что-нибудь писателю, а
вскоре  к нам  присоединился и  Джо Фоксхол.  А  затем  и  вся наша  группа,
двадцать один человек, стала кричать  и смеяться над всей этой музыкой, даже
лейтенант,  командир  группы,  который  полз  последним.  С  нами  случилась
странная  вещь  -  наша собственная армия  стала казаться нам вражеской. Это
странное чувство, но все  равно  в  нем есть  большая  доля правды. Когда мы
проползли двадцать ярдов, я совсем запыхался, просто чувствую, дышать нечем,
а ползти  еще  так много. Я остановился, чтобы передохнуть, и  тогда  Виктор
тоже остановился,