ислу писателей.
 - Джо, - сказал я, - срок моего пребывания здесь истекает через неделю,
и я...
 - Это ты так думаешь, - сказал Джо. - Никуда ты не уедешь, и не мечтай.
Увольнений от этой войны не предвидится.
 - Екклесиаст, - сказал я. - Увольнений,  может, не будет, но есть такая
вещь, как  откомандирование. Хочешь, тебя откомандируют обратно  в  Нью-Йорк
вместе со мной?
 - Я уже  подумывал о том, чтобы спросить у  тебя  разрешения  позвонить
этой  женщине, - сказал Джо. -  Я хотел ее просить вызволить меня к черту из
армии. А то я скоро запущу кому-нибудь в голову одной из этих бутылок.
 - Не думаю, чтобы кто-нибудь мог тебя вызволить из армии, - сказал я. -
Но очень  вероятно, что удастся отправить тебя обратно в Нью-Йорк, если тебе
охота снова оказаться среди тамошней публики.
 -  Да  ведь здешняя ничуть не  лучше, - сказал  Джо.  - Тебе нужен  мой
порядковый номер?
 - Он есть у меня.
 - Ну что  ж,  хорошо,  - сказал Джо. -  Большое тебе  спасибо.  Как  ты
думаешь, когда мы будем знать?
 - Где здесь телефонная будка?
 Джо  показал мне  телефонную будку.  Я взял  у него бутылку  кока-колы,
вошел в будку и закрыл дверь, а Джо стоял снаружи, пил  из  другой бутылки и
ждал.  Моя знакомая очень обрадовалась, что я  позвонил,  так  как  она  уже
уладила все свои дела -  продала дом  со всем, что в  нем было,  -  и  скоро
собиралась уехать.
 - Когда? - спросил я.
 - Как только устрою все и для вас тоже.
 - Куда вы едете?
 - В  Нью-Йорк ненадолго, потом домой, в Сан-Франциско. Сейчас я позвоню
своему приятелю, а потом сразу вам. Никуда не уходите.
 Я вышел из будки, и мы  с Джо выпили еще по бутылке кока-колы, и тут же
зазвонил телефон.
 - Все в порядке, - сказала она. - Всех троих - в течение недели.
 Она  дала  мне название одного  из крупнейших и самых дорогих отелей  в
Нью-Йорке и свою настоящую фамилию - не ту, что стояла на карточке.
 - Я не знал, что вы замужем, - сказал я.
 - Господи боже  мой, - отвечала она. - У меня сын в школе в Мэриленде и
дочь тоже в  школе в  Пенсильвании. Муж умер вот уже  десять лет.  Позвоните
мне, когда приедете  в Нью-Йорк.  Если  я  еще  буду там,  мы с вами  пойдем
куда-нибудь танцевать.
 - Я не умею танцевать.
 -  Ну посмотрим,  как  танцуют другие.  Если же  вы  меня не застанете,
спросите мой новый адрес и пишите мне иногда - я хочу знать, как ваши дела.
 - Хорошо, - сказал я. - Что вы думаете делать в Сан-Франциско?
 - Читать, - ответила она. - Я люблю читать. Ну, берегите себя.
 - Ладно, - сказал я.
 Я вышел из будки, и Джо спросил:
 - С чего это ты расплакался?
 -  Ничего, пустяки, - сказал я. -  Попробуй покури в тесной будке,  и у
тебя слезы потекут.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

 Весли в первый раз видит свое  имя напечатанным  в журнале и не  знает,
как к этому отнестись

 Я поднялся обратно в гору, чтобы сообщить новость писателю. Он сидел за
своим столом и просматривал свежие журналы, только что им полученные.
 -  Я думаю, через недельку  мы будем  в  Нью-Йорке,  - сказал я.  - Джо
Фоксхол, вы и я.
 - Раз вы говорите, - сказал писатель, - значит, так и будет.
 Он протянул мне журнал, который просматривал, - это был "Нью рипаблик".
Он ничего не  сказал, но я понял, что он хочет, чтобы я в нем что-то прочел.
От того, что я увидел наверху на левой странице, меня бросило в пот: "Письмо
отцу". Я прочел только первые несколько слов и сразу узнал письмо, которое я
написал отцу, когда он сбежал это письмо я кинул  тогда  в корзину. В конце
письма стояло мое имя.
 - Я не  имел права этого делать, - сказал  писатель, -  но тем более не
имел права не сделать этого. Я случайно полез в корзинку в поисках конверта,
на  котором  записал одно  название для рассказа, и обнаружил ваше письмо  к
отцу. Я послал его в журнал, но вам ничего не сказал, так как не был уверен,
что  редакция  согласится его  напечатать.  Если бы мне  его  вернули,  я бы
попробовал в каком-нибудь  другом журнале, но,  как видите, его напечатали -
редакция согласилась со мной. Они прислали мне  письмо, где спрашивают о вас
и высказывают желание познакомиться со всем, что вы уже написали или что вам
случится  написать в  будущем.  А я им отвечал, чтобы пока не упоминали ваше
имя среди сотрудников  журнала, так как полагал, что вы им расскажете о себе
сами, когда они в следующий раз напечатают  чтонибудь ваше.  Надеюсь,  вы не
очень расстроены...
 -  Не  то что расстроен, - сказал я,  -  но как быть  с отцом? Ведь это
письмо написано ему, а я решил его не посылать, чтобы, ну, его не обидеть.
 -  Думаю, он  поймет,  - сказал  писатель. - Письмо  это  не только ему
одному, ведь так? И  не только от вас  одного, правда?  Так всегда бывает  с
писателем.  Это и хорошо, и плохо но плохо ли это или хорошо, а все, что вы
ни пишите, это  все для читателя.  Я так же в этом  уверен, как и в том, что
все, что  ни пишу  я  сам, - это  тоже  для читателя.  Я знаю, что  поступил
чертовски бесцеремонно, но думаю, что сделал правильно, а когда вы  прочтете
письмо до конца, надеюсь, вы со мной согласитесь.
 Я взял журнал, сел за свой стол и прочитал  письмо от слова до слова, а
потом прочел еще раз, потому что никак не мог опомниться. Это было точно то,
что я тогда написал,  слово в  слово, только я почти  все успел позабыть - я
был  злой  и усталый, когда это писал,  - а теперь, когда я прочел письмо  в
журнале, которое никак не ожидал увидеть когда- нибудь снова, - так вот, все
вышло  так, как говорил писатель:  будто не я писал  письмо  отцу,  а  будто
кому-то  нужно  было высказаться,  и он это  сделал. Я обливался потом,  без
конца курил и чувствовал, что я не то заболел, не то схожу с ума  - и каждый
раз,  как  я  видел  свое имя в конце письма, все никак не  мог понять,  что
случилось.
 Странное чувство охватило меня: какое-то особенное, новое одиночество и
масса  разных других ощущений. Кто я такой, чтобы писать? Имею ли я право на
это? И  если я  могу писать вещи вроде этой  - значит, могу написать  и кучу
других  вещей.  Хочу ли  я быть писателем? Хочу ли  отличаться  от  других и
видеть  вещи по-своему,  и запоминать то,  что вижу,  и писать обо  всем без
конца? И как это  выйдет у меня - по- серьезному, или я только  смешное буду
видеть во всем? В самом деле, отличаюсь ли я чем-нибудь от других? Писатель,
который был со мной, казалось бы, ничем от других  не отличается. По нему не
видно было, чтобы он все время наблюдал и  запоминал окружающее. То,  что он
писатель, ничуть его, казалось бы, не тяготит.
 Не знаю,  что  это вдруг  со мной случилось, только я  разревелся.  И я
плакал не про себя, как  это  бывает,  когда хочешь удержаться от слез. И не
так я плакал, когда можешь скрыть все, кроме слез, которые заливают глаза. Я
ревел по-настоящему,  навзрыд, но прежде я вышел из здания  и убежал в поле,
под купу деревьев, где никто не мог меня видеть.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

 Весли проливает горючие слезы, соблюдая, однако, известный порядок

 Сначала, надо думать, я заплакал оттого, что я писатель и ничего уж тут
не  поделаешь, а  потом  уж стал  плакать заодно  обо  всем,  о  чем  только
когда-нибудь плакали люди.
 Я плакал о том, что люди бывают уродами, тогда как у них есть все права
быть такими красивыми, чтобы из земли вылезли маленькие зверушки и пялили на
них глаза. Я  поплакал об  этих маленьких любопытных зверушках. Я  плакал  о
маме, оттого  что  она была  так  долго в  разлуке с папой и все  оставалась
прежней, все еще его девушкой и все так же его любила. Я плакал о моем брате
Вирджиле, оттого что вот он на фотографии  такой  же большой,  как и я, и по
лицу его видно, что он знает многое,  но  не поднимает из-за этого шума - он
лучше  меня. Вот он на фотографии смотрит так ясно и дружелюбно,  ничуть  не
стесняясь  своей любви к матери и не чуждаясь отца, хотя едва его знает. Вот
он там, под  солнечным небом  Эль-Пасо, и все ему нипочем. Я плакал  о  моем
дяде  Ниле,  оттого  что  я его  не  знаю,  а  он  вот  занимается  продажей
сельскохозяйственных орудий  и  всевозможных  печатных пособий - о  том, как
работать на тракторе и когда высаживать рассаду, а когда собирать урожай,  -
и о множестве других вещей, о которых полезно иметь  представление. Я плакал
об отце, оттого что он такой чудесный человек и такой безрассудный, что даже
думает о себе, будто он человек дурной, ни  к чему не пригодный, -  но  ведь
это только часть  правды, а всей правды  о себе он  не знал. Конечно, он был
человек  непутевый, но каким, по его  мнению, он должен бы  быть?  Насколько
хорошим можно  быть  вообще? Если  вы никому не причиняете  зла и  не хотите
никому его причинять, чего еще требовать от человека?
 Я плакал о Мегги - ведь она была так заботлива с отцом и так неловка со
мной, что я было принял ее за дурочку.  Я плакал о женщине, которая вышла на
улицу в снег,  распевая "Валенсию". И о  капрале я  плакал, который донес на
меня, хотя  так же легко  мог этого не делать. И о ротном командире, который
постукивал под скамейкой короткими  ножками,  когда ел. Я  плакал о японском
парнишке, который сидел возле моей постели, когда я  был болен, в госпитале,
и о парнишке - негре, возле  постели которого  сидел я,  - и я вспомнил  три
высохших маленьких  апельсина и заплакал об этом и старался припомнить, куда
я их  в  конце концов  задевал,  - кажется,  забыл  на камине в гостинице, и
Виктор  Тоска, наверно,  их выбросил. Вспомнил я Джима Кэрби,  журналиста, и
поплакал  о  нем, оттого что он заставил полковника  отправить  меня с Гарри
Куком на Аляску по воздуху, а уж  раз я  попал на Аляску, я заплакал о  Дэне
Коллинзе,  оттого что  он не  был  похож  на  эскимоса, а  был  совсем,  как
обыкновенный буфетчик.
 Я плакал о сержанте Какалоковиче, потому что  Лу Марриаччи так  над ним
издевался насчет  половых сношений не при исполнении служебных обязанностей,
и плакал о Лу, потому что он посылал мне деньги каждую неделю,  -  но я ему,
конечно, отдам - немало слез я пролил, уверяя себя, что непременно отдам ему
деньги. Я плакал о том, что Гарри Кук далеко в Миссури и поет там свое "Будь
на это власть моя,  вы бы старости не знали", - поет  какому-нибудь офицеру,
которого недолюбливает, -  и об этом  офицере я плакал, потому что кем, черт
возьми,  он в  конце концов себя воображает? Да кто он  такой, черт  побери,
если   как  следует  разобраться?  Какой-то  сопливый  щенок,  каких  много,
помешавшийся  на  чинах, свихнувшийся оттого,  что на плечах у него  золотая
полосочка... Этакий  кретин! Я  плакал,  вспоминая,  как Ник Капли  поет: "О
боже,  прояви всю доброту свою"... Как-то  он  теперь? Я плакал о том парне,
который возвращался домой к жене на своей маленькой машине в  ту ночь, когда
я стоял на часах и завидовал ему, потому что он так свободен и нет никого на
свете, кто мог бы ему помешать.  Плакал я и о той звезде, которая взошла для
меня, чтобы  я  знал,  что  не буду  убит на войне.  И  о той собачонке, что
тявкала  на  полковника,   когда  он  передразнивал  президента  и   поносил
демократов. Я плакал о полковнике,  и  президенте, и  демократах - обо  всех
этих взрослых людях, которые  ведут себя, как стая  орангутангов, каждый раз
голосуя на съезде за одного и того же кандидата в президенты. Я плакал о тех
людях,  которые  вечно  надеются, что вместо все того же кандидата выдвинут,
наконец, в президенты их самих,  но  их - увы! -  никогда  не  выдвигают,  и
возвращаются они  домой к жене и  детишкам  такими  же, как и уехали,  разве
только немножко  более раздражительными, однако  всегда одинаково учтивыми к
человеку, который был снова выдвинут,  называя  его, вероятно, "наш  великий
президент".
 Тут  вдруг  в траве появился, крадучись, один из  тех дряхлых, одичалых
котов,  которые  часто попадаются в  поле облезлый хвост его  был вытянут в
струнку, он весь дрожал от  возбуждения: он думал, что охотится за  птичкой,
хотя ни одной птицы не было видно на мили кругом. И я заплакал о нем и о его
хвосте и поглядел вокруг,  нет  ли все-таки  поблизости какой-нибудь пташки,
которую он мог бы поймать и  о которой  я  мог бы  поплакать, но  пташки  не
оказалось  старый  котище проделывал все это  только ради упражнения, это у
него вроде физкультуры, а может быть, он просто рехнулся.
 Потом я взглянул на  журнал, который взял с собой, -  "Нью рипаблик" в
этом  журнале,  по  словам Джо  Фоксхола,  были  когда-то  напечатаны  самые
замечательные в мире стихи "Ecce uer" Джемса Джойса, и я включил  все это в
порядок дня и заплакал о "Нью рипаблик",  и о Джо Фоксхоле, и о поэзии,  и о
самых  замечательных  в мире  стихах, и о Джемсе Джойсе. Но  я не переставал
думать о том, что осталось,  я  знал, что о многом еще  не  поплакал,  - и я
перешел  к  Вудро Вильсону  и Лиге наций,  потому  что Клемансо плюнул ему в
глаза, а  Лига бездействовала. Подумать только: один человек  плюнул в глаза
другому, а ведь тот  хотел только добра человечеству, и вот он  возвращается
на родину с разбитым  сердцем, потому что он думал,  что может сделать людям
добро, а вместо этого ему плюнули в морду, и  в довершение всего конгресс не
захотел  с ним работать! Заодно я  поплакал и о Калвине Кулидже,  который  и
мухи никогда не обидел.  Но  раз уж я взялся  за великих людей,  я знал, что
слез тут не напасешься,  и решил все это  дело  систематизировать и в первую
очередь  поплакать  о  великих  государственных деятелях.  Начал  я  с  Бена
Франклина, но он был всегда так удачлив и счастлив, что плакать я мог только
оттого,  что он  умер - а мог  бы прожить еще года три и изобрести радио. От
Франклина я перешел к Патрику  Генри, который сказал:  "Свобода или смерть",
ведь, кажется, до сих пор никто толком не знает, что именно он получал. Если
учесть, что все до сих пор взывают о свободе, почему же он не упал и не умер
на месте? Как могло случиться, что он просто встал и ушел, а  через два  дня
произнес  новую  речь и провозгласил какую-то другую  альтернативу, кажется,
что-то вроде: "Денег или женщин".
 Тут я решил, что  хватит  с меня  государственных  деятелей, и принялся
плакать  об Эдгаре Аллане По, оттого  что он вел такую  печальную,  одинокую
жизнь,  вечно выдумывая всякие невероятные таинственные истории и сочиняя  в
то же время жалостные стихи юным девушкам. Я подумал, что нужно бы поплакать
еще об  одном  каком-нибудь  писателе,  а потом уже можно  будет перейти  на
преступников, и  из  писателей выбрал Лонгфелло  - Генри  Водсворта, который
написал  "Гайавату",  и тут я заревел навзрыд,  ибо "Гайавату" я ненавижу. А
раз уж я очутился среди индейцев, мог ли я пройти мимо случая обронить слезу
о прекрасной индейской девушке,  которую капитан Джон Смит  по ошибке принял
за свою  молодую жену, но я  не мог вспомнить ее имени и поэтому  поплакал о
ней анонимно. Потом я заплакал о  Джессе Джеймсе,  грабителе поездов, оттого
что  грабить  в конце концов  невыгодно,  все равно, кому  бы вы  ни  дарили
добычу:  рано  или  поздно вас  пристрелят,  если  вы  занялись  этим делом.
Поплакал  я  и  о  братьях  Долтон,  но  не  мог  больше  вспомнить  крупных
преступников, кроме  нескольких недавних случаев,  и поэтому  стал плакать о
мальчике,  схваченном в  Сан-Франциске  лет десять назад за то, что он украл
какого- то несчастного грязного поросенка он  заявил властям, что хотел его
взять себе вместо комнатной собачки, - и поэтому я поплакал немножко  о том,
что ведь это большая разница, а потом  поревел и побольше, оттого что другие
никакой разницы здесь не усмотрели.
 Тут я заметил вдали трех коренастеньких женщин в военной форме - Виктор
Тоска  называл  таких обрубками  они шагали  по  улице  в  ногу -  ну самые
настоящие солдатики, такие же воины,  как и всякий другой. И я  заплакал над
ними оттого,  что  они были  такие  коротышки и носили военную  форму, и еще
оттого, что  все почему-то считают, что они вполне подходят для того самого,
чем не  пристало заниматься  порядочным девушкам и  чем занимается Мэгги, то
есть тем, что девушкам так или иначе предназначено от  природы, и эти бедные
коротышки  действительно  это делали,  то  ли  на  нервной  почве, то  ли от
замешательства, или  война  действовала на  них возбуждающе -  и  они только
старались как можно дольше иметь дело  с одними офицерами. А когда я увидел,
как эти  бедняжки отдают честь, слезы прямо хлынули  у  меня из глаз, потому
что девушки не дурачились, нет,  а козыряли серьезно, старательно, как будто
верили, что помогают таким образом выиграть войну.
 Тут  я подумал, что  можно бы  поплакать и о  малых нациях, ибо на что,
собственно, может рассчитывать  малая нация? И я, начал с народов островных,
поплакал  об   Исландии,  Ирландии,  Австралии,  Новой  Зеландии,  Тасмании,
Мадагаскаре,  потом  обо всех мелких островах Тихого океана,  затем  о  Яве,
Кубе,  Гаити,  Кипре  и,  наконец,  об  Эллис-Айленде  -  ну  на  что  могут
рассчитывать  народы этих  островов? Потом  меня  потянуло  на  малые  нации
европейского материка, такие,  как Греция, Финляндия,-  что станется с ними?
Вслед за этим я заплакал о науке, оттого что вряд ли еще кто-нибудь плачет о
ней, к я  плакал обо всех этих дичающих  в одиночестве людях, которые упрямо
смотрят в микроскоп в  надежде открыть  все, что доступно познанию. А  после
них я  заплакал и о тех частицах, которые  они разглядывают в микроскоп, ибо
из  этих  частиц  складывается  все  на  свете,  и так  же  важно  и  так же
естественно  плакать  о  прыгающей молекуле,  как и обо всем остальном,  что
прыгает.
 Ну а поскольку я  снизошел до мельчайших вещей,  я решил, что мне нужно
поплакать также и о величайших, и я  пролил  слезу  обо всем мироздании, обо
всех его неведомых тайнах - всех этих миллионах лет времени и света, - и это
были самые утешительные слезы из всех.
 Немного  погодя  я  перестал  плакать,  высморкался  и  заново  перечел
напечатанное в "Нью рипаблик" письмо,  которое я сам написал, но слез оно во
мне больше не вызвало,  потому что я понял, что в конце концов -  не все  ли
равно, писатель я  или  нет. Итак,  я стал писателем, но,  кроме этих бурных
слез, что  я пролил, я ничем не отличался от того, каким я был раньше, жалко
вот только было Вудро Вильсона, уж очень неудачно сложились у него дела.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 Весли читает в "Нью рипаблик" письмо, которое он написал своему отцу

 Вот что я  написал отцу  той  ночью в вестибюле гостиницы и  что прочел
потом в "Нью рипаблик".

 "Бернарду  Джексону. Хотя я  не  знаю, где  ты сейчас и дойдет  ли  это
письмо  до тебя,  я решил тебе  написать, потому что ты в беде и  я тоже.  Я
никогда не считал,  что  должен проявлять к тебе преданность, или  гордиться
тобой, или что-нибудь там еще, что полагается испытывать хорошим сыновьям по
отношению к своему отцу.  Ты  мой отец,  а я твой сын, и этим все сказано, а
хороший или плохой  - это  дело  десятое.  Наверное, иные люди считают  тебя
человеком  безвольным,  оттого  что  время от  времени ты по  своей привычке
пускаешься в бега, как сделал это и теперь, и пьешь запоем, из-за чего бы ты
ни ушел из дому. Но я-то думаю, что это не так, что не по слабости характера
ты это делаешь.  Мне  кажется,  что все это просто необходимо  тебе по твоей
природе.
 Зачем же тогда я тебе пишу? А пишу я тебе затем, что, кажется, пора мне
попробовать наверстать в своей жизни  то,  что упущено  тобой, - помнишь, ты
недавно  мне говорил, что  рассчитываешь в этом на меня. Много  произошло  с
тобой  в прошлую войну такого, о  чем я и  догадаться  не  могу, ибо ни один
человек  не  может  угадать,  что  ведомо другому,  даже если  он  сын этого
другого. Однако  из того, что ты мне рассказал, я вижу, что худшее случилось
не  с телом твоим - физически ты  по- прежнему крепче многих  других, - а  с
тобой как человеком не с  нервами,  не с разумом,  не с сердцем, не с духом
твоим -  а с тобой,  с  твоим  собственным  "я".  Я  знаю,  ты чувствовал  и
чувствуешь до сих пор, что воина грубо  на