нику я достал ей необходимое
заключение  врачей  - после  Чернобыля были подозрения).  Веселый  и  шумный
отъезд    в   нынешний    провинциальный    городок.   Мое   трудоустройство
литконсультантом  в  областной  комсомольско-молодежной  газете.  (Должность
блатная,  полученная  мною  по  ходатайству  Литинститута.  Да-да,  на  меня
возлагали надежды, но не буду отвлекаться.)
     Мы  получили  комнату  в  общежитии  телевизионного  завода  (пусть  на
конечной остановке автобуса, пусть не очень просторную,  но светлую) - у нас
появилась  крыша. Как бы там ни было,  а  первое время мы  жили великолепно.
Конечно, моей зарплаты не хватало,  но не зря говорится, что с милой рай и в
шалаше. Тем более  я писал тогда круглосуточно, и мы надеялись, что настанет
день и мои пьесы пойдут сразу веером,  на нескольких сценах.  Однажды к  нам
приходил  даже  главреж  местного драмтеатра,  просил  меня поправить  пьесу
одного маститого московского  драматурга, которую он собирался  ставить,  но
почему-то не поставил, хотя необходимые поправки я сделал и даже получил сто
рублей - деньги по тем временам для нас неслыханные.
     О, мы замечательно жили! Розочка целыми днями спала, а я писал и писал.
Я верил. Я посвящал ей буквально все свои стихи и пьесы, и она находила их в
некотором   смысле    гениальными.   Потягиваясь,   волшебно   выгнув   свою
безукоризненную фигурку, она спрашивала:
     - Есть ли у нас поесть?
     Открывала дверку холодильника. Я чувствовал себя ужасно глупо,  но  она
успокаивала:
     - Нет хлеба единого, так что ж?..
     Розочка намекала: не хлебом единым жив человек. Захлопнув дверку, брала
с  холодильника "Родопи",  закуривала и  опять  ложилась  в постель, готовая
слушать  мои  стихи и отрывки из пьес. И я  читал,  на мой взгляд,  наиболее
удачные,  поэтому  нисколько  не  удивлялся,  когда  она  вдруг,  всплакнув,
говорила:
     -  Ты  знаешь,  Митя,  в  некотором  смысле  это  гениально,  но  я  не
заслуживаю, не заслуживаю от тебя даже корочки хлеба!
     Я бежал  по длинному коридору общежития в надежде занять  у кого-нибудь
хоть немного денег. Иногда этот процесс затягивался на целый день. Под видом
неотложных дел (я  вел литературное объединение  раз в  неделю)  приходилось
появляться  в  редакции и  исподволь  присматриваться  к  окружающим,  чтобы
неосторожным словом не вспугнуть беспечного кредитора.
     Заняв  крупную  сумму  (как  правило, маленькую  мне не  одалживали), я
исчезал  в  неизвестном  направлении.  То  есть  направление я  обозначал  в
объявлении:   "В  связи  с   отъездом  в  командировку  (работа  в   архиве)
литобъединение переносится на последний четверг месяца".
     Надо отметить, что мои частые отъезды в архив создали вокруг меня ореол
весьма серьезного и умного литератора.
     На самом  деле  быстрым  и  уверенным  шагом  я направлялся в ближайший
продовольственный  и  закупал  все  необходимое,  чтобы  вместе  с  Розочкой
отпраздновать мои в некотором смысле гениальные произведения.  Понимая,  что
мне одолжили, быть может,  в  последний  раз,  - не скупился. Брал несколько
бутылок  водки  и  столько  же  - вермута (Розочка любила  крепленые  вина).
Закуску выбирал тоже  отменную и только потом уже вместе со всей этой снедью
ехал домой радостный и счастливый, в предвкушении нашего царского пиршества.
     О,  как  замечательно   мы  жили!  Впоследствии,  благодаря  Розочкиной
изобретательности, у  нас почти  не  переводились деньги. Она подсказала мне
одалживаться  не в редакции, а у членов литературного объединения и долги не
отдавать.   То   есть   отдавать   иным   способом,   так  сказать,   устным
рецензированием,  причем  хвалить  автора  не в зависимости  от литературных
достоинств его  произведений, а  в зависимости от одолженной суммы. Поначалу
это было ужасно,  что-то наподобие квашеной капусты с трюфелями. Наверное, я
бы  никогда  не преодолел  себя, если  бы не  образ  Розочки.  К счастью,  в
особенно  роковые минуты  ее милое личико, полное  укоризны, вдруг  вставало
перед  глазами и  как бы  отгораживало  меня от моей же собственной низости.
Более того, когда  приходилось  брать в долг у безнадежного графомана,  мной
овладевало какое-то  смешанное чувство садизма  и мазохизма. Пряча деньги, я
заговорщицки  подмигивал кредитору  и,  панибратски похлопав по  плечу,  без
обиняков рекомендовал его своей литературной элите:
     - Присмотритесь, новый Лермонтов!
     Относительно "элиты" я не оговорился, у меня так бойко пошло дело,  что
вскоре  я заведовал самым именитым литобъединением в мире: новый Островский,
новый   Тютчев,   новый   Чехов,  новый  Блок...  Каждый  следующий  "новый"
определялся  прежде  всего  по  возрасту  и  полу,  а  потом  уже  по  жанру
представленных произведений. Среди поэтесс были не редкостью новая Ахматова,
новая  Цветаева,  новая  Вероника  Тушнова, новая  Сильва  Капутикян.  Когда
литобъединение  покинули   все   более-менее  способные  авторы,  я   совсем
распоясался. Через старосту литактива, как одного из наиболее "безнадежных",
внедрил в умы  начинающих литераторов  что-то в  виде  тарифной  сетки. Если
начинающий  прозаик,  допустим,  одалживал  мне  половину  своего  месячного
заработка,   то   он   мог   претендовать  только  на   нового  Герцена  или
Чернышевского. Если же отдавал всю зарплату, то тут я уже не сомневался, что
передо мной собственной персоной либо Федор Михайлович Достоевский, либо сам
граф  Лев Николаевич. Не буду  объяснять всех нюансов сетки, скажу лишь, что
за  точку  отсчета  брался  семнадцатый   век,  а  дальше  расценки  шли  по
нарастающей. По  особенно крутому номиналу оценивались  именитые писатели из
ныне здравствующих.
     -  Пока  они живы -  их можно превзойти,  -  не  раз в свое  оправдание
говаривал  я  тому или  иному  автору. Причем не делал  исключений даже  для
нобелевских лауреатов. -  Время  у тебя есть, постараешься  - превзойдешь, -
нагло  заявлял я, читая  в  глазах  притязателя искреннее  одобрение и  даже
признательность за свои слова.
     В общем,  мое предприятие  пошло так гладко,  что накануне критического
анализа  произведений начинающие авторы  сами  подходили ко мне  и  напрямую
давали  "в  долг"  в расчете на  Есенина  или  Маяковского.  Вначале  я  еще
удивленно вскидывал брови,  изображал на лице недоумение и даже оскорбление,
но быстро понял, что без  церемоний оно надежней. Единственное, что смущало,
в связи с новыми политическими  веяниями многие мои Белинские, Чернышевские,
ранние   Достоевские   и   Герцены   кинулись   в   какие-то   демонстрации,
несанкционированные митинги  протеста, экологические шествия. Чтобы удержать
оставшихся  литобъединенцев,  я  иронизировал   над  ушедшими,   клеймил  их
дезертирами, попами-расстригами,  предупреждал, что политика - камень на шее
литературы, но все впустую, ряды кредиторов катастрофически редели.

     Вновь началось безденежье, а  с  ним и  вынужденный  Великий пост,  тем
более ужасный,  что мы уже вкусили  сладостных греховных  плодов.  Чтобы  не
показывать свою беспомощность перед  обстоятельствами,  я опять писал. Писал
день и ночь по-чеховски, в том смысле,  пока не сломаю пальцы. Розочка стала
искать работу,  я не смел  отговаривать,  а  только с  еще  большим  рвением
посвящал  ей  все мною  написанное. В дни заседаний литкружка, не дождавшись
ее, я оставлял ей записки, полные  любви: "Милая  Розочка, сто раз  целую!",
"Розочка, целую  нежные кончики твоих  пальцев!",  "О, лучший  аромат  неба,
целую-целую Тебя всю-всю!" Я писал свои записки крупно, на форматной лощеной
бумаге и  расклеивал по всей комнате. Всюду-всюду  можно было  наткнуться на
мои записки:  на стене,  на  экране  телевизора, в  платяном шкафу и  даже в
морозилке холодильника.
     Однажды она вернулась особенно  уставшей и  бледной. Машинально открыла
пустой  холодильник. Как  сейчас  помню, оттуда выпорхнула моя  записка: "О,
лучший аромат неба, целую-целую  Тебя всю-всю!" Не буду лгать, меня резанули
кощунственность и беспросветность ситуации. Не зная, что сказать, я спросил,
ела ли  она. В ответ, едва не задохнувшись от негодования, она крикнула, что
сыта по горло! И не раздеваясь легла на кровать, отвернувшись к стене.
     В тот день Розочка  потребовала развод и повела меня в нарсуд. Чувствуя
себя виновным и оттого несчастным вдвойне, я был согласен на  все. Именно  с
того  дня,  по ее настоянию, я стал называть  ее Розарией Федоровной,  а она
меня  - физическим  лицом Слезкиным.  Кроме  того,  Розочка  строго-настрого
запретила мне читать мои пьесы вслух и тем более ей.
     В ту злополучную ночь я впервые спал в углу на своих рукописях. И самое
странное, спал как убитый. Проснулся поздно, и не от какого-то там шума - от
собственного смеха.
     Перед  самым  пробуждением   мне  приснился   уж   очень  веселый  сон.
Запомнилось, что  я нахожусь на  очередном  заседании  нашего  литературного
объединения,  но  вместо отпетых  бездарей тесным  кругом  стоят  выдающиеся
писатели всех времен и народов (что-то схожее с собранием библиотеки мировой
классики, так сказать, живьем). Вот  Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский,
Тургенев...  Из иностранцев:  Сервантес,  Шекспир,  Данте,  Гёте...  Больше,
конечно,  писателей,   которых   впервые  вижу,   но  все   они,   подлинные
знаменитости, стоят плечом к плечу и напоминают мне как бы кольца древесного
круга.  Я всматриваюсь в лица  -  Шолохов, Есенин,  Шукшин и почему-то между
Фолкнером и Хемингуэем -  Горький. Ну,  в общем, всё как  во сне. А я,  Митя
Слезкин, в  центре этого плотного  многоярусного кольца:  в черном цилиндре,
байковой крылатке с тремя поперечными полосами по плечам (тогда ее у меня не
было, а вот однако ж...),  в лаковых  туфлях на очень высоких  каблуках  и в
руке у меня - батистовый платочек. Я  приготовился петь частушки с приплясом
и ищу глазами Михаила Афанасьевича Булгакова, который должен быть непременно
с моноклем в  правом глазу. Я ищу его  в  поддержку  себе -  плясать и  петь
частушки  в столь серьезном кругу без поддержки как-то боязно. (Почему я был
уверен   в   его  поддержке,  надеюсь,  понятно?!*)  И  вот  вместо  Михаила
Афанасьевича натыкаюсь взглядом на Льва Николаевича. Взгляд у него свирепый,
глаза горят - бог Саваоф, а  в  руках - розги. Я на полуслове онемел, потому
что знаю, что  сейчас  принародно за  каждое  неправильно употребленное мною
слово получу  сто  розог. Всё  - конец представлению!.. И вдруг догадываюсь,
что  собрание  классиков  всех времен и народов  ненастоящее,  что  все  они
ряженные мною члены нашего литературного объединения. Радость  тут  охватила
меня - великая. Как давай я петь, как давай  отбивать каблуками,  а частушки
все с картинками и после  каждого  куплета - рефреном: "Я пришел экологом, а
уйду пахеном. Ой-ли, ой-люли. А уйду пахеном!"
     С этим на  уме, смеясь, и проснулся. Проснулся и тут же все вспомнил. А
вспомнив,  аж похолодел от страха не хуже, чем перед розгами, - Господи, что
за  белиберда, что  подумает  Розочка?! К счастью, ее уже  не было, она ушла
искать работу.
     Наскоро привел себя в порядок (я спал на рукописях одетым),  отправился
в редакцию.
     Признаюсь, о завтраке я и не подумал, и не потому, что все равно ничего
не было, дело в том, что  в присутствии Розочки я не испытывал потребности в
пище  -  никогда. В самом деле, вдумайтесь:  Розочка и корка  хлеба во рту -
ужасно, невыносимо! Даже сейчас, когда я уже совершенно другой, нахожу,  что
тот Я  или Он по  большому  счету был  прав. Во всяком случае, его  мысли  и
действия   если  не  заслуживали  оправданий,   то  хотя   бы  снисхождения.
Разумеется, в присутствии Розочки  мне приходилось есть,  и бывало  так, что
несколько  раз  на  дню,  но это не было самоцелью, а случалось  чаще  всего
невзначай,  машинально.  Другое  дело  - кормить Розочку или  доставлять  ей
удовольствие  тем,  что  сам  что-то  съешь;  надеюсь,  различие  достаточно
ощутимое.

     В общем, я  появился в  редакции, чтобы занять денег.  Мотивировка была
прежней (в командировку - срочная работа в архиве).  Я надеялся, и тому были
основания (уже давненько не появлялся в редакции с утра),  что мое появление
никак не будет связываться с моим желанием у кого бы то  ни было одолжиться.
Но - ошибся. Не успел, как говорится, нарисоваться в дверях - ко мне быстрым
шагом, как будто загодя  поджидали, подошли  два  корреспондента  из  отдела
комсомольской жизни и  с таким видом, словно я самый богатый человек в СССР,
попросили  в долг по  червонцу. "В  крайнем  случае,  -  настаивали  они,  -
подскажи, кто при деньгах, перехватим у него". Конечно, они копировали меня,
но  самое  неприятное, что  обоих этих  корреспондентов  я  знал  как  самых
серьезных и состоятельных в  редакции и именно у них рассчитывал одолжиться.
Разумеется, таким способом мне устроили обструкцию. Я решил стоять насмерть.
Впрочем, ничего другого и не оставалось.
     Я сел  за свой стол и первым делом написал объявление: "Деньги есть, но
не одолжу из принципа". Я понимал, что теперь навсегда пресекаю редакционный
источник. Но что  было делать, еще оставался редактор  газеты, и  его как-то
надо было дождаться (он, как правило, приходил в редакцию перед обедом).
     Мои  подозрения оправдались полностью.  Только я  успел  написать  свой
письменный отказ и вытащил кипу рукописей якобы  для чтения, ко мне  один за
другим  стали подходить  сотрудники с  уже известной целью. Не  произнося ни
слова, я указывал на объявление, лежащее  на краю  стола. О, как внутренне я
хохотал,  наблюдая  боковым  зрением  вытягивающиеся  лица.  Не знаю,  как я
догадался мгновенно сочинить "Деньги  есть...", это было какое-то гениальное
прозрение.  Волею  провидения  я  спутал карты -  не меня унижали, а -  я...
Причем не  надо  было  вступать  в  диалог, объясняться. Вопрос  - ответ.  Я
ликовал. Но оказалось, преждевременно.
     После того как все от меня отстали и все  улеглось,  успокоилось, вновь
появились те двое из "Комсомольской жизни". Я полагал, что они сейчас начнут
притворно  упрекать  меня, стыдить, канючить, мол,  как же так, говорил, что
денег нет, а у  самого, оказывается... Ну и так далее... К такому повороту я
был готов. Но нет.
     Они  подошли  ко мне как бы впервые. Очень  долго  и молчаливо  изучали
объявление.  Потом,  не  обращая   на  меня  никакого   внимания,  словно  я
отсутствовал, стали  обмениваться впечатлениями, говорить, что принципы надо
уважать,  а  людей принципиальных  - чтить и  даже по  возможности  ублажать
деньгами для какой-нибудь срочной работы в архиве или ресторане.
     Намеки  были  слишком  прозрачными,  чтобы   не  понять...  но  все  их
ерничество меня не трогало, не вызывало обиды.  Напротив, в какой-то степени
забавляло, пока они не вытащили свои карманные деньги (хрустящие красненькие
червонцы).  Тут  только почувствовал,  что  как бы проваливаюсь  в  пустоту.
Корреспонденты затеяли своеобразное соревнование в щедрости. Дескать, ты мне
можешь одолжить двадцать рублей, а я тебе - тридцать. Ты - сорок, а  я - все
сто.
     Не знаю,  как  удалось  выдержать. Это было больше, чем измывательство.
Чтобы они  не догадались о моих  чувствах, неотрывно смотрел в рукопись. И -
таки выдержал, они убрались, и я дождался редакто-ра!
     Он заявился после обеда, в приподнятом настроении (собирался в отпуск),
и принял меня сразу. И тоже весело так:
     - Что, Митя, опять в командировку - срочная работа в архиве?!
     Я  ответил,  что  нет, не  для  того  зашел  -  срочно нужны деньги.  И
посмотрел на  него  уж не  знаю как,  но веселость с его лица мигом слетела.
Вначале  он  задумался,  как  будто  внезапно вспомнил что-то свое, а  потом
как-то суетливо поднял трубку и при мне попросил бухгалтерию:
     -  Выдайте Мите Слезкину, - поправился, -  выдайте поэту Слезкину треть
его будущей зарплаты.
     И чтобы там,  на другом конце провода,  никто не оспаривал его решения,
как бы выбросил на кон козырного туза:
     - У него срочная работа в архиве. Да-да, в Питере.
     Уж не  знаю,  что прочитал редактор  в  моем взгляде,  но  только  и  в
бухгалтерии ко мне отнеслись с пониманием и выдали не треть, а - уже по моей
просьбе - половину зарплаты.
     Как  только   получил  деньги,  все   во  мне  так  и   запело,  так  и
заприплясывало.  Невольно  остановился  на  лестничной площадке  -  какая-то
знакомая  мелодия, во всяком случае -  припляс?! И  вдруг вспомнил:  во  мне
пелись с  приплясом  приснившиеся  слова, повторяющиеся рефреном: "Я  пришел
экологом, а уйду пахеном.  Ой-ли, ой-люли. А уйду пахеном!"  Глупо? Конечно,
глупо, но  я, так  же как и во сне, рассмеялся и почувствовал  на душе такую
необыкновенную  легкость,  словно  в ту  минуту там, на лестничной площадке,
свалил с себя груз всех прежних и будущих унижений.

ГЛАВА 3
     Розочка  встретила великолепно.  Положила пакеты  со снедью на  стол  и
позволила обнять себя. О Господи! В  ответ каждая моя  клеточка вскрикнула в
восторге, нечленораздельно, но с такой истомленностью, словно мы не виделись
тысячу лет. Я  сжал ее в объятиях,  прижался  к ней и  в какой-то сладостной
муке  уже  членораздельно, с  какими-то  непонятными  мне  самому  всхлипами
пролепетал:
     - Роз-зоч-ка!
     - Ты что,  плачешь? - строго,  но все же больше удовлетворенно спросила
она и откуда-то  из-под меня протянула  руку  и  потрогала мои глаза,  чтобы
удостовериться.
     Не знаю, может, в самом деле всплакнул от избытка счастья, только сам я
ничего не  почувствовал,  кроме нежной  легкости  ее пальчиков. А  хотя бы и
всплакнул, что тут такого?! Кажется, у Достоевского читал, что через великие
страдания  все  к  нам  приходит,  -  вот  и  Розочка  пришла. Впрочем,  без
Достоевского, по собственному опыту  познал, что  счастье -  это как подарок
душе уже за то, что она, душа, есть...
     У  Розочки душа удивительная, удивительная по понятливости - она всегда
понимала меня лучше, чем я сам себя самого.  А  потому  опять, как-то  ловко
сцепив руки  замком,  поднырнула под меня и, отстраняясь, уперлась ими в мою
грудь с такой силой, словно коленом.
     - Какая я  тебе Роз-зоч-ка?! - сердясь, передразнила она и потребовала,
чтобы я сейчас же отпустил ее.
     Я отпустил, конечно, но  мысленно все  еще как бы  прижимал к себе. Так
бывает с песней - тронет душу, уже давно отзвучит, а отзвук все еще теплится
в  сердце.  Так  и  здесь  -  отпустил,   стою  переполненный,  в   каком-то
гипнотическом состоянии, даже боязно пошевелиться.  И  тут она огорошила как
бы сковородкой:
     - Что, товарищ Слезкин, маненько забылись, дали волю рукам?
     То есть не огорошила, она ведь еще во дворике нарсуда предупредила, что
отныне  она  для меня никакая не Розочка, а Розария  Федоровна.  И я для нее
тоже  не  бог  весть кто, а физическое лицо, посторонняя личность.  В лучшем
случае - товарищ Слезкин. Так что никакой "сковородки" с ее стороны не было,
просто все сказанное ею в  этот момент  было  в  таком  ужасном диссонансе с
моими чувствами, что я как стоял, так и продолжал стоять, но уже без чувств.
     Оправляясь и охорашиваясь от объятий, Розочка несколько раз внимательно
посмотрела  на  меня,  потом  хохотнула, как умеет только она,  прикрыв  рот
рукой.
     - Повторяю: что, товарищ Слезкин, маненько забылись, дали волю рукам?
     И засмеялась так весело, так  заразительно, что и я наконец-то пришел в
себя, тоже засмеялся, радуясь, что ей весело.
     Мы вместе  готовили ужин, баловались, бегали друг  за другом на  кухню,
путали чужие сковородки со своей. И было даже интересно называть ее Розарией
Федоровной и откликаться на Физическое Лицо или Постороннюю Личность, словно
на некий внезапно пожалованный прокурорский чин или воинское звание.
     В общем, постепенно я привык к нововведению. Единственное неудобство от
ее  затеи  испытывал в  постели. (Розочка  снова  р