я  его  припомнить  не  мог. Так  вот,  он
ненавидел армию  больше всех других.  У  него  водились деньжата,  он  вечно
резался  в кости с  неграми  и филиппинцами  и повышал ставки со второго или
третьего круга. Выиграет он или проиграет,  он всегда оставался самим собою,
и было  видно,  что  играет  он  не  для денег,  а просто  чтобы  как-нибудь
отвлечься, позабыть о том, что он  в армии. Он был  намного старше всех нас,
лет этак  тридцати пяти.  В  разговоре он частенько  поминал  то одного,  то
другого  воротилу из мира кино, неизменно добавляя: "Этот грязный мошенник и
сукин сын!"
 Я  слышал,  как  он  обругал  одного за  другим  десятка  два  или  три
директоров  и начальников всякого рода. Он не был киногероем, он  выступал в
характерных ролях и в жизни ничем не выделялся. Не скажи вам кто-нибудь, что
он  киноактер,  вы  бы  ни  за  что  не  догадались. А когда  ему  приказали
постричься наголо,  как полагается по уставу, это уже совсем не понравилось,
и  он  стал   поносить  новую  большую  партию  голливудовцев.  Начал  он  с
кинодельцов,  но   тут   же  перешел   на   киногероев,  потом  принялся  за
второстепенных актеров, потом за кинорежиссеров и наконец, когда подошла его
очередь  стричься, добрался до киноактрис, но  и этих последних  обзывал  не
иначе,  как "сукины сыны".  Он  припомнил всех  хорошеньких женщин,  которых
когда-либо знал,  с  которыми когда-  либо работал,  и  всех без  исключения
обложил. Был там  в  казарме один вольнонаемный парикмахер китаец,  которому
как раз пришлось стричь актера. Все парикмахеры там были паршивые, неумелые,
не то что у нас в Сан-Франциско, но этот китаец был совсем никудышный. Когда
актер встал  со стула,  посмотрел на  себя  в  зеркало и увидел,  что китаец
сделал с его головой, он до того взбеленился, что уж  и не знал, кого бы еще
обложить  в Голливуде, и стал  честить  снимавшихся в кино животных, собак и
лошадей.
 Нескольким  ребятам из  Санта-Клары он платил  по пятидесяти  центов  в
день, чтобы  они при встрече  отдавали ему честь, а те и рады  стараться. Он
же, по уговору, не обязан был им отвечать.
 - Офицеры обязаны отвечать на  приветствие, - говорил он. - А я за свои
полдоллара в день  желаю, чтобы мне отдавали честь неукоснительно, но уж сам
в ответ и пальцем не шевельну, сукины вы сыны.
 Эти  семь дней и  ночей  мне  показались самыми  долгими в  моей жизни.
Сплошной  кошмар!  Я обрадовался,  когда нас  погрузили  в старый,  разбитый
автобус и отвезли  в лагерь под Сакраменто. Наш путь  проходил  недалеко  от
Сан-Франциско, я думал, у меня разобьется сердце, но, к счастью, мы ехали на
север,  другой дорогой, через  Хэйворд  и Окленд,  так что  увидеть еще  раз
Сан-Франциско мне тогда не пришлось.
 А когда  мы  с Гарри Куком  летали  на  Аляску,  самолет приземлился  в
городском аэропорту Сан-Франциско,  и мы вышли на одну-две минуты, но города
не  видели, видели только  его  огни  издали. Но  уже  оттого, что  мы  были
поблизости, мы были счастливы, потому что Сан-Франциско - это родина.
 Человек,  с которым я  проводил большую часть времени  в Монтерее,  был
Генри Роудс, потом его назначили в одно место, а меня - в другое. Если Генри
прочтет  когда-нибудь эти строки, пусть он вспомнит меня. Я  надеюсь,  что у
него  все в порядке.  Надеюсь, что его отпустили из армии и  он  вернулся  к
своей старой работе на Монтгомери-стрит в Сан- Франциско.
 Надеюсь я, что и каждый,  призванный когда-нибудь  в армию, нынче жив и
здоров, что  его уже отпустили домой и дома у него все  в  порядке. Я имею в
виду и русских, и немцев, и итальянцев, и японцев,  и англичан, и людей всех
других национальностей мира. Военные и политики любят в своих речах называть
мертвецов  храбрыми, доблестными или как-нибудь еще в том же духе. Вероятно,
я  не понимаю, что такое мертвец, так как единственные мертвецы,  которых  я
могу себе представить,  это мертвецы  мертвые,  и  называть их  иначе -  это
значит, по-моему, хватить через край. Живых храбрецов я еще допускаю, но это
все народ беспутный.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 Рота "Б" задает  вечеринку,  и  Доминик Тоска прощается со своим братом
Виктором

 Когда нам  стало известно, куда каждого из  нас отправляют, атмосфера в
лагере омрачилась, оттого  что многие  из  нас,  успевшие  сдружиться  между
собой, должны были теперь расстаться. Мы и так уже  были разлучены со многим
из  того,  что  для нас  дорого,  а тут еще  предстояла разлука  с друзьями,
которых  мы  приобрели  в  армии.   Сержант  Какалокович  понимал,   что  мы
переживаем, и как-то вечером сказал:
 -  Если  вы,  ребята  из  роты  "Б",  хотите  перед  отъездом  устроить
вечеринку, ладно,  валяйте, только поспешите, а то как бы  кто-нибудь из вас
не уехал, прежде, чем успеет опомниться.
 Мы  тут  же собрали  деньги,  купили побольше пива и  на следующий день
устроили вечеринку.
 Во время вечеринки подошел ко мне Доминик Тоска и сказал:
 - Пригляди там за моим братишкой вместо меня, ладно?
 - Разумеется, - сказал я.
 -  Лу Марриаччи тебя полюбил, а коли он тебя любит, значит,  и я люблю,
так что ты теперь  приглядывай  вместо меня за Виктором, потому  что он  мой
брат. Я его сейчас приведу.
 Доминик сходил за братом и говорит:
 -  Вот,  Виктор, заруби  себе  на  носу  -  это  будет  твой  товарищ в
Нью-Йорке.
 Он  обнял нас обоих и крепко стиснул. Мы с Виктором рассмеялись, потому
что и без того были всегда хорошими товарищами.
 - Детки, - сказал  Доминик, - будь мы во  Фриско, я бы с вами не стал и
водиться. А теперь  вот правительство  от вас  требует,  чтобы  вы  выиграли
войну.
 Оттолкнул   нас  и   пошел.  Взял  еще  бутылку  пива  и  выпил.  Потом
возвратился, погрозил Виктору пальцем и закричал:
 - Эй, ты! Будь  осторожен! Следи за собой. Не трусь. Пиши маме. Молись.
Ходи на исповедь. Понял?
 - Ладно, Доминик, перестань, - сказал Виктор.
 - Слушай меня, -  продолжал Доминик. - Будь хорошим  мальчиком.  У тебя
слишком  смазливая рожица  для такого  большого города, как Нью- Йорк.  Будь
осторожен. Не  отходи от товарища.  Ну,  Весли, теперь мы не скоро увидимся.
Води дружбу с братом в Нью-Йорке. Сообщи, если что случится.
 Он обратился опять к Виктору.
 - Ладно, - сказал он. - Прощай, детка. Только прежде спой песню.
 - Какую?
 - Ты знаешь. Спой своему брату еще раз напоследок.
 И Виктор запел "Все зовут меня "красавчик".
 Доминик слушал, и слезы выступили у него на глазах.
 - Мама зовет тебя так, - сказал он.
 Он  совсем  расстроился, безнадежно  махнул  рукой и принялся опять  за
пиво.
 А тут к нам подошел Какалокович послушать.
 - Почему  ты  не  поешь  вместе с  ним? - сказал он  мне. - Это хорошая
песня, пой. Или ты не умеешь?
 Я был немного навеселе и  стал подпевать Виктору. Какалокович с помощью
Доминика собрал вокруг нас кучку  ребят, и  скоро песню подхватила почти вся
рота "Б". Но  сколько бы народу ни пело, все равно это была песня Виктора, и
он пел ее и на этот раз лучше всех. Песня эта была как раз по нему, и он пел
ее всегда одинаково - искренне  и серьезно, а остальные  просто забавлялись,
подшучивая и над песней и над собой.
 А  вслед за  Виктором спел свою песню и  Ник Капли: "О боже, прояви всю
доброту свою..." - и ему тоже все подпевали.
 Вечеринка прошла превесело, потому что офицеры на нее допущены не были.
Все здорово  перепились  и дали  клятву не  забывать  друг  друга. Гарри Кук
подошел ко мне и сказал:
 -  После войны  мы  непременно  встретимся  в  Сан-Франциско. Пиши,  не
забывай.
 Два  дня спустя Гарри Кук,  Доминик  Тоска, Ник Калли,  Вернон  Хигби и
много  других ребят  из нашей  роты  отправлялись  в  Миссури.  Когда пришла
очередь  Доминика  садиться на грузовик,  чтобы  ехать  на вокзал,  а оттуда
постепенно все ближе к войне, Виктор Тоска, как всегда, спал на своей койке.
Я тоже сидел  на койке  и  глядел  себе под  ноги, когда услыхал, что кто-то
вошел. Я поднял  глаза и увидел  Доминика. Он двинулся было по направлению к
брату,  но тут же остановился и  долго на него смотрел.  Потом повернулся  и
подошел ко мне. Я вышел с ним из барака, и он сунул мне в руку пачку денег.
 - От Лу и от меня на карманные расходы вам с Виктором, - сказал он. - У
меня  духу  не хватило подойти к нему и  попрощаться еще раз. Так ты передай
ему мой привет, хорошо?
 - Ладно. Передам вместе с деньгами.
 - Нет, нет, - сказал  Доминик. - Деньги у него есть. Тратьте их сообща.
Только ты за ним приглядывай. Оба вы еще младенцы, но у тебя хоть что-нибудь
есть под макушкой. А у него все в сердце, он и вовсе без головы.
 Доминик меня обнял и стиснул,  потом  побежал  к ротной канцелярии, где
стоял грузовик.
 Я тоже думал туда пойти, взглянуть последний раз на своего  Гарри Кука,
но  на  меня  нашло такое  уныние, что  я решил  лучше  пересчитать  деньги,
вернуться  в барак  и посидеть на койке. В пачке оказалось десять бумажек по
пять долларов. Лу Марриаччи присылал  мне каждую неделю  письмо с бумажкой в
десять долларов, но отца моего ему найти пока не удалось. Он прислал мне уже
три письма, так  что всего у меня набралось восемьдесят  долларов, не считая
того, что осталось от моего  армейского жалованья. Если бы я знал, где отец,
я бы  отослал ему эти деньги, потому что ему  они нужнее. Он мог бы покупать
себе выпивку повыше сортом для разнообразия.
 Я вернулся  в барак  и присел  на койку.  Скоро я  услышал, как взревел
мотор. Тогда я  выбежал  из барака и  припустился  по  ротной линейке - там,
впереди, уходил от меня  грузовик, а на нем - Гарри Кук, Доминик Тоска и все
другие ребята, едущие в Миссури.
 Когда я обернулся, вижу, рядом со мной стоит Виктор Тоска.
 - Не сходить ли нам в Розвилл, опрокинуть по рюмочке? - сказал он.
 Какалокович выдал нам увольнительные, и мы отправились в Розвилл, в тот
самый  ресторанчик,  где я бывал  с Гарри Куком. Есть  нам  не  хотелось, мы
просто сидели и пили.  Тут вошла  та испанская девушка, которую мы  с  Гарри
видели прошлый раз, и скоро она уже сидела за нашим столом.
 Ей очень понравился Виктор, и начала она с того, что сказала:
 - Кажется, мы с вами где-то встречались?
 Слово за слово, и Виктор назвал ей свою фамилию.
 - Родственник Доминику? - спросила она.
 - Это мой брат.
 - Ну, что о нем слышно?
 Услыхав, что Доминик тоже в армии, она воскликнула:
 - Господи боже мой!
 Потом поднялась и сказала с улыбкой:
 - Берегите себя. Может быть,  во Фриско когда-нибудь и увидимся.  Всего
хорошего.
 И она ушла.
 - Кто это? - спросил я.
 - Не знаю, - сказал Виктор. - Наверно, одна из его милочек.
 - Ты хочешь сказать возлюбленная?
 - Да нет, что ты. У Доминика никогда ничего серьезного с  ними не было.
Нравится она тебе?
 - Я бы не прочь написать ей письмишко при случае.
 - А зачем?
 - Так. Сам не знаю.
 - Можно ее разыскать, если ты в самом деле хочешь с ней переписываться.
 Я  немного  подумал  и  решил  лучше  подождать  для этого  кого-нибудь
другого. Почему-то  я чувствовал себя ужасно несчастным.  А Виктору хоть  бы
что, и я  не  мог этого  понять. Не видно было, чтобы он хотел сорвать с нее
одежды или почувствовал себя несчастным из-за нее.
 - Тебе не жалко таких девушек? - спросил я.
 - У  нее все в порядке, - сказал  Виктор.  - С чего  я  вдруг  буду  ее
жалеть?
 - Не жалко, что она ведет такую жизнь?
 - Не думаю, чтобы она годилась на что-нибудь другое.
 - По-твоему, она не могла бы стать хорошей матерью?
 - Может быть, - сказал Виктор, - Может быть, она и выйдет когда- нибудь
замуж и обзаведется семьей,
 - Ты думаешь, кто-нибудь может еще жениться на такой девушке?
 - Если кому-нибудь она сильно понравится и он ничего знать не будет или
кто-нибудь  полюбит ее  так,  что  ему это  будет  все равно,  он  мог  бы и
жениться, я думаю. Это был бы, наверно, кто-нибудь, кто  тоже в жизни немало
повидал.
 - И такая женитьба могла бы быть счастливой, по-твоему?
 - Может быть, - сказал Виктор. - У тебя есть девушка?
 - Нет.
 - А вот это моя.
 Виктор достал из бумажника фотографию и протянул ее мне. Эта девушка на
фотографии была  даже еще  красивее той, что пила  с нами. И  мало того, что
была  красивее, в ней  было что-то такое хорошее,  что  живет  в ней давно и
проживет еще долго. Это видно было по ее лицу так же ясно, как и самое лицо.
 - Очень красивая девушка, - сказал я. - Кто она такая?
 -  Дочка  одной из  подруг  моей  матери,  они наши  соседи. Ей  только
семнадцать сейчас,  но мы уже давно  любим друг  друга,  и как только  война
кончится, мы поженимся.
 Так  мы  с Виктором сидели, пили и болтали. Немного  погодя я  стал как
будто понимать его и его семью, но все-таки кое-что в  их жизни осталось для
меня  неясно - слишком уж много всякого  происходило с ними  в одно и  то же
время. Однако сами они как будто ухитрялись оставаться честными, порядочными
людьми.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

 Джо Фоксхол, Виктор  Тоска  и Весли  Джексон проводят ночь в Чикаго  по
дороге в Нью-Йорк

 Для  нас троих  из роты  "Б",  назначенных  в Нью-Йорк  - Джо Фоксхола,
Виктора  Тоска и меня,  - наступил наконец долгожданный день отъезда. Стоило
нам сесть в поезд, как Джо Фоксхол сразу заговорил:
 -  О чем я позабыл тебе сказать, -  начал он, - так  это  о  постоянном
чувстве подавленности, которое  угнетает  наше  сознание с того момента, как
нас  начинают перерабатывать  из свободной человеческой  личности в то,  что
наши офицеры  любят  называть  бойцом. Несомненно,  всякий  человек, попав в
армию, становится бойцом, но мне кажется, это не совсем  тот боец,  которого
имеют  в виду офицеры. Он вступает  в  битву  против скуки,  безнадежности и
целой  армии  мелких притеснений, которые как будто специально придуманы для
того, чтобы низвести человека до уровня человекоподобной обезьяны порядковый
номер такой-то.
 -  Иными  словами,  -  продолжал  Джо,  -  он бьется  за  свободу своей
собственной маленькой нации, которую составляет он  один и никто  другой  во
всем  мире.  И  ему  совсем не кажется, что  он  борется за нечто слишком уж
малое. Он сражается со всеми мелкими группировками условий  и обстоятельств,
которые стремятся напасть  на него  из-за угла и по возможности  сломить его
дух. Он борется  против всяческих  унижений и  оскорблений.  Но такая борьба
всегда безнадежна,  ибо  неприятельские резервы неисчерпаемы. Что  бы  с ним
вообще ни происходило,  наяву или во сне,  все равно его неизменно угнетают.
Это  как болезнь, которую невозможно  излечить. Единственное лекарство - это
всеобщий мир  и извещение о том, что от вас  больше  не требуется делать то,
что  вам  "приказано",  можете  отправляться  домой  и  быть  счастливым или
несчастливым  и  делать  все,  что  вам  нравится. Есть,  конечно,  еще одно
лекарство, но оно не по мне. Смерть - это тоже лекарство от кори, но  я  вам
его не советую.
 Когда  поезд отошел от  вокзала и  повез  нас в наше долгое путешествие
через всю страну, мы  все трое повеселели. К тому же приближалось рождество,
а это мое любимое время в году.
 Джо Фоксхолу уже и прежде доводилось  пересекать всю Америку,  для него
это не было новостью, а нам с Виктором все было в диковинку.
 Для нас  это  была новая,  замечательная  штука,  и  мы никак не  могли
насладиться вдоволь. Поезд был, конечно, битком  набит  - солдаты всех родов
войск  без  конца  разъезжали взад  и  вперед по стране,  - но  Джо  завязал
знакомство  с кондуктором, мы  дали кому следует на  чай, и  нас поместили в
отдельное  купе.  Там  было  довольно-таки  тесно, но в армии теснота - дело
привычное. Мы бросили жребий, кому  какая койка достанется, и вышло так, что
Джо Фоксхол получил самую  плохую, но он не возражал и не требовал, чтобы мы
кидали  жребий до двух раз из трех,  как  это делают  некоторые ребята.  Мне
досталась самая лучшая, а  Виктору -  вторая по качеству.  То есть я получил
нижнюю койку и,  значит, мог всю ночь  любоваться в  окно пейзажем.  Виктору
досталась верхняя, она была не хуже нижней, только лазить  высоко и окна под
рукой не было. А Джо получил скамью  под прямым  углом к нижней койке, и  на
ночь  проводник превращал ее  в постель.  Утром, когда  мы встали, проводник
пришел, разобрал нижнюю койку и укрепил столик между сиденьями,  так что нам
было на что облокотиться.
 Мы могли сидеть за столом, есть, разговаривать, играть в карты, читать,
писать письма или даже стихи. Писал стихи Джо Фоксхол, но он их нам не читал
и не давал  читать самим. Говорил, что они недостаточно хороши для чтения. Я
спросил,  какими  же должны  быть стихи,  чтобы  их  можно было читать, и он
сказал,  что они  должны  быть так же  прекрасны,  как  самые лучшие  стихи,
которые  когда-либо были написаны. Что  же  это за  стихи, спросил я,  и  он
сказал, что это стихи Джемса Джойса, под названием  "Ecce  uer"  ("Вот  это
мальчик" (лат.). В этих стихах, по его словам, сказано почти все, что вообще
может сказать  человек, а в них всего восемь строк. Я попросил  его прочесть
нам эти стихи, но он  говорит - забыл,  и  я тогда заметил, как же он  может
считать,  что  эти  стихи  такие  великолепные,  если  он  их даже  не может
припомнить а он говорит: "Не знаю как, но все равно это правда". Эти  стихи
он  прочел в  "Нью  рипаблик"  шесть  или семь  лет тому  назад и до сих пор
убежден, что это величайшие стихи в мире.
 Виктор ни о Джемсе Джойсе, ни  о "Нью рипаблик" никогда не  слыхал и не
подозревал,  что  стихи  такая   важная  вещь,  что   о   них  можно   долго
разговаривать, но все-таки слушал и не говорил: "Ерунда!"  - как это  делают
люди, которые не очень-то хорошо в  чем-нибудь разбираются. Он просто слушал
и не думал, что мы с Джо  сумасшедшие. Восемь строк стихов, что-нибудь около
сорока слов - и это величайшая  поэма в мире! Виктор не говорил: "Ну и что?"
Он был  из хорошей,  простой семьи, такие  люди  всегда остаются  чистыми  и
порядочными.
 У Джо Фоксхола была  с собой портативная  пишущая  машинка, но он редко
когда  ею  пользовался.  Он предпочитал  писать стихи тихо. Если уж подымать
такой шум,  нужно быть прежде уверенным, что стихи  стоят того.  Много вещей
наговорил еще  Джо за время нашей  поездки, и  я  рад,  что  почти ничего не
забыл, так как он всегда говорил что-нибудь интересное.
 Мы играли в  карты, распевали песни, а когда подъезжали к какой- нибудь
станции,  где  поезд  стоял  подольше, мы выбегали  и  осматривали  город  и
приносили  с  собой  в вагон  много  всякой  еды, так что нам не приходилось
занимать очередь, чтобы пообедать в вагон-ресторане.
 Первый  город, где  мы остановились, был Рено,  но нам хватило  времени
только на то, чтобы  поглядеть на огни и почувствовать  всеобщее возбуждение
на  улицах  этого города  сплошных  игорных  домов. Потом  мы увидели  Город
Соленого Озера, Денвер, Омаху и, наконец, Чикаго, где у нас была пересадка и
где мы ночевали в гостинице.
 Денег  у нас  с Виктором  было много,  у Джо  тоже хватало, так что  мы
отправились в  хороший отель  и сняли  две комнаты, где и  пообедали. Ужин и
завтрак нам тоже подали в номер. Такая жизнь здорово отличалась от того, как
мы жили  прежде,  но нам  она показалась вполне подходящей. Меня не особенно
удивляла  мебель  и вообще  обстановка, А  Виктор начал  с  того,  что  стал
раздавать  по  полдоллара  всем, кто для  нас что-нибудь  делал.  Официанту,
который подал нам  ужин, он  дал  две бумажки по доллару. После ужина он дал
тому же человеку еще один доллар, когда тот принес  нам бренди, и  Джо нашел
это правильным. А я подумал, что в семье Виктора, видно, не привыкли бережно
обращаться  с  деньгами,  но  ведь  такая  фамильная  особенность,  пожалуй,
нисколько не хуже других.
 Джо  сказал,  что  не мешало  бы послать за тремя  девицами пошикарнее:
наверное, тут в отеле кто-нибудь этим занимается. Я не знал, что он шутит, и
очень  удивился. Но  Виктор  не  был  удивлен ни  капельки. Он  сказал,  что
наверняка найдется кто-нибудь, кто  может прислать нам девку. Он не говорил,
что не хочет иметь  дела с девицами, но  я понял