го
почувствовать,  что  он  нечто  большее,  чем  продукт  смешения  нескольких
жидкостей, переливающихся в его теле,  нечто  большее,  чем  глупое, слабое,
смешное  животное  в  пиджаке  и  брюках  заставит его  почувствовать  себя
бессмертным.  Иными  словами,  он ждет переживаний,  ждет влюбленности, ждет
мудрости, которая, как  он думает, приходит с любовью. Или, если он не хочет
ждать ни жены, ни любовной мудрости, может быть,  он ждет, что сделает нечто
значительное,  выйдет  в  люди, как  говорится  создаст  себе известность в
обществе,  в народе, а не только в  своей семье или в тесном кругу друзей и,
по сути дела,  прославится перед богом: напишет песню, совершит откровение в
науке  или поэзии, раскроет  истину  и  снищет  благословение  божие. Но все
сводится всегда к одному: он хочет жить. Он хочет выиграть ставку. Он знает,
что рано  или поздно  умрет, но хочет преодолеть  самое смерть, если сможет.
Все, чего мы достигли на этом свете, возникло из борьбы человека со смертью:
наши песни, наша  поэзия,  наша наука,  все наши  истины, наша религия, наши
танцы,  наша  правительственная  система  -  все,  все  на  свете торговля,
изобретения, машины,  пароходы,  поезда,  самолеты, оружие,  комнаты,  окна,
двери, дверные  ручки, одежда, кухня, вентиляторы, холодильники,  башмаки...
Ты следишь за моей мыслью?
 - Разумеется, слежу, - сказал я. - Но как тебе удалось постичь всю  эту
премудрость?
 - Как?  Я же тебе объясняю. Я хочу, чтобы  бог  мне улыбался. Хочу быть
красивым. Хочу, чтобы при взгляде на  меня у детей сияли  глаза. Хочу, чтобы
меня любили прекрасные женщины. Хочу  жить так славно и  благородно, как это
только возможно при моей шкуре, напиханной всяким паршивым хламом.
 - Ты что, изучал философию в Калифорнийском университете?
 - Философию?  - сказал  Джо  с презрением. - Самого  себя  -  вот что я
изучал в университете.  Но и до сих пор еще  не очень-то много знаю и каждый
день узнаю что-нибудь новое. Но чем  больше  узнаю самого себя, тем больше и
тебя тоже.
 - Как это так?
 - А вот  так: что ты, что я -  ведь это одно и то же. И не только ты да
я,  одни мы с  тобой,  а  и все  другие, кого  ни  возьми:  Какалокович,  Лу
Марриаччи,  Гарри Кук,  Вернон Хигби и  миллионы других людей во  всем мире,
которых мы с тобой никогда не видали, да и вряд ли увидим.
 - Ты хочешь сказать, все люди на свете такие же самые, как и мы?
 - Да.
 - И эскимосы?
 - Да.
 - И китайцы?
 - Да, абсолютно все.
 - И немцы?
 - Все, все!
 - И японцы?
 -  Ну да, - сказал Джо,  - как ты не понимаешь?  Мы с тобой  - это пара
японцев.
 Тут Джо умолк, и я понял, что теперь мой черед сказать что-нибудь, но я
не знал,  что мне говорить, потому что только сегодня  на занятиях лейтенант
сказал, что  японцы - это обезьяны,  а  не люди. Он  сказал, что они  трусы.
Сказал, что они  людоеды. Что они не такие, как мы. Что они сражаются  не за
свободу, а за  своего императора, а император у них сумасшедший. Сказал, что
они все фанатики и готовы подохнуть как  собаки,  целыми тысячами, за своего
императора,  которому поклоняются,  как богу. И  еще, сказал  лейтенант,  мы
должны  понимать, против кого мы воюем,  должны научиться ненавидеть  врага,
чтобы убить его, когда встретимся на поле боя.  Я не знал, что  сказать  Джо
Фоксхолу.
 - Понял, что я тебе говорю? - спросил наконец Джо.
 - Не знаю точно, - отвечал я.
 - Да ты послушай, - сказал Джо. - Все люди на свете такие же, как и мы,
и  все они  ждут одного - смерти. А тем временем живут вот так, как  я  тебе
рассказывал. Так  вот,  если  ты  ненавидишь  себя  -  что  ж, тогда  можешь
ненавидеть и японцев. Можешь ненавидеть немцев и итальянцев, венгров, болгар
- всех, кого хочешь. Что  до меня,  я ненависти  к себе не питаю и не  вижу,
зачем  это нужно.  А раз это так, то я  не могу ненавидеть и никого другого.
Может быть, мне и придется когда-нибудь убить человека, для того чтобы он не
убил  меня,  но, черт побери, чего ради мне  его  ненавидеть?  Да пропади  я
пропадом,  если, убив  человека,  подумаю. что  сделал доброе  дело.  Будь я
проклят, если подумаю, что сделал этим что-нибудь  для себя,  для тебя,  для
своей  семьи  или  твоей, или  для родины, или  для  мира,  для истины,  для
искусства, для религии, для поэзии... Понял теперь?
 - Кажется, да, - сказал я. - Ты убежденный противник войны, верно. Джо?
 - Ерунда,  - сказал Джо. -  Плевал я  на  убеждения. Противиться войне,
когда  она  развязана,  -  это все равно  что противиться  урагану,  который
оторвал твой дом от земли и уносит его в небеса, чтобы потом  грохнуть оземь
и  расплющить  с  тобой  вместе.  Если ты против  этого  протестуешь,  то уж
наверняка убежденно. Да и как же, черт возьми, иначе? Но что толку от этого?
Ураган  -  дело рук  божьих.  Война,  может быть, тоже -  я  еще не знаю как
следует. Но подозреваю, что она -  дело рук  человеческих. Я войны не люблю.
Ненавижу ее  всею душой.  Но когда меня  подхватил ее чудовищный экскаватор,
что я  могу поделать? Разве  только надеяться,  что  останусь в  живых.  И я
надеюсь, можешь не сомневаться.
 В это время подошел  грузовик, мы взяли свои  винтовки, вышли  вместе с
остальными  ребятами и взобрались в  кузов. Мы с Джо сели рядом. Не знал  я,
что  ему сказать, предложил  сигарету, он ее  взял.  Я  поднес  ему огонька,
закурил сам. Он глубоко затянулся и сказал:
 - Мы все ждем смерти, а сигареты помогают нам ждать.
 Время  близилось к  полночи.  Заступали на пост  мы ровно в двенадцать,
потом в течение  двух  часов обходили  свой участок, а  потом  грузовик  нас
забирал и отвозил обратно в караулку, где мы могли  отдыхать  и спать четыре
часа. В шесть утра мы опять заступали на пост - еще на два часа.
 - Хорошая вещь сигареты, - продолжал Джо.  - Без  них люди и воевать не
станут.  Понимаешь, они  слегка  одуряют,  ровно  настолько,  чтобы  ты  мог
поддаться еще большему  одурению, но не доходил до безумия. Что-то в тебе не
хочет,  чтобы   тебя   убивали,  и  приходится  его  успокаивать,  заглушать
небольшими дозами смерти -  сном, забвением, дурманом  -  при помощи табака,
алкоголя,  женщин, труда  или  чего бы  там ни  было.  Приходится  все время
ублажать это ч_т_о-т_о,  потому что оно  ужасно чувствительно. Оно возопит в
тебе, если не усыпить  его  вовремя.  Обычно  мы  его убаюкиваем по не очень
серьезным поводам, но на войне положение посерьезнее, и ты вынужден усыплять
это нечто всеми доступными  средствами  и  подчас  доводить  его  до полного
бесчувствия, если уж очень солоно придется. Но беда, если ты потеряешь  меру
и, вместо того чтоб его усыпить, убьешь его.  Ибо этим ты убьешь самого себя
-  тело твое еще  будет жить, но истинная  жизнь в  тебе умрет, и это  самое
страшное, что может случиться с тобой во всей этой дурацкой истории.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 Весли жаждет любви  и свободы,  а  сержант Какалокович  позорит военный
мундир

 Мы прибыли на участок, который  я должен был охранять.  Я  попрощался с
Джо и сошел с грузовика.
 - Всю нашу  жизнь, - сказал Джо,  -  мы только и  делаем, что ждем. Два
часа ты будешь  ждать,  когда наконец эти два  часа  пройдут. За два часа на
миллион лет состаришься.
 - Увидимся, когда они пройдут, - отвечал я.
 - Ладно, - сказал Джо. - Гляди почаще в небо, не забывай.
 - Ладно, - ответил я.
 Я сменил на посту Лу Марриаччи и тщательно проделал все формальности, а
Лу удовлетворенно  кивал  головой: он принадлежал  к  числу  людей,  которым
доставляет удовольствие  наблюдать,  как другие  делают  что-нибудь  глупое.
Когда все  формальности были выполнены и Лу обошел  со мной участок, чтобы я
знал,  что мне  охранять, когда я официально заступил  на пост,  а  Лу  стал
персоной неофициальной, он сказал:
 - Ну, малый, не усердствуй понапрасну. Не вздумай пугаться и стрелять в
первого прохожего, которого ты принял за шпиона -  он, бедняга, может, и рта
раскрыть не сумеет со страху, перепугавшись не меньше тебя.
 - Ладно, Лу, - сказал я.
 - Таким,  как ты, всегда нужно стараться, как бы в беду  не  попасть, -
продолжал  Лу. -  Убивать  никого  не  надо.  Попроси  человека  по-хорошему
удостоверить  свою личность,  и пускай  себе идет спать. Это будет, наверно,
свой брат рядовой, бредущий в казармы из города,  так ты его смотри не убей.
У него мама есть.
 - Ни в кого я стрелять не буду, - отвечал я.
 Ребята из грузовика закричали Лу:
 - Давай, давай, поехали! Не можем мы болтаться тут всю ночь!
 - Я пойду пешком! - прокричал им Лу в ответ. Он отдал одному из ребят в
машине  свою винтовку, водитель  включил  скорость, и машина  загрохотала по
шоссе.
 Я думал, Лу отправится в караулку  сейчас же, но он остался, зашагал со
мной в ногу и начал болтать.
 - Тихо,  тихо, малый, не спеши, - говорил он.  -  Два часа - это долгое
время. Торопиться  некуда,  все здесь под  рукой. Знай топчись все кругом да
кругом.
 Я сбавил  шаг.  Видно, я расхаживал слишком быстро для  часового. Нести
охрану не значит гулять, это значит сторожить, быть всегда начеку.
 Ноябрь был на исходе, погода стояла холодная, ясная, и таким  одиноким
чувствует себя в это время человек, о чем бы он ни задумался, так печально и
грустно ему, как  это бывает только в  детстве на рождество,  когда и сам не
знаешь, о чем печалишься.
 На  небо  можно  было заглядеться, что  и  говорить.  Таким  широким  и
глубоким  я его еще никогда  не видал. Звезд пока зажглось не больше  чем  с
полдюжины, но все они  были крупные,  яркие и красивые. Я был еще под свежим
впечатлением  всего того, что  наговорил мне Джо про ожидание, и я не мог не
удивляться звездам: как долго они ждут, сколько лет  уже прождали  и сколько
сотен лет еще будут ждать  после того, как  на  земле  умрет и будет позабыт
последний человек, - для них все остается по- прежнему.
 - О чем это ты размечтался? - спросил меня Лу.
 - Так, ни о чем, - сказал я.
 - Так куда же ты идешь, как ты думаешь?
 - Что значит - куда?
 - Ты забрел за черту участка.
 Лу провел меня обратно на участок и сказал:
 - Мне нужно кое о чем с тобой потолковать.
 - Но это против устава - гулять с часовым, ведь я сейчас на посту.
 - Знаю, -  сказал Лу,  -  но ты не беспокойся,  со  мной  не пропадешь.
Кругом ни души. Если кто-нибудь появится, я исчезну.
 Участок, который  я охранял, был около квартала в длину и с полквартала
в ширину и  весь был  заставлен  армейскими грузовиками и платформами. Двумя
кварталами дальше виднелся ряд новых, недостроенных казарм, а за ними уже не
было ничего, кроме открытого поля и леса, куда я иногда уходил, чтобы побыть
одному. Это был крупный лагерь в глубине страны, милях в семи от Сакраменто,
его пересекали несколько проездов и автострада, где  в  эти  ночные часы  не
было почти никакого движения.
 Изредка вдоль автострады, к западу от нас, мелькали огоньки, и я гадал,
кто  бы это  мог быть и куда идет машина. Я  завидовал  этому человеку,  его
свободе, тому, что у него есть автомобиль, что  мчится он в  эти ночные часы
по  пустынному  шоссе,  что  есть  у  него дом и семья,  есть куда  ехать. Я
представлял себе - вот он, один в тайном мире  любви, зимней ночью приезжает
домой на  машине, ставит ее  под навес, входит  в  дом, к  жене, на кухонном
столе его ждет ужин. Вот он привлекает жену к себе и целует, а потом сидит с
ней  за  столом  и тихо  беседует  - не о чем-нибудь  серьезном, таком,  что
говорил Джо Фоксхол, а просто о  всяких мелочах  - где он был и что делал. Я
даже как будто слышал, как он говорит, и я знал, что  они вовсе и не  думают
ждать смерти. "О милая, вот мы и  опять  вместе!"  И  я чертовски хотел быть
мужчиной.  Хотел  быть тем, который там сидел. Чертовски хотел быть дома, со
своей  женой. Я представлял себе:  война  кончилась,  и это  я там  сижу  за
столом. "О дорогая,  война позади,  и  вот опять ноябрь,  и студеное небо, и
яркие  звезды,  любимая! И это  все,  что нам нужно,  и  никто нас больше не
потревожит".
 Я так далеко унесся в своих мечтах об удивительном счастье одних  людей
и  о злосчастье других, что, видно, совсем позабыл,  где я и зачем нахожусь,
потому что Лу  вдруг схватил  меня за плечи и встряхнул -  и тут же исчез. Я
увидел, что кто-то идет, и, так как я обязан был его окликнуть, я сказал:
 - Стой! Кто идет?
 Однако  голос мой  прозвучал так  слабо,  что я вынужден был  повторить
оклик. Но человек и после этого продолжал  идти, и я оробел я-то думал, что
он  остановится  и  ответит,  а  тут  я  не знал что  делать.  Наверное,  Лу
сообразил, что происходит, потому что он вдруг откуда-то выскочил,  вырвал у
меня из рук винтовку, крикнул: "Стой!" - и человек остановился.
 Тогда Лу  потребовал, чтобы неизвестный назвал себя, и  тут  оказалось,
что это  сержант Какалокович  своей собственной  персоной, пьяный и глухой к
голосу закона и порядка.
 - Ах ты старый сукин сын, - сказал Лу. - Застрелить бы тебя  - и дело с
концом.
 - Застрелить? Меня? - вопросил Какалокович. - За что?
 - За  что? - повторил Лу. - За то, что ты  не остановился, когда я тебя
окликал.
 - Я остановился, - возразил Какалокович.
 -  Да,  -  сказал  Лу.  -  После того,  как  я тебя окликнул три  раза.
Благодари бога, что я не выстрелил в тебя после второго оклика.
 - А за что в меня стрелять?
 - За то, что ты сержант, - сказал Лу.
 Я держался в стороне, в тени, потому что могло показаться странным, что
два человека охраняют один и тот же участок одновременно.
 -  Хороший   из  тебя  сержант,  нечего  сказать,  -  продолжал  Лу.  -
Хорошенький примерчик  подаешь мальчуганам из честных  семей Сан- Франциско,
Окленда и других городов. Сведу-ка я тебя к караульному начальнику.
 - К караульному начальнику? - повторил Какалокович. - За что?
 - За то, что не  останавливаешься  по требованию  часового. За то,  что
напился   пьяный  и  имел  половые  сношения  не  при  исполнении  служебных
обязанностей.
 - Половые сношения? - удивился Какалокович. - Да я прямо из церкви.
 - Ты  прямо из  публичного дома, - сказал Лу. - От тебя разит духами на
расстоянии.
 - Из польской церкви, - проговорил Какалокович.
 - Ты пьян, - сказал Лу. - Послушай-ка, сержант.  Мой долг наказать тебя
в назидание  другим, и я  свой  долг исполню,  как это  ты  всегда  от  меня
требуешь. Я исполнял  свой  долг, когда  ты  мне  приказывал идти в наряд на
кухню.  Я  исполнял  свой долг, когда ты заставлял меня  убирать  казарму. Я
исполнял свой долг всякий  раз, когда ты от меня этого требовал, и я исполню
свой долг и на этот раз. Завтра утром ты будешь разжалован в рядовые.
 Сержант был  пьян, но  не  настолько, чтобы  не  понять,  что  попал  в
переплет не  настолько пьян, чтобы  Лу не  мог вдоволь над ним потешиться в
эту ночь, под этим изумительным пустынным ноябрьским небом.  Немного  погодя
сержант обсудил с Лу условия мирного соглашения, и условия эти были жесткие.
Лу потребовал от сержанта, чтобы отныне - никаких глупостей никаких нарядов
вне  очереди - ни  для него, ни для Доминика Тоска, ни для Виктора Тоска, ни
для Весли Джексона.
 - Весли Джексона? - повторил Какалокович. - А он тут при чем?
 - Не  твоя  забота,  - отрезал Лу. - Просто запомни,  что  он включен в
сделку, и все тут.
 - Ладно, - сказал Какалокович, и вот так я вдруг узнал, что отныне меня
ожидают  либо лучшие  дни,  либо еще  худшие  беды. Если  вдруг сержант  все
позабудет к утру, когда  протрезвится, или, наоборот, все припомнит  и решит
поквитаться с  Лу,  да и  с нами тоже - что тут поделаешь?  Пропадешь. Но  я
никак не предполагал, что Лу так здорово знает дело.
 - Что у тебя есть при себе? -  спросил Лу.  - Чтобы закрепить  договор,
законный и нерушимый.
 - Законный и нерушимый, - повторил Какалокович.
 - Да ну, поживей, - сказал Лу. - Что у тебя в карманах? Выкладывай все.
 Какалокович выложил все, что было у него в карманах, а Лу тщательно все
осмотрел и отобрал  бланки удостоверений, номерки и всякие  другие предметы,
необходимые для  выполнения обязанностей сержанта, и рассовал  их  по  своим
собственным  карманам.  Так  как Лу забрал все, кроме денег, хлама набралось
порядочно.
 - Утром  я отдам тебе то, что мне не понадобится, - сказал Лу. - Сделаю
так, что никто не увидит. А сейчас я провожу тебя домой и уложу в постельку,
но наперед, гляди, будь миленьким со  мной, и с Домиником, и Виктором Тоска,
и с Весли Джексоном - понял?
 - Есть, - сказал Какалокович.
 -  Так будь же паинькой, и  все сойдет  гладко,  -  продолжал Лу. - Я с
тобой  по-хорошему,  и ты по-хорошему с нами. Нас всего  четверо.  Нам могут
понадобиться увольнительные вне  очереди и прочие мелкие поблажки. Мы  будем
вести себя примерно, так что ты всегда сможешь сказать,  что наградил нас за
отличное поведение, на случай, если кто начнет совать свой нос, - понятно?
 - Есть.
 - И благодари бога, что я тебя не убил, - сказал Лу. - Ты и представить
себе не можешь, как я был близок к этому. По виду ты сущий немецкий шпион.
 - Польский - поправил Какалокович.
 Лу отдал мне винтовку.
 - Я скоро вернусь, - сказал он.
 -  Ну,  пошли, - обратился Лу к  сержанту. -  Ты едва на  ногах стоишь.
Держись за меня. Я отведу тебя домой.
 Лу уволок сержанта, и я еще долго слышал, как он  его  пилит и пилит за
то, что тот напился пьян, и мне было жалко беднягу, хоть он и сержант.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 Весли Джексон гадает на звездах и узнает свою судьбу

 Я  смотрел,  как  они удаляются  по  направлению к казармам. Лу помогал
сержанту  держаться  на  ногах.  Удивительно,  думал  я,  но  что  тут  было
удивительного - не  мог понять. Может быть, то, что сержант сказал Лу, когда
они тронулись в путь.
 - Потише иди, - сказал он. - Я ранен.
 - Ничего ты не ранен, - возразил Лу. - Ты просто пьян.
 - Нет, ранен, - повторил сержант. - У меня кровь идет.
 Странные вещи говорят  иногда пьяные  люди.  Я это знаю по своему отцу.
Иной  раз и половины не поймешь из того, что он болтает, когда  напьется, но
я-то знал, что все это не так глупо, как  кажется. Какалокович ранен не был,
и кровь у него не шла, но  я понял, что он хочет сказать, и, видно,  Лу тоже
понял, потому  что убавил шаг. Сначала Лу обращался  с  сержантом так, будто
очень зол на  него  и  не хочет зря время  терять на человека,  который  так
нализался, что не может идти прямо и еле ворочает языком,  но я понимал, что
это он так, шутки ради.
 Скоро они скрылись из виду,  и я остался один. Я ничего  не имею против
одиночества, но тут,  сказать  по правде,  малость  оробел.  Я обошел  разок
вокруг участка, надеясь, что мне никто не попадется и не нужно будет  никого
окликать,  так  как  мне  это  очень  не нравилось.  Пускай  меня  окликают,
пожалуйста, но сам я окликать других не любил.
 Я  припоминал   наставления,  которые   нам  всегда  давали,  когда  мы
готовились идти в караул, а сам все глядел в небо, на звезды, и грезил о том
счастливце на воле.
 Наставления бывали всегда одни и те же - во всяком случае, по смыслу.
 "Помните, солдаты. Это очень серьезно. Вы идете туда не для потехи и не
в наказание.  Нести  караульную службу  - это честь, которой  каждый  солдат
нашей доблестной армии должен гордиться.  Это также большая ответственность.
Вы  идете  туда, чтобы  защищать свою  страну от врага. Окликайте проходящих
ясным  и  громким командным голосом.  Если  первый  ваш оклик останется  без
ответа, окликайте вторично.  Если не  подействует вторичный ваш оклик  и  вы
решите, что дело не чисто,  - стреляйте, и стреляйте  насмерть! Вы исполните
свой долг - все равно, кого бы вы ни убили: майора, полковника или генерала.
Если же вы увидите, что нет ничего подозрительного - допустим, вам ясно, что
это пьяный, или вы узнали человека в  лицо и  уверены, что все в порядке,  -
можете не  стрелять, по вашему  усмотрению. Но не  рискуйте.  Враг - в наших
рядах.  Он может  напялить американскую форму, вам может  показаться, что вы
его узнаете, но  не  будьте глупцами, не  рискуйте  -  это может стоить  вам
жизни. Если вторичный  ваш оклик  останется без  отв