, сэр.
 - И все же, видно, до вас не дошло, что вы в армии.
 Я  не  понял, что он хочет  сказать, и поэтому промолчал, ибо знал, что
если начну возражать, то уж непременно получу наряд вне очереди.
 - Так как же? - говорит он.
 Я решительно не знал, что ему отвечать, и поэтому отчеканил:
 - Так точно, сэр!
 - Так точно что?
 - Так точно, сэр, до меня не дошло, что я в армии.
 - Хорошо, отвечайте тогда на вопрос.
 - Какой вопрос, сэр?
 Теперь-то уж  я наверняка  попался. Я задал вопрос в строю, в положении
смирно - а уж это было последнее дело.
 - На мой вопрос, - сказал командир.
 - Меня зовут Весли Джексон, сэр.
 - Явитесь ко мне в канцелярию после смотра, - сказал командир.
 Вот я и достукался. Ничего себе начало! В первый же день!  После смотра
я явился в  канцелярию,  и  сержант велел  мне подождать. Вид у сержанта был
усталый, измученный, очень несчастный я вспомнил, что говорил о нем Виктор.
 - Какую я сделал ошибку? - спросил я сержанта.
 - Нужно было доложить свое звание.
 - Он спросил, как моя фамилия.
 - Нужно было доложить свое звание.
 Я  ждал  целый  час,  и наконец  сержант сказал, что я могу  явиться  к
ротному командиру.
 - Как являться к начальству, знаешь? - спросил он.
 Я сказал, что знаю, подошел к столу ротного  командира, стал навытяжку,
отдал честь и доложил:
 - Рядовой Джексон явился по вашему приказанию, сэр.
 Я думал, он скажет "вольно", но он этого не сказал.
 -  Как это могло случиться, - начал он, - что вы  до сих пор не знаете,
что вы в армии?
 - Я знаю, что я в армии, сэр.
 - А звание свое знаете?
 - Так точно, сэр. Рядовой.
 - А к какому роду войск вы причислены, это знаете?
 - Так точно, сэр.
 - А в какую часть вы назначены, знаете?
 - Так точно, сэр.
 - И каковы функции этой части, тоже знаете?
 Я не знал, но сказал, что знаю.
 Тогда он сказал:
 -  Не  видно по вас, чтобы вы сознавали, что вы в  армии.  Придется  по
этому случаю кое-что предпринять. Сержант вам укажет, что именно. Это все.
 Я отдал честь, повернулся кругом и возвратился к столу сержанта.
 -  Пойдете  завтра в  караульный наряд, - сказал сержант.  - Явиться  в
столовую на развод в четыре утра.
 Я промолчал, и тогда сержант добавил:
 -  Ты только  что  из  больничного  отпуска,  так  что давай  пройди  в
амбулаторию к врачу.
 Я пошел  в амбулаторию и  просидел на скамейке три часа в ожидании. Без
четверти двенадцать прибыл военный врач и осмотрел всех  ребят,  заявивших о
болезни. Их было там человек тридцать. Он стал  опрашивать одного за другим,
кто на что  жалуется, но так как он очень  спешил,  то ему отвечали коротко:
"кашель",  или "ухо", или "желудок", а  один парень ответил  так, что доктор
ужасно рассердился.
 Парень сказал:
 - Кошмары.
 - Кошмары?  - воскликнул военный врач,  - Это еще что  за выдумки? Марш
обратно в свое подразделение. Живо!
 Парень поторопился уйти, а врач повернулся к одному из солдат,  который
ему помогал, и сказал:
 - Узнайте, кто он такой. Мы избавим его от кошмаров.
 Тут он  подошел  ко  мне.  Я  ему доложил,  что  только  что вернулся к
служебным обязанностям из больничного отпуска после того, как месяц пролежал
в госпитале с пневмонией.
 - А теперь вы здоровы?
 - Не знаю, сэр. Сержант приказал мне показаться врачу.
 - Отлично, - сказал он. - Явитесь в свое подразделение.
 Я пошел обратно к сержанту.
 - Все в порядке? - спросил он.
 - В каком смысле?
 - Был у врача?
 - Я просидел там три  часа, - говорю. - Пришел  военный врач  и спросил
меня, как я  -  здоров или нет, а я сказал - не  знаю. Тогда он приказал мне
явиться в свое подразделение.
 - Так. У врача ты был, - сказал сержант, - Все, значит, в порядке. - Он
удивленно и сердито покачал головой.
 - А какое мое подразделение? - спросил я.
 -  Пока не знаю. Ротный командир ознакомился  с твоей личной карточкой.
Он хочет поговорить с тобой еще раз.
 Я хотел было подойти к столу ротного, но сержант меня остановил:
 - Погоди, не сейчас. Я скажу, когда он сможет тебя принять.
 - Я проголодался, - сказал я. - Можно я схожу пока позавтракаю?
 - Лучше подожди, - ответил сержант.
 Я сел на скамейку. Немного погодя пришел Виктор и присел рядом со мной.
Я рассказал ему, что случилось, а он и говорит:
 - Вот сукин сын, вот ублюдок! Я пойду  за  тебя в караульный наряд,  ты
еще слишком слаб после болезни.
 Но я сказал, что не  позволю ему идти вместо меня. Это  хорошо, говорю,
что я начал так неудачно,  потому что  мне  все равно нужно привыкать тянуть
лямку, и, по-моему, чем скорей я начну, тем лучше. Все-таки Виктор спросил у
сержанта,  нельзя ли  ему пойти в караульный наряд, потому что я только  что
перенес  пневмонию,  но  сержант  сказал: нет. Виктор  сел  на  место и стал
разглядывать через перила ротного командира.
 - Ей-богу, я убью этого сукина сына, - сказал он.
 Я засмеялся и  напомнил ему, что мы с ним договоргилиеь все терпеть  до
конца, и тогда он сказал:
 - Ну хорошо, хорошо, увидимся дома.
 Я  прождал  ротного командира еще час,  но тут  он встал  и  отправился
завтракать. Сержант сказал мне,  чтобы я тоже  позавтракал,  но  не  мешкал,
потому  что, если меня не окажется под рукой, когда ротный командир  захочет
меня видеть, он очень рассердится.
 Я на это возразил, что мне полагается на завтрак часовой перерыв, как и
всякому другому, но сержант настаивал,  чтобы я вернулся как можно скорее. Я
хотел было позавтракать в нашей  столовой, чтобы посмотреть, как там кормят,
но дневальный у дверей сказал, что завтрак от половины двенадцатого до часу,
Я ему говорю - еще без трех минут час, но он говорит - уже поздно, и я тогда
вышел на  улицу  и нашел ресторанчик в двух  кварталах от  нас.  Я присел за
столик, чтобы  позавтракать,  но был  так  зол  на свою судьбу и так  сильно
проголодался, что совсем  не мог есть, а только выпил две чашки черного кофе
и пошел обратно в канцелярию.
 Ротный командир вернулся после  завтрака без четверти три. С ним пришли
трое  других офицеров, все  тоже  в розовых  штанах. Они, как и говорил  мне
Виктор, называли друг  друга по имени и, вспоминая в разговоре разных других
счастливчиков, веселились вовсю. Они болтали почти целый час. Сержант только
поглядывал  то  на них, то на меня, а меня  прямо тошнило от всего этого.  Я
ужасно устал, и мне было совсем не весело.
 Но  вот приятели ротного командира ушли, и  я уже думал, что теперь- то
наконец отделаюсь, но тут  он начал звонить по  телефону. Сперва он позвонил
своей матери,  которая  недавно  приехала в  Нью-Йорк,  чтобы  быть  к  нему
поближе, и  долго  с ней разговаривал.  Потом позвонил  какой-то девушке или
женщине, по  имени Стелла. Он разговаривал с  ней так,  как  люди его  сорта
говорят  со  знакомыми  женщинами  -  живо  и остроумно, пересыпая  разговор
шутками, сплетнями, смехом, - и то и дело повторял: "Послушайте".
 Я  спросил у сержанта,  в  котором часу отбой, и он сказал, что в шесть
вечера, но сегодня суббота и поверки, вероятно, не будет.
 -  Мне что-то нездоровится,  - сказал  я.  -  Придется, видно,  лечь  и
отдохнуть.
 - С чего бы это?
 - Я быстро устаю после воспаления легких, - сказал я.
 - А где твоя койка?
 - Мне еще не назначили.
 - Где же ты собираешься лечь в таком случае?
 - Дома.
 - Дома? - сказал сержант. - Это где же?
 - Мы с Виктором Тоска снимаем комнаты в "Большой Северной".
 Сержанту это, видно, не очень  понравилось,  но он, наверно,  вспомнил,
что  все, кому  это  было по  средствам,  жили  не в  казарме,  так  что  он
придираться не стал.
 - Ладно, - сказал он. - Но  чтобы ты мне  был в столовой ровно в четыре
утра, ни минутой позже,  иначе будет считаться  самовольная  отлучка,  а это
тебе так легко не пройдет.
 - Буду точно, - сказал я. - Можно теперь идти?
 -  Ты с  ума  сошел, -  сказал  сержант. -  Конечно,  нет.  Тебя ротный
командир к себе вызвал.
 А ротный  командир все  еще разговаривал по телефону со Стеллой  и  все
уговаривал, чтобы она слушала. "Послушайте, Стелла", - повторял он без конца
и  смеялся.  Я редко на  кого-нибудь  злюсь, но этого сукина сына  я  просто
возненавидел.
 Было  уже почти половина шестого, когда ротный командир  кивнул наконец
сержанту,  и сержант мне сказал, что я  могу  явиться  к командиру.  Я снова
проделал всю эту дурацкую церемонию, и этот человек, который был только  что
так очарователен  по  телефону  со Стеллой, стал опять ужасно  воинственным,
готовым встретить  грудью немцев. Он ни на минуту не отвлекался  от мысли  о
том,  какое трудное время переживает наша страна, с  каким  страшным  врагом
приходится нам сражаться и какие тяжелые испытания нас еще ожидают.
 -  Я просмотрел вашу карточку,  - сказал он, - и, говоря  по  чести, не
знаю, на что вы нам вообще нужны.
 Я мог  бы  многое ему  ответить,  если  бы я не был в армии, но я был в
армии и поэтому промолчал.
 - Полагаю, - продолжал он, - вам  известно,  что  каждый  солдат  нашей
армии готов  лишиться глаза,  лишь бы  попасть в нашу часть,  и, надеюсь, вы
понимаете, как вам повезло, что вы здесь.
 Я не считал, что мне так уж повезло, но держал язык за зубами.
 - Ибо, -  сказал он, - характер  нашей  работы  здесь таков,  что нашим
людям даны привилегии, которыми солдаты регулярной армии не  пользуются и не
будут  пользоваться  до  тех  пор,  пока  их   не  демобилизуют  -  если  им
посчастливится дождаться демобилизации, - надеюсь, вы понимаете, что я  хочу
сказать.
 Вот тут-то я и понял, что имел в виду Виктор, когда говорил об угрозах.
Люди, которых  ротный  командир  называл  солдатами регулярной  армии, могут
никогда из  армии  не  вернуться, их могут убить,  а здесь, на  этой службе,
всегда  есть возможность  избежать такой участи, но для этого нужно тянуться
вовсю.
 -  Если  хотите  остаться у нас,  -  продолжал  ротный, -  советую  вам
проявить себя как-нибудь получше, чем до сих пор.
 Он  заглянул  в  мою карточку  и  перечислил  факты,  составлявшие  мой
скромный послужной список.
 - В армии три с половиной месяца, - сказал он. - Месяц в госпитале, две
недели отпуска. Заслуги не великие, а - как по-вашему?
 Убей меня бог, если я не сказал:
 - Так точно, сэр.
 Мало  того,   я  почувствовал   себя   вконец  виноватым,  что  заболел
воспалением легких и провел столько времени в госпитале.
 Но больше всего мне хотелось уйти поскорее домой  и лечь  в  постель  -
поэтому, вероятно, я с ним и соглашался.
 Все это время, пока он  обдумывал, как со мной поступить, он  продержал
меня на  ногах в положении смирно.  И не забыл намекнуть на то, что он может
сделать со мной, если я не сумею проявить себя получше.
 - Я обратил внимание, - сказал  он, - что вы прибыли сюда из Калифорнии
вместе с рядовым Фоксхолом и рядовым Тоска. Думаю, вы слышали, что произошло
с рядовым Фоксхолом.
 Я промолчал.
 - Ну ладно,  - сказал он.  - Вы  в  роте  "Д". Вы в общем  списке. Если
проявите  себя  хорошо, возможно,  что  и  пробудете  у нас некоторое время.
Попробуем  приспособить  вас к  нашему делу. Если не подойдете -  что  ж,  я
думаю,  вы понимаете,  что, поскольку  вы не  писатель,  не  режиссер  и  не
директор студии,  поскольку в  области кино у  вас нет  решительно  никакого
опыта, мы сможем обойтись и без вас, если придется. А с другой стороны - все
зависит от вас самих.
 Ей-богу,  я  даже  почувствовал  благодарность  за его  доброту.  Какое
все-таки  сложное  существо человек:  только  что  я умирал от  усталости  и
желания лечь в  постель, меня  прямо-таки тошнило от презрения к этому типу,
так он был ничтожен, и вдруг я преисполнился к нему благодарности только  за
то, что он сказал: "Все зависит  от вас самих".  Благодарности за признание,
что и я к  этому делу как-то причастен, что и  я - реальная личность. Я даже
загорелся  желанием  отличиться  и доказать  ему,  что  уж  если мне поручат
какое-нибудь дело, так ведь я такой человек, что в  лепешку расшибусь,  лишь
бы угодить кому следует.
 - Так точно, сэр, - гаркнул я.
 -  Ну вот,  -  сказал  он,  - обдумайте.  Один  неверный  шаг  и  -  вы
понимаете...
 Он  щелкнул  пальцами, и мне показалось  - я его понял,  однако немного
позже убедился,  что ничего  не понимаю,  и  разозлился  сам  на  себя,  что
вообразил тогда, будто понял. Хотел бы я знать, какого черта он имел в виду,
когда щелкнул этак пальцами перед моим носом.
 - Это все, - сказал он.
 Я козырнул, повернулся кругом и подошел опять к сержанту.
 - Можно теперь идти?
 - Ты должен еще койку  закрепить  за собой, - сказал он. - Ну да ладно,
можешь отложить до понедельника.
 Я вышел  на  улицу и поехал на метро  в город.  Когда  я  пришел домой,
Виктор уже спал. Вдруг он открыл глаза, но не шевельнулся.
 - Убийство! - сказал он и тут же закрыл глаза и опять заснул.
 Я  взял  гостиничную  Библию  и стал  перелистывать  и набрел на  книгу
Екклесиаст, в которой говорится, что все - суета сует.  Но, по-моему, тут уж
ничего  не поделаешь. Раз мы живем, мы не можем не гордиться этим, какова бы
ни  была наша жизнь.  А  лев  живет, не зная, как он  красив. Орел живет, не
зная, как  он  быстр.  Роза  не  знает,  что  такое роза.  Она  не  гордится
благоуханием своим, и смрад ее разложения не угнетает ее.
 А человек знает, что  такое лев, и орел, и роза. Он постиг все сущее, и
при виде упадка и разложения душа его омрачается и слезы выступают у него на
глазах.
 Знание - вот откуда суета, но это, вероятно, лучше, чем незнание.
 Когда я заболел пневмонией, я впервые ощутил близость смерти, и мне это
не  понравилось. Я никогда еще не  болел так серьезно. Болезнь была для меня
школой,  в которой я постиг бездну горькой премудрости.  Японского мальчика,
что  просиживал   возле   моей  постели,  я  воспринял  как  самого  себя  -
безмолвного,  терпеливого, страждущего  и  обреченного.  Маленький  высохший
апельсин, который он мне подарил, был даянием  божьим,  человек принес его в
дар  человеку в знак их общности, в знак того,  что они ничто перед богом. В
бреду я узнал много разных вещей,  которым не научаешься,  читая книги,  и я
дал себе  клятву вспомнить о них,  когда встану с постели. Слова,  которые я
слышал во сне, складывались в какую-то могущественную книгу, языка которой я
прежде  не изучал  и все-таки понял:  "Живи, да  не прервется  дыхание твое.
Войди в  цветущие  розами сады, вдохни благоухание царственной розы. Пойди в
городские винодельни, выпей чашу пурпурной дурманящей влаги.  Да  будет рука
твоя правая чашей для груди возлюбленной жены твоей. Пальцы левой руки твоей
сплети с пальцами ее левой руки, и уста свои сливай с ее устами  от вечерней
зари до утренней".
 Но это не те слова, что я слышал во сне. Это одна шелуха от них. Все же
я из числа  созданий тщеславных, и быстроту орла, о которой  он  не знает, я
называю своей,  и  величавость льва,  о  которой  он не ведает, тоже называю
своей. Я не  одинок  во вселенной, я сын  многих, брат  большинству людей  и
притязаю  на  их  сестер. Лев  не знает меня,  но я его знаю. Орел  мной  не
любуется, но  я  любуюсь орлом.  Люди создали меня  и забыли, но я помню их.
Нужда, страдание, смерть создали их и меня, но мы живем и жить будем. И хотя
нет  более  суетной  заботы,  чем  старание сохранить себе  жизнь, это суета
благая, ибо она  выливается  в  песню, а волнение плоти моей влекло  меня  к
плоти женской.
 И  вот, лежа в больнице, на краю смерти в горячечном бреду, я дал  себе
клятву, что встану с постели и пойду к женщине, и я это сделал, но, увы, мне
не так посчастливилось, как я ожидал.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

 Весли Джексон сближается с современной женщиной

 Как-то  вечером в баре на 4-й авеню я познакомился с одной  женщиной, и
она попросила меня проводить ее домой в два часа ночи, когда бар закрылся.
 В бар  этот я  заглянул,  чтобы посмотреть, нет ли  там одного  старого
ирландца,  с которым  я познакомился  накануне  он  показался мне человеком
замечательным мало кто умел разговаривать так, как он.
 Когда он узнал, что моя мать ирландка  из Блэкрока, графство  Дублин, и
что ее звали Кетлин, он сказал:
 - Значит, вы  тоже ирландец, все равно, где бы вы ни родились и кем  бы
ни предпочли считаться.
 Я ему объяснил, что  мой отец англичанин и родился в Лондоне, но старик
сказал, что это не так.
 - Все  равно, это в  нем от ирландцев  - то, что вывело его  в  люди. В
какой части Лондона он родился?
 Я сказал, что  не  знаю наверное, но, помню,  отец  что-то говорил  про
Ист-Энд.
 -  Это в Лаймхаузе ваш отец  появился  на свет,  - сказал старик. - А в
Лаймхаузе полно ирландцев. Как его зовут?
 - Бернард Джексон.
 - Ирландец! А у вашей матери, кроме Кетлин, есть другое имя?
 - Арма.
 -  О, ирландка,  и вы сами ирландец по виду.  Где вы родились и как вас
окрестили?
 - Родился я в Сан-Франциско, а имя мне дали Весли.
 -   Город  католический   и  полон  ирландцев,  но  имя  протестантское
шотландское. Кто вам дал это имя?
 - Отец.
 - Вероятно, у  него были какие-нибудь основания, ну а если оснований не
было, тогда уж несомненно он ирландец, а не англичанин.
 Так вот,  я на следующий вечер зашел туда опять,  в надежде застать там
этого  старика, но  он не  показывался,  пока я там сидел  и  пил,  зато эта
женщина была там все время, около трех часов подряд.
 Когда  она попросила меня проводить ее домой, я очень  удивился, потому
что  никак не  думал,  чтобы  такая  элегантная  дама могла  себе  позволить
что-либо подобное, но я был рад, что ошибся.
 Оказалось,  что  она живет  возле  реки, в восточной  части  2-й авеню.
Квартира занимала два этажа. Обстановка была на редкость хорошая - все такое
старое, добротное, удобное и приятное на вид. Женщине этой было чуть-чуть за
тридцать, у нее был  сын  одиннадцати  лет в частной школе ее бывший муж, с
которым    она   развелась,   оставался   ее   лучшим   другом   она   была
художницей-моделисткой и преуспевала в своей профессии.
 Была она не ахти какая красавица, но с изюминкой: поглядит этак лукаво,
озорно улыбнется и болтает всякие глупости.
 Она наполнила бокалы, и я осушил свой залпом, как будто это была вода.
 - Теперь вы расскажите о себе, - сказала она.
 Я взял  из ее рук бокал  и  поставил  его на  столик. Потом  расстегнул
молнию  на жакете, плотно  облегавшем  ее фигуру, и  скинул  его на пол.  За
жакетом последовала юбка, она переступила через нее и все время повторяла:
 - Но вы должны рассказать о себе...
 А по-моему, с рассказом спешить было некуда, поэтому я не отвечал.
 Лучшего места для  приятного времяпрепровождения, чем  у нее  на втором
этаже, я не видывал даже в кинокартинах.
 В пять часов утра я принял душ,  поцеловал ее на  прощание  и поспел  в
казармы как раз к подъему.
 Мы  с  Виктором  Тоска отправились  позавтракать за три квартала, в наш
любимый ресторанчик,  где было приятно посидеть  и послушать музыку, опустив
монетку  в музыкальный  автомат. В эти  темные утренние  часы в Нью-Йорке мы
любили  послушать песенку "Зачем  же  так  нехорошо?". В ней говорилось, как
один человек  в 1922 году заработал много денег и разбрасывал их  на  дурных
женщин, а хорошая женщина спрашивает его, зачем он так нехорошо поступает, а
потом и говорит: пойдем, дескать, отсюда, дай мне тоже немножко деньжат.
 Мы, бывало, как  только войдем, сейчас же  и опустим монетку в автомат,
чтобы послушать  эту песенку: такая она была шумная, веселая, что сразу  как
будто теплее становилось.
 За  стойкой там  работал старик русский. Он, казалось,  всегда был  рад
нашему  приходу, точно мы давали ему знать, что ночь прошла. Ресторанчик был
его собственный, и он  вечно жаловался на  прислугу: люди,  дескать, не  так
преданы делу, как он сам.
 -  Никак  не найду  подходящих, - говорил  он.  - Перевелись порядочные
люди. Самому все делать приходится.
 Я заказал  старику  яичницу из четырех яиц с добрым куском  ветчины,  и
когда мы уселись за стол, Виктор спросил:
 - Где ты пропадал сегодня ночью?
 - Переспал тут с одной наконец.
 - Ну и как?
 - Просто здорово.
 - А что это за женщина?